Текст книги "Слишком личное"

– Да что вы! – всплеснула руками Катя.

– Да, вот уж новинá так новина. Ваня-то на дом рассчитывал, я-то знаю. А она ему какие-то картинки отписала.

– Малевича?

– По всему дому висят. Море там, хорошо нарисовано, ну прямо как есть, и камушки на дне видать… Потом с кораблем старинным одна, ну, эта не такая большая, наверняка меньше стоит, чем та. Вот. И еще одна – просто так скамейка стоит и вроде солнце встает… – наморщив лоб, перечисляла Светлана Петровна. – Ну, эта мне не нравится. И рамка простая, и виду никакого. Те-то, с морем которые, те в рамках золотых… Да, и еще с морем есть, точно помню, и тоже в рамке… Потом фрукты всякие в столовой, потом портреты ихние фамильные – сам Аристарх Сергеич и Ариадна Казимировна в молодости…

«Вряд ли Малевич, – подумала Катя. – Человек, написавший непонятный черный квадрат, едва ли станет изображать какие-то там фрукты, пусть даже очень вкусные, старинный корабль и Ариадну Казимировну в молодости. Хотя все может быть». Но все равно, даже исходя из ее скудных познаний о живописи, можно было не сомневаться, что один и тот же художник не рисовал море, фрукты и загадочные черные квадраты.

– А Елене и Валерии сбережения – какие сбережения, когда расходы одни! – и драгоценности. Колечки с сережками. Такие-то дела.

«Эти старухи совсем сбрендили», – вспомнила Катя подслушанную утром фразу. Что ж, теперь все понятно – и суета в доме, и необычное поведение его обитателей.

– А Людмила Федоровна, она ведь не родственница Ариадне Казимировне? – осторожно спросила она.

– Да уж, не родственница, – поджала губы Светлана Петровна. – Вы-то вроде хоть и родственница, да вам и полушки не отписала. А дом – чужому человеку.

– А что, дом дорого стоит? – простодушно спросила Катя.

– Дак не в рязанской деревне дом же! Са-ста-я-ние! – по слогам и с чувством произнесла Светлана Петровна. – Состояние! – еще раз изрекла она. – Дом-то какой! Десять комнат, зала-то наверху одна шестьдесят метров! Камень, два этажа, мраморные подоконники. Флигеля два! Да пляж… это… приватизированный, как наследнице. А земли-то сколько! Ванька чего-то строить собирался, с теткой все время шушукался. Знаете, почем сотка-то сейчас?

– Почем?

– Двадцать тысяч, – торжественно произнесла Светлана Петровна. – Долларов! – прибавила она, чтобы развеять всякие сомнения насчет стоимости дома. – А соток этих тут… – Она развела руками. – А она все – чужому человеку. Нате-пожалуста! Да, я пойду, – спохватилась она, смекнув, что наговорила лишнего. – Работы-то еще непочатый край…

Помощница вышла, тихо прикрыв за собой дверь и оставив забытую на подоконнике салфетку. Ладно, это все, конечно, ужасно интересно, но Катю это не касается никаким боком. Во-первых, она «прирожденной графине» Ариадне Казимировне никакая не родственница, а во-вторых, Катя уважала право всякого человека поступать со своим имуществом, как ему заблагорассудится. Ого, сколько она уже сидит здесь! Мама там, наверное… Она вспомнила про зажатый в руке мобильный телефон, включила его и проверила, не звонил ли ей кто. Звонков было целая куча: два раза звонила подруга Наташа, Лысенко вчера звонил, ты смотри – и не единожды, а пять раз подряд – интересно, что он хотел? – и еще один звонок, кто-то добивался ее прямо сейчас, пока она здесь разговаривала, номер совершенно незнакомый. На цифры память у Кати была прекрасная. Наверное, просто ошиблись…

