Текст книги "Слишком личное"

– Арина Сычова! – надрывался рядом с их вагоном пересчитывающий в который раз всех поименно поездной начальник. – Арина Сычова!

– Здесь. – Она выглянула из двери, подала в чьи-то услужливые руки свой холщовый сидор, узел с пальто и спрыгнула на землю. Потянула носом теплый – октябрьский! – воздух и сняла с головы платок.

* * *

– Фамилия, имя, отчество!

Рита Погорелова смотрела сквозь окно невидящим взглядом, и в голове у нее магнитофонной лентой, склеенной в кольцо, беспрерывно прокручивалась одна и та же несвязная фраза: «У тебя ребенок… он ударил тебя топором сегодня… мне нельзя в тюрьму… у тебя ребенок… он ударил тебя то…»

– Фамилия-имя-отчество! – еще раз раздраженно повторила Рита Сорокина.

Их смена уже закончилась, хотелось побыстрее оформить эту типичную бытовуху и отправиться домой. Сразу домой все равно ведь не получится, начальство будет еще голову морочить, и по бытовухе этой самой кучу всякой сопроводиловки нужно оформить, никто без бумажки ведь и не почешется. А тут одних экспертиз до фига и больше. Сорокина хмуро покосилась на труп, вокруг которого, как паук вокруг попавшей в паутину мухи, сновал криминалист, на тускло отсвечивающий на полу топорик – чья там кровь, убитого или девки этой, или, может, курицу им рубили?

Да, работу искать не нужно, она сама тебя найдет, только успевай поворачиваться. А тут еще возись с этой… невменяемую из себя строит! Сорокина задумчиво почесала авторучкой нос. Сегодня к вечеру, пока мясо свежее, нужно будет накрутить котлет, а из творога, пожалуй, лучше всего сделать запеканку. Или блины. Да, пожалуй, блины. Творог нынче дорог, а блины не так быстро съедят, как запеканку. Дня на три их, пожалуй, хватит…

Рита Погорелова опустила глаза и зачем-то стала рассматривать свои руки. Руки были некрасивые, с огрубелыми опухшими пальцами, с неровными ногтями. Тесто до конца кое-где не отмылось, так всегда бывает, когда сполоснешь руки наспех, а она торопилась, чтобы пощупать толстенькую пачку денег, на которую собиралась купить Мишке к школе костюмчик, и рубашечку, и галстук, и портфель, самый красивый и дорогой, какой только найдется…

– Фамилия! Имя! Отчество! – раздельно и громко сказала следователь Сорокина. – Глухая она, что ли! Лысенко, она что, так и сидела, когда ты пришел? Дверь-то тебе кто открыл?

– Так и сидела, Ритусик. – Лысенко неопределенно пожал плечами.

Стоит у стены, ему-то что! Вот скотина равнодушная. Ждет не дождется, чтобы домой свалить, сто граммов опрокинуть, бабу какую-нибудь трахнуть – и в койку. Беспозвоночное. Следователь Сорокина опера Игоря Лысенко недолюбливала.

Дежурный врач оторвался от исследования лежащего на полу тела, мельком взглянул на женщину, что сидела у окна, и прокомментировал:

– Шок. Рита, глянь, она же вся избитая. Похоже, он ее этим самым топором приложил.

Следователь привстала с табурета. Эксперт щелкал вспышкой, добросовестно ползая по небольшому пространству, стараясь ничего не упустить, прикладывал короткую линейку то так, то этак, скрупулезно и методично делал снимки для фототаблиц. Доктор отчаянно зевнул, прикрывая рот ладонью, и прищурился на очередную вспышку. Работа по этому последнему выезду ему была явно не в кайф.

– Слышь, Сеня, подвинься, – велела Сорокина эксперту. – Ну, чего там с топором?

– На лезвии следы крови, – сухо доложил эксперт Сеня. – Сейчас упакуем, а там видно будет…

– Как это мне все поперек горла, – неожиданно изрекла Сорокина, раскачиваясь на стуле всем своим мощным торсом наподобие китайского болванчика. – Как мне это все поперек… Три мужика здоровых, представители закона, и спокойно смотрят, как женщина на их глазах истекает кровью. Слышь ты, внебрачный сын Гиппократа, челюсть сейчас вывихнешь! У тебя бинтика в аптечке не найдется? Давай, окажи пострадавшей первую помощь.

