Текст книги "Улан Далай"

Глава 12

Июль 1928 года

Кхе-кхе-кхе! Чагдар проснулся от собственного кашля.

– Братец, налить вам парного молока? – услышал он тихий голосок Булгун. – Теплое молоко от кашля хорошо.

Чагдар разлепил веки. В подслеповатое оконце кухонного закутка сквозь составленные внахлест обломки стекла заглядывал первый солнечный луч. Невестка уже подоила корову и бесшумно переливала молоко из подойника в глиняные кувшины-глечики.

– Не надо, молоко жирное, я в Ленинграде от жирного отвык. Свари мне лучше джомбу.

Невестка выскользнула за дверь. Чагдар почувствовал горьковатый запах запаленного кизяка – Булгун во дворе разжигала очаг. Уже пять лет замужем, а ведет себя как невеста на выданье: глаз не поднимет, слова не скажет, а если скажет, так тихо, что порой и не услышишь. И тело у нее, как у девочки, хрупкое, как хрящ. Булгун – старшая дочь погибшего однополчанина, которому Очир обещал присмотреть за семьей. В голодный год семья переехала из Сальских степей в Калмыкию. Вернувшись из Чехии, Очир отправился на розыски. Мать девушки, оставшись без мужской поддержки, рада была отдать дочь без всяких церемоний, лишь бы та не умерла от недоедания. Булгун почитала Очира, как почитала бы отца, выживи он в той страшной войне. Пятнадцать лет разницы не шутка. Может, потому и не беременеет – от отцов не рожают.

– Братец, вот вам джомба, – прошелестел голос Булгун.

Чагдар приподнялся с печной лежанки, сел, принял из рук невестки чашку. Пахнуло мускатным орехом. Джомбу с мускатным вкусом Чагдар пил в последний раз еще до свержения царя и с удовольствием отхлебнул ароматный соленый чай.

– Мускатный орех от кашля хорошо, – объяснила Булгун. – Оставался у меня кусочек. Перед Зулом наш человек привез.

Наш человек – это Очир. Калмыцкий обычай – мужа ни словом «муж», ни по имени назвать нельзя. Ни в глаза, ни за глаза. Булгун старалась угодить всем: и мужу, и свекру, и деверям. Очень сноровистая, хоть и молодая, только-только двадцать зим. Одна беда: боится Булгун, что за бездетность Очир отправит ее назад к матери, а это будет страшный позор для всех ее уцелевших после войны и голода родственников.

В одиночку четырех взрослых мужчин обиходить – шутка ли, но она справляется. В первый вечер в родном доме Чагдар вскочил с места, чтобы помочь невестке поставить тяжелый котел на огонь, но Очир так выразительно посмотрел на него, что Чагдар тут же вспомнил, что калмыцкому мужчине постыдно делать женскую работу, и сел обратно.

Отец хотел сосватать для него, Чагдара, младшую сестру Булгун, но та умерла, отравившись рассыпанным в амбаре порошком от крыс, который приняла за сахар. Каждый раз глядя на Булгун, Чагдар ощущал укол совести: согласись он четыре года назад жениться, может, и жива была бы сестра Булгун. Чагдар тогда отговорился трудной учебой. Объяснять отцу, что такое свобода воли и брак по любви, не стал – в голове отца нет места таким понятиям. Пообещал жениться, как только окончит институт. Не сказал только, что выбирать будет сам, – отец и так расстроился: опасался, что девушку за это время сосватает кто-нибудь со стороны. Чагдар предложил женить на ней Дордже, парню тогда уже исполнилось двадцать зим. Отец ничего не ответил. Оба понимали, что муж из Дордже никакой.

Чагдар приподнял ситцевую занавеску и выглянул из-за печной трубы в горницу. Дордже совершал свои обычные утренние простирания. Младший брат каждый день начинал и заканчивал молитвой. Вставал до рассвета вместе с невесткой. Зажигал масляный светильник перед полкой с бурханами, принимался простираться. Сто восемь простираний каждое утро. В дни поста: 8-го, 15-го и 30-го числа каждого месяца – шел пешком в Денисовскую, на могилу святого ламы Менке Борманжинова, а потом в хурул. Хурул в Денисовской, самый известный на всю Сальскую степь, хоть и изрядно опустошенный за время войны, оставался теперь единственным монастырем, где все еще шли службы.