* * *

Дом, дом… Зачем им этот дом? И у Леры, и у Лены прекрасное жилье в столице, муж еще при жизни позаботился; Ваньке она сама три года назад купила квартиру, пришлось продать несколько картин. Квартира хоть и двухкомнатная, но просторная, в самом центре, и на обстановку, и на ремонт она не поскупилась. Неужели они не понимают, что у каждого должен быть свой дом? Что Люся привыкла именно к этому дому, любит именно этот дом? Что это не просто особняк у моря, имеющий определенную рыночную стоимость, а дом, который стал для нее родным? И, в конце концов, есть еще и она сама, ее последняя воля. Что если бы она не захотела, не было бы ни Леры, ни Леночки, и Ваньки, соответственно, тоже не было бы. «Слишком они избалованные, слишком благополучные, – с внезапной горечью подумала она. – Всегда имели все, что требовали. И это я сама им все всегда позволяла – очень хорошо помнила, как у самой ничего не было, хотела, чтобы у них было все и сразу». А что пришлось ей самой пережить, прежде чем у нее появился действительно свой, настоящий, ставший для нее единственным дом…

Это был день воспоминаний – тех самых, давно сложенных за ненадобностью куда-то в самый темный чулан памяти, как старый, ненужный, но такой дорогой сердцу хлам, что рука не поднимается вынести его на помойку… Как хотелось бы ей сейчас сесть с дочерьми где-нибудь в ажурной тени и неторопливо рассказать всю свою историю – встречая понимание, нет, хотя бы просто внимание в их глазах. Но… Она знала, что ни понимания, ни хотя бы вежливого внимания не будет. Удивление, даже, наверное, брезгливость… Покойный Аристарх Сергеевич сам когда-то создал эту льстящую ей семейную легенду: полунамеками, движениями бровей, всей обстановкой этого самого дома, так напоминающего старинное дворянское гнездо. Она тоже охотно подыгрывала ему – приятно было чувствовать себя этакой «дворянкой столбовою», особенно когда все детство в далекой приуральской деревне проходила в драном платьишке, никем не любимая, никому не нужная…

Ей было уже двадцать, когда началась война. В деревне никто никогда за ней не ухаживал, а теперь женихов и вовсе не стало. Призвали и Клавдиного, и Дуниного мужей, дядю Афоню не трогали – на указательном пальце правой руки недоставало половинки. Хоть он и не ушел на фронт, но Арина понимала: дом ей сейчас строить не будут – война. Она была на хорошем счету и числилась уже звеньевой – худая, старательная, работящая. Да и что ей оставалось в жизни, как не работа? Работа и еще книги. К чтению она пристрастилась случайно, оно скрашивало ее одиночество и позволяло мечтать о несбыточном, о счастье, о какой-то другой жизни… Впрочем, слишком уж предаваться своему увлечению она не могла – летние погожие дни пролетали быстро, а керосин в лампе заканчивался еще быстрее, чем короткое северное лето. Все, что могли, отдавали войне – хлеб, жизнь, работу, здоровье. Ее жизнь войне была не нужна, а работала она всегда за двоих…

* * *

– Игорь, привет… Хорошо отдыхаю, спасибо… Телефон выключен был… А что, важное что-то? – насторожилась она, уловив нечто в голосе начальника, а после чрезвычайного происшествия, случившегося с ней несколько месяцев назад, еще и близкого друга, можно даже сказать, спасителя. Если бы не он…

– Да ладно, ничего, – пробурчал в трубку Лысенко. – Соскучились мы все тут без тебя…

– Правда? – просияла она.

За многие сотни километров он отчетливо уловил это счастливое сияние и тоскливо усмехнулся. Простой человек Катька, и надежный. А главное, с ней можно поговорить. Это не с каждой бабой можно поговорить, а чтобы она тебя еще и поняла, вообще одна на миллион.

– Ты поправляйся и давай выходи, а то работать некому, – сухо изрек он вместо того, чтобы сказать ей, что соскучился и какой она, Катерина, свой парень.

– Ага, – легко согласилась она. – Две недели только осталось, и приеду. Ник… Коле привет передавай. И Сашке.

Она до сих пор не могла привыкнуть, что за время ее долгого выздоровления они все перешли на «ты» – она и два ее непосредственных начальника, капитан Игорь Анатольевич Лысенко и майор Николай Андреевич Банников. Вспомнила, как смешно пили они в больнице на брудершафт яблочный сок из маленьких пакетов с соломинками, и снова улыбнулась в трубку.