Дежурный врач выпаду следователя Сорокиной ничуть не удивился. Рита слыла в прокуратуре дамой со странностями – была убежденной феминисткой, то бишь идейной последовательницей Маши Арбатовой, о которой и слыхом не слыхала. А если бы даже и слыхала, то в ее жизни от этого мало бы что изменилось – как была следователь Маргарита Сорокина единственной женщиной в семье, состоящей из мужа, свекра и двух сыновей, так и тянула на себе все женские обязанности сама – и стирку, и готовку, и даже сочинения помогала писать. Впрочем, литературная часть школьных опусов ей никогда не удавалась, так как сильно смахивала на протоколы осмотра места происшествия. С остальным же Рита вполне справлялась. И благодарила судьбу, что у нее именно два сына, а не, к примеру, две дочери. Потому как женская доля, несомненно, тяжелее мужской. Эту свою точку зрения следователь Сорокина излагала неоднократно и даже бурно дискутировала с несогласными.

Врач спорить, разумеется, не стал – себе дороже с Сорокиной спорить – и протиснулся к женщине, по-прежнему никак не реагирующей на происходящее. Бросив взгляд на зияющую рану, доложил:

– Тут бинтиком не обойдешься. Нужно везти ее в больницу, швы накладывать. И вообще, рана глубокая и, похоже, еще и грязная. Противостолбнячную ей бы хорошо сейчас ввести, но она, кажется, того… неадекватная. Сначала бы лучше успокоительного…

– Слышь, Сеня, машину вызови, – велела эксперту Сорокина.

– Труповозка сейчас будет, – жизнерадостно доложил эксперт Сеня, выползая со вспышкой из-под стола.

– Какая труповозка! – рявкнула Сорокина. – Как же тяжело работать среди уродов. – Она поджала губы. – Лысенко, слышишь, чего столбом стоишь? Бегом вызови «скорую». Ну, чего ты вылупился? Не видишь, девочка в шоке, кровью вот-вот истечет.

«Девочка» была ненамного моложе самой Сорокиной, а сейчас выглядела много старше своих лет, но следователя это ничуть не смущало.

– Ритуся, она мужа своего убила. Ты бы допросила ее для начала, по горячим следам, – пожав плечами, сказал Лысенко.

– Да ты посмотри на нее! – взвилась Рита Сорокина и распахнула на злополучной штукатурше халат. – Посмотри!! Все, все посмотрите! Эксперты хреновы! Эскулапы! Горячие следы вам?! Куда уж горячее! На ней живого места нет. Он же ее топором добивал! Быстро, тебе говорю, вызывай «скорую». Я ее допрашивать все равно не могу. Она в шоке. И кровопотеря большая. Типичная самозащита…

– Как скажешь, ты же у нас здесь хозяйка. – Лысенко повернулся и направился в коридор, чтобы Рита Сорокина ненароком не заметила, как у него кривится рот и подрагивают руки.

Как только он вышел из кухни, убийца вдруг встрепенулась, обвела присутствующих дикими глазами и вскрикнула:

– Мне нельзя в тюрьму! У меня маленький ребенок!

– Какую тюрьму, какую еще тюрьму, – бормотала Рита Сорокина, заботливо запахивая на женщине застиранную одежду. – Ребенок, говоришь? Мальчик? Мальчик – это хорошо. Хорошо, что не девочка… Это он? – Она ткнула пальцем с облупившимся маникюром в фото. – Ишь ты, глазастый какой… Ты глаза не закрывай! Дыши! Саша, накапай быстро ей чего-нибудь! Пей! Как тебя зовут?

– Р-рита, – выдавила она, давясь водой и клацая зубами по стакану.

* * *

Была самая середина дня, солнце палило немилосердно, а в спасительную прохладу воды идти почему-то совершенно не хотелось. Катя выползла из-под полосатого грибка, и в голове у нее немедленно вспыхнуло и застучало. Она ойкнула и прикрыла макушку бейсболкой с длинным козырьком. Да, явно пора уходить куда-то, где было не так знойно. Ирина Сергеевна оставила ее на берегу пару часов назад и отправилась купить что-нибудь к обеду, велев дочери не перегреваться и ни в коем случае не спать на солнцепеке. На солнцепеке не то что спать – находиться было совершенно невозможно даже постоянно проживающим в пустыне Сахара, а уж у Кати и мыслей таких возникнуть не могло. Однако мама все равно беспокоилась. Интересно, что сегодня будет на обед?