Степных волков Дордже не боялся, был уверен, что серые его не тронут. Чего боялся Дордже, так это голодных духов, твердил, что неурожай наслали неупокоенные, ведь недаром же именно в тех краях, где во время войны шли ожесточенные сражения, случился жесточайший голод. Это заблудшие души забрали своих родственников, которые не позаботились об их упокоении. В окрестностях Васильевского много валялось человеческих костей. Когда Дордже находил их, то закапывал, творил молитву.

Чагдара тревожила одержимость младшего брата. Чагдар, конечно, не одобрял диких выходок красноармейцев, раздиравших тексты «Алмазной сутры» на цигарки и использовавших свитки с изображением бурханов вместо портянок. Но гром при этом не гремел, молнии не сверкали, и многие из этих богохульников благополучно жили и даже продвинулись по службе. И он ясно понимал, что партия взяла курс на разрыв со всеми религиями. «Религия – род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ…» Это Ленин сказал задолго до революции, а Чагдар записал цитату на лекции по азиатскому империализму и заучил наизусть.

Дордже несомненно топил свою молодую жизнь, истирал ее вместе с одеждой, елозя каждое утро по земляному полу. Вчера Чагдар решился поговорить с ним напрямую.

– Братишка, рубаха у тебя драная. Давай съездим на базар, купим тебе пару новых.

Доржде скосил глаза на свой живот.

– Не надо, братец. Мне и эта пойдет. Невестка починит.

– Ты веришь, что носить хорошую одежду грех?

Дордже промолчал, так и не подняв глаз от своего впалого живота.

– Что-то я жизнь не видел ни одного бакши в рваной одежде. Все в шелке да сукне ходили.

Дордже не ответил, ссутулил спину. Лопатки выперли, как зачатки крыльев.

– Худой ты, как щепка. Еды же теперь хватает. Мяса, конечно, мало, но яиц полно.

– Зародышей и сосунков есть нельзя, – тихо и твердо произнес Дордже.

– Боишься, если будешь хорошо одеваться и вкусно есть, жизнь быстрее истратишь?

Дордже поднял на Чагдара полные слез глаза. Губы его дрожали.

– Боюсь, что не хватит времени родовую карму исправить. Есть грех на каждом из нас. Я на человека смерть навел из мести, ты собаку убил, а в каждой собаке – душа малогрешного человека. Старший брат… Не знаю, что такого он сделал, но невестке бурханы детей не дают. Прервется на нас род Чолункиных – кто будет поминать предков?

На этом разговор и закончился. Чагдар отступился.

Сегодня Чагдар остается один в доме. Все поедут в Денисовскую, в хурул на службу. Будут молить, чтобы напасти и дальше обходили их баз стороною. А Булгун будет опять просить бурханов о ребенке.

– А это удобно, что ты теперь другой веры, – усмехнулся Очир. – Есть кому хозяйство посторожить, пока мы в отъезде.

Хорошо телу Чагдара дома: тепло, лениво, в сухом и жарком воздухе кашель и хрипы почти прошли, но голова его в полном смятении. Слишком резким оказался переход из одной жизни в другую, из величественного, монументального Ленинграда на одинокий хутор в донской степи. Он в одночасье переселился из огромного, пусть и сырого, дворца в теплую, но очень тесную хижину. Пять лет – большой срок, произошедшие в нем изменения необратимы, и хотя все семейство искренне обрадовалось его возвращению, но притираются они со скрипом. Очир ведет себя так, будто отнял Чагдар у него звание старшего брата…

Направление в Институт живых восточных языков Чагдар получил в Калмыцком Базаре – тогдашней столице новой автономии. В 1923-м, после возвращения из Монголии и короткой встречи с семьей, он поспешил в Астрахань, на северной окраине которой ютился столичный поселок. Чагдар пошел в Калмыцкий ЦИК, прямо к ответственному секретарю Степанову, полагая, что пришлый товарищ будет более справедлив в назначениях. Степанов встретил Чагдара с энтузиазмом и с ходу назначил его заведующим ликвидационной кибиткой.