– Он сейчас в командировке. А Сашка тебе еще позавчера просил привет передать. Так что получи. Под подушкой держал. Еще горячий.

– Спасибо.

– Ну, пока.

Она задумчиво погладила пальцем пластмассовый бок телефона. Как же она все-таки соскучилась и по работе, и по ребятам… Как странно, что эти люди, которых она три года назад так робела и называла даже в мыслях не иначе, как по имени-отчеству, сейчас для нее просто «ребята». «Нашла себе ровню!» – укоризненно сказала она самой себе. Вот Сашка Бухин, тот действительно ее лучший друг. Какая жалость, что она не побывала на их с Дашей свадьбе! Они с Дашей даже великодушно предлагали перенести торжество до момента Катиного выздоровления, но она категорически отказалась. Во-первых, кто она такая, чтобы из-за нее переносить свадьбу, а во-вторых – волосы… Они и сейчас едва-едва отросли, а тогда она вообще была практически лысая. Что-то такое послышалось ей в Игорешином голосе… Что-то такое было… Или не было? Внизу, на пляже, мама нетерпеливо махала ей рукой. Она помахала в ответ и вприпрыжку стала спускаться по лестнице.

* * *

Да, Катька на море, Банников тоже черт знает где, а он тут второй день мается, и поговорить ему абсолютно не с кем. Не родителям же ему, тридцатипятилетнему мужику, в самом деле, изливать душу. Да и не поймут его родители, если честно. Ведь если бы поняли, он бы еще вчера вечером помчался на другой конец города. Это только Колька Банников может понять… и Катька. Катька вообще мир видит по-другому, не так, как большинство, а отчасти так же, как он сам, капитан Лысенко. Да, угораздило же его… И зачем он это сделал? Ради чего, спрашивается? Кто она ему, эта Погорелова? А если она все расскажет?! Не выдержит и расскажет, как действительно все было. Да, Катька бы его поняла. И наверняка сама сделала бы точно так же. Нет, не сделала бы. Поняла бы, но не сделала. Ходила бы, всем все объясняла, носилась, как курица с яйцом… А он понял и сделал по-своему. Вот черт, а если она и вправду не выдержит и расскажет… Ну и пусть погоны снимают, надоело все до чертиков…

Он с досадой швырнул на стол дешевую пластмассовую ручку, которую неизвестно зачем вертел в руке, и налил себе из графина теплой затхлой воды, потому что водка, которую он пил несколько часов назад в компании Машки Камышевой, уже кончилась. Этой весной очень кстати во всех кабинетах поставили мощные кондиционеры, но ему все равно было жарко. Хоть бы это лето кончилось побыстрее, что ли… Собственно, именно лето, невзирая на то что оно в раскаленном городе, забитом сотнями тысяч извергающих выхлопные газы машин, было совершенно невыносимым, он как раз и любил. Не весну, не тихую, умиротворенную раннюю сентябрьскую осень, а именно лето. Ну не зиму же, в самом деле, было ему любить? Да и что хорошего в городской зиме? Короче, капитан Игорь Анатольевич Лысенко любил лето. И еще он любил хорошеньких девушек, которые именно летом представали во всей красе: соблазнительно загорелые, с голыми ногами, плечами и животами, и на любой вкус – высокие и миниатюрные, худышки и полненькие. Да и девушки любили бравого капитана милиции, чего уж греха таить. Умел он найти ключик почти к любому девичьему сердцу. Было что-то такое в голубых глазах Игоря Лысенко, перед чем не могли устоять молодые загорелые девушки…

* * *

Маргарита Юрьевна Погорелова не была ни молодой, ни загорелой. Лето она не любила. Не любила также весну, осень и зиму. Зимой на стройке было холодно, летом – жарко, весной и осенью – сыро и ветрено. Рита Погорелова была штукатуром высокого разряда, и свою тяжелую работу она тоже давно не любила. Однако работа была постоянная, сейчас необычайно востребованная и довольно прилично оплачиваемая. Рита неплохо получала, но мечтала уехать на заработки куда-нибудь подальше, в Москву или, скажем, в Польшу, чтобы привезти много денег, которых бы хватило Мишке на учебу в спецшколе. Мишка, Ритин сын, был тем единственным, что Рита в своей жизни любила без памяти.