Вяло передвигая ноги, как бы плывя в знойном, без ветерка пространстве, она медленно всходила по нескончаемой лестнице. Наконец последний пролет был преодолен, оставалось только пересечь сад. Посередине сада стояла Катина любимая скамья, и она решила немного на ней передохнуть. Постелила полотенце, воткнула в уши пуговки наушников и с наслаждением втянула носом ароматы юга – кипариса, можжевельника, лавра и вот этого, резкого и сильно пахнущего, который мама смешно называет фиговым деревом. Он весь покрыт сладчайшими фиолетовыми… фигами? Как смешно… Она щелкнула клавишей плеера. Откуда-то тянуло еще и приторным розовым духом, и она в полном изнеможении закрыла глаза. Как хорошо!

* * *

Капитан шел к своему дому, и его слегка покачивало и мутило. Покачивало от усталости, бессонной ночи, а мутило, наверное, от того, что перед глазами все стояло тело этой несчастной, которую истязали годами, а она молчала. Домолчалась. Господи, ну почему все бабы такие дуры?! «Слушай, а ты не дурак? – спросил он сам себя. – Много ты знаешь случаев, когда такая, ну просто очень родная милиция не смотрела сквозь пальцы на избиение мужем собственной жены? Чего там, скажи себе все, что думаешь, сегодня можно. Ну, если разрешаешь…» – «Нанесение легких телесных повреждений – преступление несерьезное, бытовое, очень распространенное, и реагировать на него в полном объеме мы никак не можем, – суконным протокольным языком ответил капитан И. А. Лысенко мрачному гражданину И. А. Лысенко. – Вот если убийство, изнасилование, в крайнем случае разбой или похищение, то это наш профиль. Обращайтесь, граждане». Гражданин Лысенко ненавидел капитана Лысенко так остро, что уже не ручался за себя. Капитан почувствовал и попытался оправдаться.

– Ты заявление все-таки в милицию напиши, – безнадежно посоветовал он неизвестно кому во весь голос.

Переходящие рядом с ним проспект не удивились – на улице половина народу разговаривает по мобильнику. И ничего, что трубки в руке нет, сейчас такие навороты, называемые гарнитурой, технология выдает, что так запросто и не заметишь… Мужик этот, что милицию посоветовал вызвать, правда, с виду пришибленный какой-то, а может, просто устал или случилось что, переживает: наверное, родственнику или другу советует. Машину, видно, угнали – это сейчас на каждом шагу. Да напрасно советует – все равно не найдут…

Задумавшись, гражданин Игорь Анатольевич буквально налетел на какую-то полную гражданку, но не извинился, а пошел дальше, споря и рассуждая с самим собой. Да, все правильно, Игорь, все верно: нужно по меньшей мере штук двадцать заявлений собственной кровью написать и к каждому приложить акт о нанесении телесных повреждений, вот тогда, может быть, участковый и придет, выпьет с дебоширом рюмку чая и сделает семьсот двадцать восьмое серьезное предупреждение – последнее. Чего там, у нас ведь все так… И поговорки у нас какие-то подлые: «Бьет – значит любит», «Муж и жена – одна сатана», «Милые бранятся – только тешатся»… А что милый лежит на прозекторском столе с ножиком в печени, а милая, может статься, сядет лет этак на восемь, это уже никого не касается. И даже статистики не портит. Простой случай. Все ясно, все понятно: вот вам убитый, вот вам и убийца. Вот мотив, а вот и преступление. И преступница. Ну и что, что он ее годами истязал? Заявление хоть одно в милиции есть? Нет. Может, он ее и не истязал вовсе, а бил ее кто-то другой, например любовник, или у них там такая была счастливая сексуальная жизнь. Чего ты лезешь не в свое дело, парень? Тебе что, больше всех надо? Сейчас быстренько все оформим: тело – в крематорий, бабу – на зону, пацана – в детдом… И вырастет как миленький, новый гражданин справедливого государства, куда денется – все растут, подрастет и он. Ничего, что на первых порах мамку звать будет и в постель мочиться – не сахарный, не растает. И к побоям тех, кто постарше и посильнее, привыкнет, поймет, что главное в жизни – это кулаки. И попрошайничать научится. И клей начнет нюхать, чтоб сбежать от проклятой реальности, чтоб забыть, кто он и что он…