– Чем-чем? – переспросил оторопевший Чагдар. В его голове слово «ликвидация» прочно связалось с убийством Джа-ламы. Он решил, что его назначают палачом.

– Кто у нас тут глухой, ты или я? – Степанов совсем не слышал на левое ухо и при разговоре подносил к правому согнутую коробочкой ладонь. – Будешь ликвидатором неграмотности! Учить калмыков читать и писать по-русски.

Чагдар почувствовал некоторое облегчение, но при этом и большое разочарование. С семнадцати лет он все время был в движении, все время балансировал на грани жизни и смерти. А теперь должен сидеть сиднем и учить астраханских калмыков русским буквам?!

– Сегодня главная задача – просвещение, – глядя Чагдару прямо в глаза, сказал Степанов. – И овладение русским языком для калмыков – первый шаг к прогрессу.

Чагдару выдали пахнувший типографской краской букварь с надписью «Долой неграмотность!», стопку серой оберточной бумаги и несколько карандашей. Кибитку установили прямо у входа на базар, где торговали всем – от скота и домашнего скарба до иголок и ниток. Любопытные то и дело заглядывали внутрь, дивились, что на месте очага стоит большой деревянный стол и две лавки, а вместо свитков с бурханами висят портреты Ленина и Троцкого.

Каждому посетителю Чагдар терпеливо объяснял, чем он тут занимается, но не все понимали его донской бузавский выговор, перемежаемый русскими словами. С интересом листали букварь, разглядывая картинки, на которых были русские избы, русская одежда, русские лица, вежливо возвращали букварь Чагдару, бормотали о своей неспособности постичь такую высокую науку и старались выскользнуть из кибитки под предлогом срочного дела.

Иногда к нему обращались с просьбой написать письмо родственникам калмыцким «ясным письмом», которого Чагдар не знал, и уходили разочарованные. Некоторые просили подарить лист бумаги, и Чагдар скоро понял, что вот-вот останется без средств обучения. Тогда он спрятал остатки бумаги и решил, что будет давать лист только тому, кто согласится приходить на уроки. Но учиться русской грамоте никто не хотел.

Лишь однажды две хихикающие девушки-сестрички согласились учиться читать по-русски. Но не успели они освоить фразу «Баба не раба», как в кибитку влетел их разъяренный старший брат. Девушки тут же выпорхнули вон, а парень пригрозил Чагдару, что если тот еще хоть раз заманит сюда его сестер, то левую руку Чагдара постигнет участь правой. А народ ликвидационную кибитку вообще стал обходить стороной, мальчишки за спиной передразнивали говор Чагдара, окрестив «сухоруким бузавом».

Ему было стыдно получать зарплату в 10 рублей – ничего не наработал, – но отказаться от денег не мог: не на что было бы питаться. Чтобы заполнить время, Чагдар стал тренировать левую руку в письме. Сначала выходило криво, карандаш ломался, рвал бумагу, кисть сводило, а плечо ломило от непривычной позы. Но он поставил себе цель: писать так же красиво, как в букваре, – и день за днем копировал из книжки прописные тексты, вскоре запомнив их наизусть: «Дети труда и неволи добыли свободу. Они не будут рабами. Будут Советы – будет свобода».

Бумаги оставалось все меньше, и Чагдар стал ужимать свой почерк до еле различимого, и на одной странице умещал уже половину всего, что было написано в букваре. «Советы собрали народ, дали нам бороны, мы работали. Бороны даны не даром, мы вели роты, роты добыли Советы». Он вспоминал былые сражения: уж если что и добывали роты, то пленных, коней, фураж, трофеи, но никак не советы.

В начале августа Чагдар взял букварь, исписанные листы и пару уцелевших карандашей, закрыл дверь кибитки и направился в кабинет Степанова – признать полный провал порученного ему дела.

– Иван Романович, не принимают меня местные за учителя. Говор у меня не такой, как тут. Направьте меня в земельный или в коммунальный отдел, я уже хорошо пишу левой; письма, петиции, сводки – всё смогу, – Чагдар положил на стол образчик своего почерка.

Степанов поднес листок к глазам, прочитал, бросил на стол.