В пятницу она отпахала полторы смены – объект срочно достраивали, платили сдельно, так что она прихватывала, когда могла, чтобы подкопить к первому сентября. Она старалась для того, чтобы наверняка определить Мишку в эту самую школу, куда его уже записали. Конкурс там был ого-го, но Мишка не сплоховал – бойко лопотал прямо по книжке, на обложке которой было написано «Учебник английского языка для третьего класса специализированных школ». Директор школы кивала и явно одобрительно квакала. Рита Погорелова ни слова не разобрала, ибо это был все тот же недоступный ее пониманию, но чрезвычайно любимый сыном английский язык, который Мишка начал учить в детском саду и из которого, кроме него, никто ничего толком и не уразумел, хотя платная училка приходила и занималась со всеми одинаково. Она-то и сказала Рите, что у нее не ребенок, а вундеркинд – так прямо и сказала. И что он непременно должен обучаться в английской спецшколе. Мишка действительно был умен не по годам. И откуда он такой родился у штукатура Риты и ее мужа, бывшего токаря, а в последние несколько лет безработного и сильно пьющего.

Мужа она давно уже не любила, но Мишке нравилось, когда отец забирал его из садика. Ради Мишки она и терпела безобразные выходки супруга все эти годы. Чтобы у мальчишки был отец. Родной, а не отчим, как у нее когда-то. И боль терпела, и унижение. Терпела, пока Мишка был рядом, а он все время был здесь, совсем близко, и только этим летом, перед самой школой, она отправила его с семьей двоюродной сестры на море. Сестру пришлось долго уламывать взять на себя труд присмотреть за племянником, да уж слишком ей хотелось, чтобы сын окреп и подрос, – очень он был маленький, худенький; и уши у него были большие и прозрачные, а огромные карие глаза какие-то грустные. Наверное, солнца и каких-то витаминов, которые были в морской воде, не хватало… И сейчас эти глаза все время стояли перед ней, только об этих глазах она постоянно и думала: как он теперь будет без нее? Без нее не будет у Мишки ни спецшколы, ни учебников для этой самой спецшколы, ни будущего в исключительно ярких и нарядных тонах, которое она ему уже нарисовала. Или наштукатурила. Не будет, потому что сегодня утром штукатур Рита Погорелова убила своего мужа.

Пить он начал еще до Мишкиного рождения, и она все время боялась, что ребенок родится умственно отсталым. Но Мишка родился не умственно отсталым, а просто очень слабеньким и ужасно крикливым. Он плакал днем, плакал вечером, плакал ночью. Выплевывал соску, заходясь криком и синея. Когда ему исполнился месяц, муж впервые ударил Риту.

– Заткни этому недоноску пасть! – заорал он и ткнул жену кулаком в живот.

Рита охнула и согнулась пополам, уронив ребенка на постель.

– Заткни! Заткни! Заткни! – Удары сыпались один за другим, с постели она упала на пол, и последний раз он пнул ее, уже беспомощно лежащую.

Ребенок каким-то чудом перестал кричать, пьяный Петр тоже опомнился, пробурчал что-то и ушел в кухню – заливать раздражение пивом. Она заползла обратно на кровать, прижала к себе крохотное тельце плохо набирающего вес сына и заплакала.

– Папа больше не будет, папа больше не будет… – уговаривала она его. Маленький Мишка смотрел круглыми, тогда еще мутно-серыми глазенками и той ночью почему-то больше не заплакал.

Ее пророчество насчет того, что папа больше не будет, не сбылось. Он стал бить ее регулярно, явно получая от процесса большое удовольствие. Мишкин крик служил спусковым механизмом – глаза у Петра становились стеклянными, бессмысленно-масляными, и она сразу все понимала, съеживалась, закрывала локтями уязвимый живот, ладонями заслоняла лицо… Пару раз ее останавливал участковый, справлялся, что и как, но она молчала, неудобно было. Один раз участковый заявился даже к ним домой, чтобы поговорить с ее мужем. После этого Петр научился бить так, чтобы с виду все было прилично – ни на открытых руках, ни на лице жены не оставалось следов. Потом его уволили с работы, потому что он постоянно засыпал пьяный у станка. Выпивохи на заводе – явление привычное, но когда токарь пьян все восемь часов смены, не выполняет план и при этом еще и посылает начальника матом…