Капитан стиснул зубы так, что заломило в висках, и сглотнул набежавшую горькую слюну. Ну зачем он ввязался в это дело? Ведь следачка правильно заметила – фигурантка неадекватна. Она в этой своей неадекватности, а также в состоянии аффекта может наговорить такого, что расхлебывать придется одному ему. Может, она уже сейчас душевной девушке Ритке Сорокиной все и выложила: зашел, мол, ваш сотрудник, взял топор, обмакнул в кровь, велел сказать, что муж кинулся с топором, а она только оборонялась. Ритка из нее все выудит, Ритка может. Пожалеет по-бабьи, а сама все под протокольчик – пожалуйте, подпишите. Я тебя, милая, пожалеть хочу, вытащить… А сотрудник ваш вот тоже меня жалел… А он вам, девушка, простите, кто? А, простите, девушка, никто. Конь в пальто. Первый раз в жизни его вижу.

Первый раз в жизни он сделал такую глупость – перетасовал уже лежащие на столе карты, сдал этой несчастной штукатурше вместо явного проигрыша на руки козырного туза, как заправский шулер. Да, как ни рассуждай – он и есть надувала – помогает убийце уйти от правосудия. Игорь снова стиснул зубы и даже остановился – такая была в этом самом правосудии, которое все они сегодня, и вчера, и каждый день были призваны защищать и осуществлять, ложь, такая фальшь! И само правосудие – дорогая вещь, оно не для всех, не для каждого. Для одного оно есть, а для другого – извините, гражданин, не лапайте руками, отойдите от витрины, и вообще, вашего размера больше нет. Заходите завтра. Да, закон – что дышло: куда повернешь – туда и вышло, вспомнилось ему, как говаривал когда-то его дед. Все правильно говорил. И все, все они к этому привыкли, никто уже ничего не замечает. Каждый день по чуть-чуть, понемножку – и вот, совершив поступок, которым можно было бы гордиться, он переживал, что сделал ужасную глупость. Ну кто, кто она, спрашивается, ему такая, эта штукатурша?! Господи, какие были у нее глаза… И у этого ее мальца на фотке. А, ладно…

Он и не заметил, как дошел до собственной двери. Удивленно остановился, осмотрелся, как будто попал в это место впервые. Неужели здесь он и живет? Исписанный маркером лифт, грязная, зашарканная плитка пола, голубые масляные панели с наведенной поверху рваной фиолетовой каймой, пыльная дверь с жестяным номерком и двумя разрезами на черном потрескавшемся дерматине. И это его дом, его пристанище. Именно сюда он возвращается каждый день… Господи, как он устал… Васильковые, только на прошлой неделе обновленные ЖЭКом панели блестели, еще не украшенные ни одной похабной надписью, и от этого было так голо и бесприютно, как будто здесь и не жил никто… Тупо целились в капитанское тулово черные дула глазков с четырех сторон, нахально торчала вата из разрезов. Он так глубоко вдохнул, как будто ему не хватало воздуха, и длинно выдохнул. Ну, попрут его с работы. Да чего хорошего он видел на этой своей работе? Пускай… Ну, под зад наподдадут, пожалуй, с треском. Даже могут пенсии лишить. Ну и черт с ней, с пенсией. Жизнь – дерьмо. Такое дерьмо… Это как же он ее бил, что все тело – один огромный кровоподтек? А она молчала. Сколько ж лет она терпела, чтобы потом… И неужели не видел никто, не знал, что этот подонок так бьет свою жену? Окурки гасил прямо о грудь, о живот, такое сокровенное, такое беззащитное, самое незащищенное, что есть у женщины… Она же ему ребенка родила, носила в этом самом животе, грудью кормила…