– Плохо! – оценил он.

– Как это плохо? – заспорил Чагдар. – Один в один, как в букваре.

– Нет, пишешь ты хорошо, – пояснил Степанов. – А то, что за два месяца язык свой не поправил, никуда не годится. Я вот родом из крещеных татар, а могу и на татарском, и на башкирском. А тут за год без всякого учителя калмыцкий выучил. И это при том, что тугоухий. А ты говор перенять не смог! Может, и не пытался? Может, ты донцев считаешь выше астраханцев и полагаешь за унижение говорить как тутошние?

Чагдар молча сгреб со стола букварь и листы и пошел на выход.

– Погоди! – окликнул его Степанов. – Разве я разрешил тебе уходить?

Чагдар развернулся и вытянулся в струнку.

– Извините, Иван Романович! Разрешите идти работать над говором?

– Не разрешаю, – жестко отбрил Степанов и указал на стул. – Сядь пока!

Чагдар сел на самый краешек облезлого стула.

– Свободного места в аппарате у меня нет. Но! – Степанов потряс указательным пальцем и сделал многозначительную паузу. – Ты пришел вовремя. Прислали разнарядку: отправить человека туземной национальности в Петроград, в Институт живых восточных языков. Чтобы был рабоче-крестьянского происхождения, большевик со стажем и имел заслуги перед РСФСР. Ты когда в партию вступил?

– В девятнадцатом.

– Значит: четыре года стажа! Достойная кандидатура!

Чагдар просиял. Он даже не спросил, что за институт, сколько учиться, будет ли денежное содержание и какого размера. Он так хотел выбраться из пыльной кибитки на большой простор, что подробности его не интересовали. Разберется по ходу движения! Жизнь поворачивалась к Чагдару доброй стороной.

Сакрально-желтое здание Института живых восточных языков, где он отучился четыре года в монгольском разряде, воспринималось им как волшебный сундук науки и мудрости. Появление в аудитории профессора Владимирцова, посвящавшего их в тонкости монгольского языка, неизменно вызывало в нем волнение и трепет. Об истории своего народа Чагдар узнал от него больше, чем от любого из знакомых ему калмыков.

Лекции академика Марра заставляли мозг взрываться: трудно было Чагдару представить, что в скором будущем в мире восторжествует единый язык, где высшая красота сольется с высшим развитием ума. Чагдар тратил пропасть времени, чтобы углубленно освоить русский и монгольский, а Марр бегло говорил на десятке языков, приводя примеры перехода слов из одного языка в другой, третий, пятый, даже не заглядывая в свои записи. Иногда, увлекшись, этот потомок шотландца и грузинки впадал в неистовство и начинал буквально кричать, возводя руки к потолку, словно призывая язык будущего немедленно воплотиться в жизнь.

А вот знаменитый путешественник Грум-Гржимайло, который читал курс по географии Азии, симпатии у Чагдара не вызывал. Все ценное в мире, по мнению Григория Ефимовича, создали европейцы, а из Азии идет сплошное варварство, начиная с Чингисхана, подчистую разрушившего цивилизацию и культуру на пути своих завоеваний. И с точки зрения Грум-Гржимайло, быстро пробудить дремучую Азию не удастся, потому что психические черты каждой расы столь же стойкие и определенные, как и признаки физические, и перемены в умах и психике расы происходят столь же медленно. Студенты из монгольского разряда с ним спорили, приводя в пример стремительное изменение строя в Монголии. Но Грум-Гржимайло последовательно доказывал, что перемены, навязанные сверху, не повлияли на мировоззрение кочевника. Про себя Чагдар не мог с лектором не согласиться, однако полагал, что если усилить пропагандистскую и разъяснительную работу, то народ поймет и примет перемены.

Чагдар все тщательно записывал – каждую умную мысль, каждую красивую цитату. Заучивал их наизусть. Память у него была отличная, видимо, унаследовал от отца. Пропасть, какую предстояло ему перепрыгнуть, оттолкнувшись от двухлетнего курса станичной школы, чтобы достичь высоких сфер сравнительного языкознания, выглядела ужасающе широкой. Главный страх – быть с позором отчисленным и вернуться в ликвидационную кибитку – лишал Чагдара сна.