Оказалось, что дома пить не в пример удобнее, чем на службе, – хозяйственная жена бывшего токаря Погорелова успевала и по работе, и прибраться, и приготовить борщ и котлеты. Маленького Мишку отдали в ясли, и единственной обязанностью старшего Погорелова стало не забыть забрать ребенка вечером домой. Рита часто работала допоздна, надеясь, что к ее приходу муж напьется и уснет. Мишка уже не плакал, перерос, теперь он, наоборот, был чересчур тихим, но Петру больше не требовалось Мишкиного крика. Теперь он ждал Ритиных выходных. Субботы и воскресенья стали самыми жуткими днями в ее жизни.

– Поворачивайся давай, корова, – шипел он и щипал протискивающуюся мимо него к плите жену железными пальцами за бок. Плоскогубцы вряд ли могли оставить больший кровоподтек, чем пальцы бывшего токаря. Она молча терпела издевательства – не хотела пугать ребенка, надеялась, что когда-нибудь все образуется: Петя станет меньше пить, его снова возьмут на завод…

Пить меньше он не стал, обратно в цех его, может быть, и взяли бы – обложенный матом обидчивый начальник ушел на повышение, хороших токарей буквально отрывали с руками, – но возвращаться к станку Петр не торопился. Мало, что ли, он навкалывался? Да и кто будет, спрашивается, забирать Мишку из садика, ведь Ритке, блин, на работе как медом намазано!

По утрам он не спеша вставал, лениво брел в кухню, завтракал и выпивал первую бутылку пива. Потом включал телевизор, заваливался на диван и переходил к более серьезным напиткам.

Первый раз он прижег ее горящей сигаретой прямо через платье, в тот день, когда не смог найти в доме денег. Ткань расплавилась и впечаталась в кожу, Ритка шарахнулась к стене.

– Из-здеваться будешь надо мной, с-сука! – ухмыльнулся он, пьяно раскачиваясь перед ней на носках, наблюдая, как полощется в глазах жены неподдельный ужас, и поднося к ее волосам зажигалку. – Думаешь, т-тебе надо мной из-здеваться мож-жно, – продолжил он, поднося зажигалку все ближе и ближе. Она закричала и ударила его по руке. Тогда он повалил ее на пол и стал с наслаждением бить ногами куда попало, утверждая свое над ней превосходство. Мишке было три года.

* * *

Он дежурил по городу, и сутки подходили уже к концу, когда поступил последний вызов, которого сегодня могло бы не быть. По крайней мере все на это надеялись.

– Вот черт, не спится кому-то… Всего ничего оставалось, и по домам, баиньки, – просипела дежурная следачка Сорокина, поднимаясь с составленных стульев и протирая глаза. – Ну, чего там еще?

– Баба какая-то. Говорит, что мужика своего завалила.

– А, бытовуха, она, родимая, – непонятно чему обрадовалась Сорокина. – Ладно, это мы щас, это мы быстренько, – приговаривала она, спускаясь к дежурному уазику.

Утро было волшебное, тихое, еще прохладное, воздух сладко тек в измученные неумеренным курением легкие. Рита Сорокина потерла отлежанный бок, потянулась и села в машину.

Доехали быстро, всего за каких-то десять минут, пропетляли по вдрызг разнесенным дворовым проездам и припарковались у старой пятиэтажки. Тут же, под липой, уже разложил свой товар хитрый деревенский мужичок – чтобы не платить рыночного сбора, привез свою свинину, творожок, молоко, сметану…

– Молочко-о-о, смэ-э-этанка! – голосил он на весь двор, и уже подтягивались постоянные покупатели, образовав возле мужичка небольшую очередь.

– Почем? – придвинулась и Сорокина, которая, кроме тяжелой лямки следователя, тянула еще и кухонные обязанности в большой семье. Услышав цену, она немедленно ткнула Лысенко в бок: – Давайте, дуйте в адрес, а я того… скупиться надо.