Дома было душно – вчера, уходя на сутки, он закрыл все окна, потому что обещали грозу. Грозы не случилось, и теперь воздух в его однокомнатной квартирке был застоявшийся, неживой. Игорь рывком распахнул балконную дверь, постоял, прижавшись вспотевшим виском к косяку, вслушиваясь в шумную дворовую жизнь многоэтажки, потом полез в карман за сигаретами, но пачка оказалась пустой. Все выкурил, пока шел с работы. Но даже от вида пустой пачки его желудок сжался в комок, подкатил к горлу: не могу больше, не кормите меня чистым никотином… Игорь поплелся в кухню – по инерции, так как делал это последние лет пятнадцать, следуя привычному распорядку пришедшего с суток опера. Да, сейчас он хряпнет водочки граммов этак двести, съест яичницу с колбасой и завалится в постель.

Он знал, что пить на пустой желудок вредно, что сначала следует проглотить хотя бы пару кусков, но от вида яичницы его почему-то снова замутило. Он расковырял вилкой желток, наблюдая, как тот растекается лужицей по тарелке, но есть не стал, быстро опрокинул в рот полстакана водки, потому что необходимо было срочно чем-то запить все это, что-то надо было со всем этим делать…

Однако есть совсем расхотелось, и он отодвинул тарелку, посмотрел на кусок хлеба, который все еще держал в руке, зачем-то понюхал его и выбросил в мусорное ведро. Хлеб пах сдобными пирогами и кровью. Есть его он не мог.

В голове шумело от выпитого натощак, но привычного расслабления почему-то никак не наступало. Он подумал, плеснул себе еще пальца на два и снова выпил, не чувствуя вкуса, не чувствуя абсолютно ничего. «А сейчас – лечь и поспать, – приказал он сам себе. – Давай, тебе нужно лечь и поспать».

Но, глядя на собственную постель, он почему-то слышал звук, с которым эта несчастная Рита пила воду, видел ее судорожные движения и падающие на застиранный ситцевый халат капли. А под этим халатом…

«Я должен позвонить», – вдруг подумал он и не удивился. Конечно, он должен позвонить! Капитан нашарил рукой мобильный телефон и почему-то набрал номер Кати Скрипковской. Он долго слушал длинные гудки, пока его телефону это не надоело и он не отключился. Однако капитан не сдался – упорно, раз за разом вызывал и вызывал ее номер, страстно желая, чтобы она оказалась где-то рядом, подошла и выслушала его, хотя толком не знал, зачем он звонит и что именно ей скажет.

* * *

– Заходи, располагайся. Три дня даю тебе на все про все. Имущество-то это твое все, что ли? – Встретивший Арину Сычову на новом месте был, кажется, удивлен. – Не густо. Да ничего, наживешь. Ты ж вроде одинокая? Одной много ли надо… Да тут, в доме, считай, все есть. Постель, посуда какая-никакая. На первое время хватит.

– На первое время хватит, – эхом откликнулась она, переставляя через порожек свой узел. Почти сутки езды на тряской подводе утомили ее больше, чем десять дней в товарном вагоне.

– Гляди, вот ключи тебе даю, не потеряй: этот от двери, а этот, поменьше который, от чулана – там все и найдешь. Закрывали, значит, а то бы порастащили. Народ такой…

Она почти не слушала, что говорит ей низенький толстый человек – ее новый начальник, бригадир полеводческой бригады совхоза «Красный партизан». Значит, это и есть ее жилище… Дом есть – хоть в этом ее не обманули. От езды по каменистой дороге все тело ломило, и первый раз в жизни болела голова – она тогда еще не знала слова «акклиматизация» и списывала все на тяжелую дорогу.

– Еда-то у тебя имеется хоть какая-то? А то соседа твоего попрошу тебе принесть чего-нибудь, да воды пусть тебе достанет на первый случай. Счас зайду к нему. Он тоже одинокий…

– Не нужно. – Она вяло махнула рукой, хотя из еды оставалось всего только пара сухарей да маленький кусочек сахара. Однако ни есть, ни пить не хотелось. Хотелось бросить в угол пожитки и просто упасть на пол – и спать, спать… Сутки подряд спать. Как только она выпроводит новое начальство, так и сделает. Но человечек все не уходил, с продовольственно-хозяйственной темы он перескочил на общественную и теперь назойливо жужжал о линии партии, о нехватке людей в их бригаде, о лестной характеристике Арины, присланной с прежнего места, о том, что у него на нее особые виды…

– До свидания. Спасибо, что встретили.