Стипендия в 22 рубля плюс 40 рублей в год на обмундирование, плюс талоны на питание в столовой, плюс койка в общежитии, за которую не надо платить, позволяли экономить и отсылать понемногу отцу. Ничего лишнего Чагдар себе не разрешал, да и времени свободного не было. Когда голова распухала от зубрежки или наплывала тоска по своим, по степи, по солнцу, он шел в Русский музей. Туда пускали бесплатно. Ректор Восточного института Воробьев был по совместительству директором музея и поощрял стремление студентов приобщаться к культурному наследию. Чагдар сразу шел к пейзажам Куинджи: бескрайняя степь, ленивая река, пасущиеся лошади, спящие пастухи… Когда тоска отступала, Чагдар переходил к репинским запорожцам, сочиняющим письмо турецкому султану. Лица на картине – будто писали с хохлов, арендовавших до войны землю у хуторян. Картина совершенно примиряла его с тяжелой учебой. Сразу становилось ясно, зачем он долбит монгольские языки, – чтобы однажды написать судьбоносное письмо, а может быть, и не одно.

В музей он старался ходить в одиночку: слишком много там голых женщин. Когда он впервые наткнулся на мраморную Диану, жар охватил его с головы до ног. Убедившись, что в зале никого нет, кроме дремавшего на стуле смотрителя, Чагдар отважился разглядеть скульптуру со всех сторон. За время войны он набрался мужского опыта, но никогда ни одна женщина не раздевалась перед ним полностью.

С той поры по ночам Чагдар о такой жене и мечтал: небольшая грудь, округлые бедра, прямые стройные ноги. Но плоть у него набухала, когда он представлял пышную и развратную гетеру Фрину с картины Семирадского, бесстыдно раздевшуюся при всем народе. Чем-то напоминала она разбитную и безудержную анархистку Марусю, теперь уже покойную: груди, что две дыни, бедра колесом, и ноги длинные, как у лошади. Вообще-то калмыки грудастых не одобряют. И ноги у женщины должны быть короткие и крепкие. Калмыцкие женщины даже спят в шапке и сапогах: большой срам, если кто-нибудь из родственников-мужчин увидит их макушки или пальцы ног. И хотя первый общекалмыцкий съезд Советов еще в 1920 году постановил, чтобы девушки сняли камзолы, стягивающие грудную клетку и доводящие их до туберкулеза, он, Чагдар, лично не видел ни одной, решившейся на такую вольность. Тут же вспомнился скепсис Грум-Гржимайло о возможности быстрого прогресса у азиатов. Не в первый раз вспомнился.

После первого курса Чагдар приехал на каникулы домой. От хутора за версту пахло фруктами. На больших фанерных щитах вялились нарезанные яблоки и груши, прикрытые марлей от назойливых мух. Очир развернул хозяйство на широкую ногу. На ярмарке в Великокняжеской продал свой костюм, пальто и часы и, добавив привезенные Чагдаром червонцы, купил лошадь, корову и десяток кур с петухом. Прочесав опустевший хутор вдоль и поперек, собрал кое-какой инвентарь, отладил рассохшуюся телегу, подлатал сбрую. По осени перекопал приствольные круги в заброшенных садах, подрезал на немецкий манер все деревья – одной высоты и не больше трех основных веток, – не яблони, а солдаты на параде. С весны поливал отстоянной в бочках теплой водой, и к августу ветви ломились от плодов, требуя подпорок. А под деревьями Очир додумался посадить тыквы, протягивая плети по стволу на нижние ветки яблонь.

Очир объяснил, что власть в первую очередь нацелена на изъятие зерна, сухофрукты ее особо не интересуют. Политика же теперь такая, что можно продавать сушеные яблоки, груши, сливы и вяленую тыкву на станции, а муку покупать, сколько требуется. Хитро придумал Очир, изобретательно. Правда, был в этой изобретательности какой-то изъян несправедливости: не сеем, не пашем, а живем хорошо. Но старшие братья в калмыцких семьях со стороны младших критике не подлежат. И Чагдар оставил свое мнение при себе. В конце концов, Очир делает это ради семьи.