– Знаешь, Риточка, – сладко пропел дежурный врач, которому тоже хотелось дешевого сала и творога, – пока не прибудет следователь, эксперт и медик к своим обязанностям приступить не могут?

– Ну и что? – пожала плечами Сорокина. – Жмур что, убежит? Полежит еще минут десять. Игорь, тебе что, ничего не нужно?

– Вроде нет, – подумав, ответил Лысенко.

– Вот тогда и иди, посмотри, что там и как, – разрешила следователь. – Может, он живой еще, «скорую» тогда вызовешь…

Дверь в квартиру была не заперта. Он толкнул ее и вошел. Посередине кухни, залитой веселым светом летнего утра, лежал безнадежно мертвый мужик в синих трусах и белой майке. Впрочем, майка уже не была белой, потому что в печени у мужика торчал кухонный нож с деревянной ручкой. В углу, между стеной и окном, сидела неопределенного возраста женщина с окаменевшим лицом. Глаза у нее были большие, светло-карие.

* * *

Потом она стала покупать ему сахар – мешками, а он быстро научился перерабатывать его на самогон. Талант не пропьешь, и умелыми руками Петр Погорелов изготовил такой аппарат, что самогон получался отменный, как слеза. Это было лучше, чем все время покупать ему пиво и оставлять деньги на водку. Можно было откладывать, чтобы приобрести подрастающему Мишке новую кровать, или курточку, или ботинки…

Бил он ее все так же часто, и она все так же терпеливо молчала – чтобы ребенок, не дай бог, не услышал… Пусть думает, что у него такие же родители, как у других. Дружные. Веселые. Любящие.

Любящей была в их семье только она – Мишка был для нее средоточием жизни, и она для него тем же. Зачем им двоим был нужен такой муж и отец, как Петр Погорелов, Рита почему-то не задумывалась, а Мишка был еще слишком мал, да и вообще не от мира сего. «Индиго» – так сказала однажды о ее ребенке та самая училка английского, которая теперь уже не за деньги учила его французскому и немецкому, удивляясь, как Мишка схватывал все, как говорится, с языка. Что такое это самое «индиго», Рита не уяснила, поняла только, что Мишку надо беречь. И еще то, что она для Мишки сделает все. Именно тогда она и стала откладывать деньги на Мишкину спецшколу.

Петр быстро освоил процесс перегонки и даже стал приторговывать домашней «огненной водой» – самогон у него действительно горел, что подтверждало высший класс производства. Эти деньги, впрочем, в семью не шли – несмотря на обилие алкоголя, они все равно пропивались с многочисленными приятелями, такими же хрониками, как и сам Петр Погорелов. Но своими заработками он постоянно попрекал жену:

– Стоять, сука… Куда пошла! Я вас кормлю! Тебя и крысеныша твоего…

Рита прислонялась к стене и закрывала глаза. Ну, пусть ударит. Главное, чтобы не ребенка…

Три недели назад она отправила Мишку на море, и Петр как с цепи сорвался – не засыпáл, как всегда, а дожидался ее с работы и цеплялся к ней почти каждый вечер, требуя внимания и уважения. Вчера он совсем озверел – схватил топорик, которым она разделывала мясо, и целенаправленно, садистски несколько раз ударил ее тыльной, рифленой стороной топора, предназначенной для отбивных, по нежной коже предплечья, по голени и бедру… Она стояла, вжавшись в угол, и боялась только одного – не выдержать, упасть: тогда бы он ударил ее топориком по спине, а спина невыносимо болела после сегодняшней смены; а завтра, в субботу, она хотела поехать по магазинам, купить Мишке к школе приличный костюмчик – с галстуком, с белой рубашечкой, чтобы не хуже, чем у других…

Она стояла, влипнув в стену, желая уйти еще глубже, раствориться в ней худым, жилистым, измученным телом, и слезы текли у нее из-под плотно сомкнутых век. Она знала, что не нужно открывать глаза, тогда мучение продлится дольше и все будет болеть так, что она не сможет заснуть. А ей нужно выспаться. Потому что на завтрашний выходной у нее были свои планы – это была ее единственная отдушина, когда она ездила что-то покупать для Мишки. Ей казалось тогда, что все хорошо, да и она сама себе казалась совершенно другой женщиной – у нее, у Риты Погореловой, все в жизни ладно, у нее замечательный муж и гениальный ребенок…