Она неожиданно сунула ему свою сухую узкую ладонь, и он замолчал, поперхнулся на полуслове, потом пристально посмотрел на нее, пожал плечами и вышел. Что прислали, то прислали. Странная бабенка. Худая, как щепка, и глаза какие-то дикие. А может, захворала с дороги. Всякое бывает. Откуда-то издалека, чуть не с Сибири ехала. Нужно будет потом, попозже, еще зайти, проверить… Женщина одинокая, да и с виду не крепкая… если и впрямь чем серьезным занемогла…

Но она не заболела – просто очень устала. Отперла небольшим ключом странной формы указанный бригадиром чулан и увидела прямо с краю лежащие друг на друге плоские полосатые замасленные тюфяки, диковинные, непривычные, чужие, пахнущие чужой жизнью в этом чужом доме. Однако теперь это ее жизнь, ее дом, и эти тюфяки тоже принадлежат ей. Она стащила один, поискала глазами, куда бы его пристроить в странной, пустой и полутемной комнате, да так и не нашла. Из последних сил доплелась до входной двери, накинула большой кованый старинный крюк на петлю, потом присела как была, одетая в дорожную телогрейку, на горку оставшихся тюфяков. И усталость сразу же навалилась на нее каменной плитой, и она припала щекой прямо к чужому, пыльному, пропитанному насквозь посторонним языком, необычными мыслями, сновидениями, чьей-то любовью, смертью, жизнью… и оказалась почему-то дома… Уснула Арина сразу же, прямо там, в чулане.

Чудны́м местом оказался этот самый Крым. Ноябрь месяц, в селе у них давно снег лежит, санный путь до весны уже не стает, а здесь еще тепло и даже по утрам не замерзает вода в ведре. Да и с чего ей замерзать – температура все время плюсовая, листья на деревьях еще держатся. И место странное, и дом у нее странный – говорят, в нем раньше татары жили. Стульев, столов, лавок нет – одни тюфяки. Или не было никогда лавок и столов у этих самых татар, или в войну в печи пожгли. Сама Арина с топором и дровами ловко управлялась – дело привычное, а вот табурет сколотить не могла – хорошо, сосед помог, про которого бригадир тогда поминал.

Сосед у нее оказался такой же одинокий, как и она сама, и у него тоже на одного целый дом. Сам вызвался ей помочь и споро сбил пару неказистых, но прочных табуретов. На одном, низеньком, она сидела, второй, побольше, использовала вместо стола. Спала на полу, все в том же тесном и темном чулане – как зверь в норе. Печь в полу также была непривычна, и что с ней делать, она не знала. Топить ее для обогрева было можно, а вот стряпать в ней Арина так и не приспособилась. Все было чуждое, неловкое, необиходное.

Впрочем, посреди комнаты стояла теперь выданная ей, как поселенке, буржуйка – солидное, тяжелое, оставшееся от брошенного впопыхах имущества немецкого штаба сооружение в виде башенки прямоугольной формы. Топлива буржуйка требовала мало, а тепла давала много. Наверху имелись конфорки – можно было и чайник вскипятить, и кашу спроворить. Чайник она извлекла из того же чулана, в котором проспала почти сутки по приезде. Вековой медный чайник с измятыми боками для нее одной был слишком большим и тяжелым, так что воду в нем она кипятила лишь тогда, когда хотела вымыться, а чай согревала в узком маленьком кувшинчике с длинной деревянной ручкой, как раз на одну чашку, – вскипал он почти мгновенно. Там же, в чулане, отыскались медные тазы – самый маленький она приспособила мыть посуду, в самом большом можно было купаться. В потемневших, испещренных замысловатым узором кувшинах с длинными узкими горлышками теперь хранилась привозная вода. К тюфякам, странному дому с подслеповатыми окошечками, к буржуйке и кувшинам с кислым запахом и вкусом меди она притерпелась почти сразу, а вот к воде привыкнуть не могла. Противная, с солоновато-горьким привкусом, вода эта к тому же была здесь не своей. Возили ее строго по графику, отпускали строго по мерке. Во дворе ее новой усадьбы оказался еще и сухой, выложенный камнем колодец, все для той же привозной воды. В него воду ей завезут весной, когда нужно будет сажать огород, пояснил сосед. По весне же обещали их совхозу прислать и геологов – искать родники. Однако вряд ли они найдут воду, – мрачно предсказал неулыбчивый сосед Коля; недаром место, куда ее привезли, называлось Сухое. Раньше внизу их села были колодцы с хорошей питьевой водой, но как татар турнули, так в колодцах вскорости воды не стало.