Отец расправил плечи, наел щеки, снова брался вечерами за домбру. Снова пел «Джангр». Только вот слушателей у него теперь не было. Обезлюдел их хутор. Бесследно исчезли и соседние: люди повымерли или разбежались, жилые дома растащили пришлые, а комбедовцы разобрали хурулы, больницы и школы и увезли в свои коммуны. В окрестных станицах: Денисовской, Иловайской, Кутейниковской – калмыки еще оставались, но в основном безлошадные. Куда по зиме отправишься пешком? Волков в голодные годы развелось видимо-невидимо. А в 1924-м есть им стало нечего, залютовали звери.

Непривычно отцу жить вдали от всех. Нет людей – не для кого исполнять сказания, не перед кем похвастаться, какой ухватистый у него старший сын, какой ученый средний, какой набожный младший.

Уже тогда, в 1924-м, между Чагдаром и Очиром наметилось какое-то отчуждение. Чагдару казалось, что Очир ревнует его к его судьбе.

На очередные каникулы Чагдар домой не поехал: Владимирцов взял его с собой на все лето в монгольскую этнографическую экспедицию. И на следующее лето тоже.

А на последнем году учебы Чагдар заболел. Докторица из амбулатории предупреждала всех студентов-степняков: смена климата на сырой питерский для них губительна. Велела пить хлористый кальций и рыбий жир. Но кальций горько-соленый, а рыбий жир нестерпимо вонял тухлятиной. Чагдар, помучившись с месяц, бросил это дело. Болел время от времени простудами, особенно сильно осенью. Заработал бронхит. Перестал курить. За каникулы восстанавливался в сухой и жаркой Монголии. Но туберкулез все-таки настиг его, уложил в больницу. Владимирцов выхлопотал ему путевку в крымский санаторий. Подлечили. Вернулся в Ленинград. Доучился. Владимирцов хотел оставить его при себе ассистентом, но хрипы и кашель снова одолели.

Написал письмо Канукову, занявшему с прошлого года должность представителя Калмыцкой области при президиуме Всероссийского центрального исполнительного комитета. Тот велел ему ехать не в Элисту, куда перенесли теперь столицу Калмыкии, а возвращаться домой, на хутор, и ждать его указаний. Чагдар понял, что Харти Бадиевич по-прежнему хочет удержать, укрепить донских калмыков в Сальских степях.

Но вот уже 15 августа, а известий от Канукова нет. Нужно съездить на почту в Зимовники, может, там его письмо ждет. Да и газету купить, за две недели на хуторе совершенно оторвался от пульса событий. А в стране такое творится… Вот товарищ Троцкий, портрет которого висел у него в ликвидационной кибитке рядом с Лениным, оказался оппозиционером и сослан теперь в Алма-Ату. Товарищи Томский, Бухарин и Рыков раскритиковали товарища Сталина за отказ продолжать политику нэпа и форсирование коллективизации. Не должно такое сойти им с рук. Хоть, может, они и правы. Очир рассказывал, что в соседних станицах по весне ужас что творилось. Понаехали гэпэушники из Ростова, всех согнали – и людей, и скот. Людей в сельсовете заперли: пока заявление на вступление в колхоз не подпишут, не выпускали, – а скот отправили на общестаничные базы. Только корм скоту задать забыли. И про то запамятовали, что по весне окот идет, и про то, что коров доить нужно утром и вечером. Кобылы жеребились, голодные свиньи пожирали новорожденных жеребят, а коровы с разбухшим выменем выли, как волки в степи. Но бывших хозяев к животным не пускали… А в результате такого насилия продовольствия в городах стало еще меньше. Чагдар сам это видел. В мае в Ленинграде толпа голодных женщин ворвалась в горисполком, требуя муки и возмущаясь высокими ценами на рынке. А потом рынки совсем закрыли. Хорошо, говорил Очир, что живут они далеко от всех, не с кем их соединять, и хлеба не сеют, – не ездят к ним проверяющие, не потрошат амбары. А скот, если что, можно в балке среди камыша и ракитника спрятать – донести на них некому.