Замечательного Петра Погорелова в последнее время ужасно раздражало то, что жена никак не реагировала на его действия. Сука бесчувственная! Ему хотелось, чтобы она плакала, кричала, валялась у него в ногах, просила прощения… За что она должна была у него просить прощения, он не знал, но был уверен, что это она кругом виновата: и в том, что его выгнали с завода, и в том, что ребенок, его, Петра, вроде бы сын, идиот идиотом – ни футбол с папанькой не посмотрит по телику, ни про спорт, ни за жизнь не поговорит… Вечно сидит в углу с какой-то книжкой, а Ритке все по барабану… И сейчас она только плакала, и то беззвучно, сука, тварь бездушная, проститутка… «Мишка-то не мой сын, точно!» – вдруг подумал он. Топорик для мяса сам собой повернулся в его руках, и лезвие вошло Рите Погореловой в плечо. Она дико закричала и открыла глаза. Глаза были огромные, как у Мишки, и такие же карие, коровьи какие-то глаза.

– Довела, сука гребаная! – Погорелов отбросил топор в угол.

Рита одной рукой зажимала рану на плече, из которой текла кровь, а другой – свой рот.

* * *

Война закончилась. На Клавдиного мужа пришла похоронка в сорок третьем, на Дуниного – в сорок четвертом. В сорок пятом, уже после Победы, получили похоронку на Алексея, провоевавшего меньше года. На почерневшую от горя тетку Матрену было жалко смотреть. Клавдия, не ужившаяся со свекровью, переехала с ребенком обратно к отцу с матерью, нравная Наталья была не замужем и к домашним делам неохоча, так что все хозяйство держалось теперь на Арине. Ей шел уже двадцать шестой год – по деревенским меркам совсем перестарок, только и оставалось, что с племянниками тетешкаться да досматривать постаревших приемных родителей. Но с виду Арине никак нельзя было дать более восемнадцати-двадцати лет – и теперь не Клавдия с Натальей казались младшими, а она, Арина, гляделась их меньшей сестрой. Тяжелая работа в поле сделала ее гибкой, как ивовая ветка, а постоянное недоедание – стройной. Лишний кусок она норовила сунуть племяннику, теплое место на печи предназначалось ставшей в одночасье старухой Матрене. И только ей, Арине, никто ничего не предлагал – ни хлеба, ни места на печи, лишь ласковый племянник Федя тянулся к тетке, частенько прибегая к ней в старый коровий закут под лоскутное одеяло.

Страна поднималась из руин. Жить стало лучше, жить стало веселее – так говорили из черного раструба громкоговорителя на столбе перед правлением. И действительно, в ее собственной судьбе вдруг стали происходить некоторые перемены. Началось с того, что в их село, потерявшее значительную часть мужского населения, стали возвращаться уцелевшие воины. Так в ее жизни появился Леонид.

Он приехал к ним вместе с другом-однополчанином, потому что ему некуда было возвращаться. Родное белорусское село, в котором он когда-то родился, было сожжено дотла, и даже место, где оно находилось, уже заросло по пожарищам крапивой и лопухами. Арина привлекла его неброским обликом, сдержанностью, девичьим станом. Он ее – несомненной мужественностью и тем, что из всего женского, жаждущего, смеющегося, бросающего откровенно зовущие взгляды выбрал именно ее – невидную, холодноватую, не спешащую кинуться ему на шею.

То, что происходило между ними, трудно было назвать любовью – она принимала его ухаживания, но хотела присмотреться к этому человеку получше и явно не торопила события. Он же подсознательно выбрал такую же, какой была его мать в уничтоженной белорусской деревне, – немногословную, неяркую, худую, работящую…

По селу уже прошел слух, что Леонид Ногаль хочет сватать приемную дочь Афанасия Сычова, а до самого дяди Афони эта новость почему-то дошла чуть ли не в последнюю очередь. Что ж, принять зятя в семью, да еще такого работящего, мало пьющего, как этот самый Леонид, – дело хорошее…

– Ну, кх-м, здравствуй, что ли, – сунул при встрече Леониду Ногалю свою заскорузлую клешню с полпальцем Афанасий Сычов. – Слыхал, к Аришке нашей клинья подбиваешь, что ль?