– Нагадили, значит, сволота фашистская. Как уходить – спортили воду. Не выселять их надо было, а пострелять тут же, на месте, да и дело с концом!

– А много тут татар жило, Николай Романыч? – спрашивала Арина у соседа.

– Да кругом одна татарва, – сплевывал сквозь зубы сосед. – А где не татарва, там греки – тоже стрелял бы их, хуже татар. Ненавижу… И хохлы, бандеровцы – всех их до кучи, в одну яму… Чтоб все здесь было по-людски. Русская земля – русским людям.

А что кругом было не по-людски, это точно. И приземистый дом с низкими потолками и плоской крышей, как обрубок, с чужими невыветриваемыми тошными запахами, и забор чуть выше пояса, на улицу все видно, что Арина во дворе делает, и бельишко ее жалкое полощется у всех на виду… И море внизу их поселка (сначала она не поняла – воду возят бог знает откуда, а вот же она, вода, бери – не хочу, лежит у самых ног, в ясную погоду синяя, как небо), и солнце в ноябре еще здесь греет и дом, и деревья, и эту самую синюю воду…

Спустилась она к морю только через две недели после приезда, в воскресенье, когда затеяла большую стирку с уборкой, мытьем окон, – воды нужно было много. Сначала истратила всю, что была в доме, но не хватило, и Арина, покачивая мятым жестяным ведром с веревочной ручкой, спустилась к морю. Осенние штормы сильно запаздывали, и здесь в ноябре стояло такое же бабье лето, как у них в августе. Море лежало, лениво раскинувшись до самого горизонта, едва видимого в мареве, и поплескивало слоистой стеклянной волной, пришепетывая, приговаривая, шепелявя что-то на одном ему ведомом языке. Едва слышно шуршала галька, которую оно трогало, передвигало, перекатывало в своем ухмыляющемся рту. Она опасливо подошла к нему, как к большому спящему животному, протянула руку, опустила в воду пальцы. Вода была прохладная, тугая, прозрачная. Арина потрогала пальцами обточенные, гладкие камешки и улыбнулась, зачерпнула в горсть, поднесла ко рту и отпила. И тут же сплюнула, вскочила – вода, лежащая до самого края света, там, где за морем была какая-то Турция, бог весть где, наверное, еще дальше, откуда она приехала, эта бездонная чаша с водой оказалась отравленной, протухшей, солено-горькой, ни на что не пригодной. «Зачем оно нужно, это море, если на его берегу можно умереть от жажды?!» – подумала она. Но полное ведро все-таки набрала, принесла домой, дополоскала наволочку, единственную простыню, уже ветхую, и еще кое-что, что стыдливо прятала от соседских глаз под простыней. Все это, просохнув, взялось колом, а по простыне пошли дыры. Они, наверное, и так появились бы – Арина еще раз пожалела, что отдала в райцентре свои талоны на постельное белье назойливой бабе с тремя детьми, – но ей почему-то казалось, что во всем виновато именно оно, море.

Очень скоро начались бесконечные ветры, и рев моря, которое она возненавидела с того самого дня, когда доверчиво отпила глоток воды, доносился даже до ее довольно удаленного от берега дома. Оно наконец показало свой истинный нрав зверя. Неистово, монотонно, глухо и сильно оно ударяло в берег этого края земли под названием Крым, желая разрушить, смыть, унести с собой, растворить, раскатать на голыши… Море снабжало берег вкусной рыбой – кефалью и камбалой, которую она уже успела попробовать. Но оно ничего не отдавало даром. Ему было все равно, голодают люди в поселках или нет. Словно ненасытный идол, оно требовало и требовало жертвоприношений. Целые артели рыболовов пропадали в его коварных водах. «Должно быть, соленой эта вода стала от крови всех, кто погиб в этой бушующей стихии», – думала она, вслушиваясь в многотонные удары волн.