Очир забор вокруг база надстроил: ни волк не перепрыгнет, ни человек не перелезет. Что внутри творится – снаружи неведомо. А дом подновлять не стал, чтобы никто не подумал, что живут они хорошо. На лето ставил на базу кибитку, там они с Булгун и ночевали. Ничего не осталось от того щеголя, который пять лет назад сошел со станции в Зимовниках. Руки от тяжелого труда распухли, кожа на пальцах почернела, потрескалась. Спина сгорбилась – куда только делась казацкая выправка?

Теперь Чагдар по сравнению со старшим братом выглядел франтом и белоручкой. Белоручка и есть. Кисть на правой руке немного разработал, но былой силы в ней нет. Косой махать или вилами сено подгребать – несподручно. Плохой из него помощник по хозяйству. Чувствовал Чагдар недовольство старшего брата. У отца на солнцепеке голова болеть начинает, а Дордже все время отвлекается: у каждого плодового дерева прощения просит за обрезку, а если пойдет скот пасти, под рубашкой книгу притчей с собой несет, и скот разбредается, пока он читает.

Солнце уже заглядывало в оконце полным светящимся шаром. Чагдар слез с печки, оделся, сунул ноги в стоптанные братовы чирики. Вышел на баз. Телега была запряжена. Состарившаяся кобыла, купленная пять лет назад, неспешно вытягивала из копны сена тонкие стебельки и долго перетирала изношенными зубами. Отец и Очир, оба в сапогах, подпоясанные ремнями, в кепках, заменивших теперь казачьи фуражки, сидели у открытого очага и наскоро завтракали джомбой и напеченными с вечера борцогами. Булгун, увидев Чагдара, поставила чашку и ему.

– Овцы пусть на базу остаются, – распорядился Очир. – Корму я им задал. А корова с телком и жеребчик за базом пасутся. Приглядывай за ними. Жеребчика я стреножил, а корова к колу привязанная, но всё же…

– Хорошо, брат.

– К вечерней дойке вернемся.

Отец поднялся с места, передал пустую чашку Булгун, направился в дом.

– Дордже уже поел? – поинтересовался Чагдар.

– Он в день поста не ест, – напомнил Очир.

Из дома вышли отец и Дордже. Дордже переоделся в чистое, но на ногах были опорки. Отец держал в руках завернутую в тонкую кошму домбру. Заметив удивленный взгляд Чагдара, объяснил:

– Вдруг попросят песню какую спеть, а я без домбры. Тоскуют люди без песен.

– Белой дороги! – пожелал Чагдар.

– Хорошо оставаться! – хором ответили ему.

Телега выкатилась с база на потрескавшуюся от августовского зноя дорогу, запылила по выжженной степи. Чагдар смотрел вслед уехавшим, пока облачко пыли не превратилось в неясную размытую точку, потом закрыл ворота, запер на засов. Сходил к задней калитке, выглянул. Жеребчик выщипывал на пастбище редкие былинки, корова и теленок лежали в тени карагача и жевали жвачку.

Очир хотел завести пса, но после голодных лет собак в станицах было мало и стоили они дорого. Вместо собаки купил амбарный замок и приладил его на калитку.

Чагдар взял корзину, запер вход, положил ключ в карман и отправился в сад – собирать падалицу для скотины.

Сад страдал от жары. Листья на деревьях свернулись и подвяли, приствольные круги были густо усыпаны зеленой падалицей, яркой на фоне выгоревшей травы. Но на ветвях оставалось столько зревших плодов, что подпертые рогатинами ветви прогибались и грозили обломиться у основания.

Чагдар уже разбирался в сортах яблок. Вот папировка – раннее яблоко, малосочное, быстро созревает и лопается, становясь рыхлым, как печеная картошка. Но для скота – лучше не придумаешь. Мягкое, сахаристое, отличная подкормка в жаркую пору. Боровинка – тоже летнее яблоко, но потверже, посочнее, с кислинкой, для сушки подходящее. Светло-желтый синап со стыдливым румянцем и полосатый зелено-бордовый анис – осенние яблоки, всю зиму могут храниться в соломе, но в августе их не угрызешь и скулы от кислоты сводит.