Высокий, стройный Леня Ногаль, демобилизованный автомеханик, а теперь заведующий колхозной автомастерской, окинул взглядом будущего тестя и крепко сжал его руку.

– А что, нельзя?

– Да оно-то можно… Слышь, Леонид, нам бы сесть рядком да поговорить ладком…

К встрече с будущим зятем Афанасий готовился – под полой дожидалась своего часа мутная бутыль, заткнутая свернутой жгутом газеткой. Сели в пустой мастерской, которую Ногаль открыл своим ключом. Домовито постелил на столе чистое полотенце, поставил две мятые алюминиевые кружки. Афанасий выставил бутылку, выудил немудрящую закуску – хлеб-соль, несколько степлившихся в кармане огурцов-переростков, картошку в мундире. Леонид извлек откуда-то миску, протер ее ветошкой, плеснул подсолнечного масла, огурцы нарезал вдоль на четыре части, хлеб – аккуратными кусочками. Сердце Афанасия радовалось такой хозяйственности будущего родственника, только где-то внутри точил его червячок: за что Аришке-то такое счастье? Чем заслужила?

Выпили по первой. Афоня заметил, что будущий зять пьет неохотно, больше налегает на картошку с маслом, на хлеб и огурцы.

– Дак что, свататься, что ли, будешь? – спросил он напрямую, когда выпили по третьей. – Девка-то она хорошая, работящая, но… – Афанасий крякнул и полез в кисет за махоркой.

Леонид Ногаль тоже пошарил в кармане, достал пачку «Беломора», спички, выложил на стол.

– Эх, хорош казенный табачок-то. – Афоня вертел головой, выпуская в сгущающийся сумрак автомастерской сизый дым. – И девка наша всем хороша, только…

– Только что?

Несмотря на выпитое, взгляд у Леонида был пристальный, трезвый. Нехороший взгляд. Однако решаться было надо.

– Неужто Аришка-то так сильно к сердцу прикипела? – спросил Афанасий, с сожалением глядя на почти докуренную папиросу. В стальные глаза Ногаля он смотреть почему-то избегал. – Что, другой никакой по селу не нашлось?

– Да я и не искал. Чего зря перебирать, девок портить… мне и эта подходит.

– Подходит-то она подходит. – Сычов покрутил головой. – Ничего не скажу – Аринка девка хорошая, работящая. Да старовата она, Леня, для тебя.

Леонид удивленно вскинул брови. Возрастом Арины Сычовой он никогда не интересовался.

– Что ж ей, семьдесят лет? – насмешливо спросил он.

– Годков-то ей уж почитай как тридцать сравнялось, – прибавил маленько племяннице Афанасий. – Она ведь у нас старшая будет. Всех вынянчила. Алешку моего покойного все на руках носила… Да не в этом и дело. – Он махнул рукой, заметив, как у Леонида вытягивается лицо. – Жить-то вы с ней где думаете? У хозяйки у этой твоей, живоглотки? Угол снимать?

– Правление обещало лесу выделить, – сумрачно произнес Леонид, глядя почему-то на захламленный старым железом верстак.

– Жди, пока рак свистнет! У тебя, паря, руки-то золотые, да нужно еще суметь и столковаться, подмазать где надо… И не машинным маслом-то. А ты человек пришлый, никого тут не знаешь… Я-то могу с кем надобно и покалякать…

Поговорить с нужным человеком Афанасий действительно мог. Еще два года назад, в гнилое неурожайное лето, когда колхозная скотина осталась, почитай, без корма на зиму – сено прело в поле под затяжными дождями, ни просушить, ни сложить его в стога не было никакой возможности, – и случилось это. Заприметил скотник Сычов в лесу на полянке четыре небольших стожка и даже сено узнал – с клеверного колхозного поля оно было, просушенное еще до дождей, самое лучшее сено. Трогать стожки не стал, своей живности почитай не было, но наведывался иногда – как знал, что хозяин стожков объявится и когда-нибудь ему пригодится.