Господи, и куда ее занесла судьба!.. И зима в этом странном краю совсем не походила на нарядную, снежную и солнечную уральскую зиму. Помимо ярящегося внизу моря, противный сырой ветер дул и дул, гоня по свинцовому небу нескончаемые грязно-серые стада облаков. Снега не было, но лили секущие ледяные дожди. Она считала: декабрь, январь, февраль, март, апрель… В мае уже будет весна, в июне станет тепло. Однако до июня нужно дожить, а дров ей завезли на удивление мало. Вечерами она сидела вплотную к своей буржуйке, читала при свете керосиновой лампы, или шила, или штопала, или вязала носки – что-нибудь делала, лишь бы не вслушиваться в грохот, возню и дикие вопли моря, с которым она не смогла подружиться. К марту дров уже почти не осталось, и она запаниковала – еще топить два месяца, и, хотя сильного холода и снега нет, ветер с моря выдувает тепло из дома не хуже уральского мороза.

Вдруг неожиданно, в одночасье, потеплело. Солнце стало припекать так, что за считаные дни отовсюду полезла молодая трава, а еще до травы доверчиво раскрыли солнцу свои венчики какие-то незнакомые ей мелкие цветочки. Вылетели пчелы, деловито побежали жужелицы, на деревьях наперебой лопались почки, и в середине марта у южных стен уже стали распускаться деревья. Мир расцветал желтым, белым, малиновым, нежно-розовым… Ветер стих, море из серого, рваного, слившегося с небом месива снова стало синим, гладким, отутюженным, таким, каким она его увидела в день своего приезда. Но ее уже было не обмануть этой показной, открыточной, глянцевой красотой, море ей все равно было ни к чему. Оно было чрезмерно, назойливо и совершенно бесполезно для этой сухой земли. Правда, три зимних месяца с небес изливались нескончаемые потоки дождей, насыщая щебнистую почву влагой, и сейчас отовсюду, из-под каждого камешка вылезали то травинка, то цветок. Несмотря на это, Арина долго не могла поверить, что в марте началась настоящая весна. И поверила только тогда, когда их бригаде объявили о спешном начале полевых работ.

* * *

«…И едва ли успеют по плечи… Сам попробую с ней поговорить… Я разобью турникет…» – Катя машинально выдернула из уха наушник и окончательно проснулась. Из второго уха наушник вывалился сам и во сне больно надавил ей щеку. Она нащупала и вытащила его.

– По-моему, разговаривать с ней уже бесполезно. Ванечка, это старческий маразм. Но нужно же что-то…

– Я сам попробую сегодня с ней поговорить, – настойчиво повторил голос.

– Ну, попробуй. Только я бы на твоем месте…

Голоса раздавались где-то совсем рядом с лавкой, на которой уснула Катя Скрипковская, так и не дойдя до своей кровати в прохладной комнате.

– Оксана, это моя семья. Я лучше знаю собственную бабку, ты уж мне поверь. Она меня любит… просто… просто не знаю, что в этот раз на нее нашло! И вообще, давай не будем ссориться по пустякам.

– Хорошо. Если ты считаешь, что все это пустяки, то оставайся без наследства. Мне-то что! Я тебя и так люблю. Мне самой ничего не нужно.

Парочка стояла, наверное, как раз за платаном. Место уютное, укромное, и, должно быть, зеленая скамья и прохлада нравились не одной Кате. Сейчас она невольно подслушивала чужой разговор, и это было ей неприятно. Однако любопытство, начавшее одолевать ее еще утром, когда она впервые услышала о том, что «эти бабки окончательно сбрендили», не давало ей сейчас встать, кашлянуть или как-нибудь еще дать понять, что здесь присутствует посторонний. Парочка явно ее не видела – спящая Катя была прекрасно замаскирована сплошной спинкой скамьи. Разговор шел, безусловно, о том утреннем инциденте, и ей, как оперу до мозга костей, ужасно хотелось слушать и дальше. Не скажут ли эти двое чего-нибудь еще занимательного? Например, что Ариадна Казимировна действительно дочь или какая-нибудь внучатая племянница Казимира Малевича, или…