Чагдар двинулся к папировке. Падалицу нужно выбирать помельче, чтобы животные не подавились, заглотив яблоко целиком. Но едва набрал половину корзины, как на соседнее дерево с шумом села сорока и возмущенно застрекотала. Чагдар замахал руками. Сорока отлетела было, но тут же вернулась и застрочила, как из пулемета. В голове невольно всплыло калмыцкое поверье, что сорока стрекочет не к добру. Чагдар начал бормотать отводящее заклинание, но устыдился. Набрал полную корзину яблок, взвалил на спину, понес на баз. Сорока полетела следом.

Чагдар высыпáл яблоки под навесом, когда услышал протестующее фырканье жеребчика. Что-то екнуло в груди, как не екало давно, с самой Монголии. Он метнулся к задней калитке, сдернул засов, осторожно выглянул.

Двое мужиков: молодой безусый и постарше с бородой – суетились вокруг жеребчика. Путы с ног были срезаны. Тот, что постарше, тянул жеребчика за накинутую на шею веревку, второй похлопывал по боку: мол, слушайся и не сопротивляйся. Жеребчик упирался, мотал головой, пытался встать на дыбы…

Дальше Чагдар все делал машинально. Побежал в мазанку, сунул руку за притолоку у входа, вытащил свой наградной револьвер… Стрелять, как и рубить, Чагдар мог с обеих рук.

Мужики всё еще хороводили вокруг жеребчика – тот галопировал на веревке по кругу, мотал головой, пытаясь сбросить аркан. Не открывая калитки, Чагдар просунул дуло в щель, прицелился и выстрелил повыше голов. При звуке выстрела мужики присели, бородатый выхватил из сапога обрез и пальнул в ответ, потом подтянул веревку к себе, схватил коня за шею, и оба вора, присогнувшись, спрятались за конским крупом. Чагдар выстрелил под брюхом жеребчика, по ногам. Жеребчик рванул прочь вместе с арканом, оставив грабителей без прикрытия. Мужики бросились на землю, распластались – стреляли уже из двух стволов. Его счастье, что был для грабителей невидим. Чагдар снова прицелился, на этот раз в голову. Оттянул боек и с выдохом нажал на спусковой крючок. Голова дернулась, тело оцепенело. Чагдар услыхал тонкий вскрик:

– Батя!

Чагдар опустил наган. Но тут снова вжикнул выстрел, расщепив штакетину калитки…

В барабане оставался всего один патрон. Чагдар сцепил зубы, вставил дуло револьвера в образовавшуюся расщелину, оперся на поперечину калитки. Волнение ушло, тело все делало по памяти. Оттяжка бойкá, выстрел… Вторая фигура замерла.

Выходить за калитку Чагдар не спешил. Жеребчик, сделав большой круг по пастбищу, опасливо подошел к лежащим телам, скосил глаз, заржал. Корова и теленок, поднявшиеся было на ноги при перестрелке, снова улеглись в тени и закрыли глаза.

В ушах звенело. Рот пересох. Сердце колотилось. Да, пять лет жизни, когда сражаешься только с буквами, расслабляют. Хорошо, что навык сохранился. Впаялся в мозг, в мышцы, в глазомер. Повезло, что дома остался он, а не Булгун и не отец.

Чагдар читал, что с началом коллективизации в станицы вернулись грабежи. Но все это было где-то там, вообще, на страницах газет. А теперь перед ним, в каких-то 15 метрах, лежали два мертвых тела, и он, Чагдар, положил две жизни за полуторагодовалого жеребчика.

– Кось-кось, – ласково подозвал жеребчика Чагдар.

Услышав знакомый голос, жеребчик вскинул голову, но с места не сдвинулся. Чагдар сбегал за яблоком, приоткрыл калитку, протягивая ладонь. Жеребчик затрусил к базу. Чагдар впустил его внутрь, подвел к высыпанной под навесом падалице и, пока жеребчик ел, осмотрел круп, ноги, шею. На шее внизу виднелась потертость – похоже, когда жеребчик вырвался, натянутая веревка ожгла ему кожу. Больше повреждений не было. Чагдар вздохнул с облегчением и удивился своим чувствам: ответственность перед братом за животину значила для него больше, чем трупы, что лежали за базом на полуденном солнцепеке.