Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Наталья Костина
Все, что мы еще скажем

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

© Костина-Кассанелли Н., 2018

© Depositphotos.com/freevector, илюстрация, 2018

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2018

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2018

* * *

И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

Ин 1, 5

Спи, не плач: Принесе киця калач, Медом помаже, Тобі покаже – А сама з’їсть.

Народная украинская потешка

Гошка, он же инвалид

– Гоша-а-а!! Го-о-ош-к-а-а!!.

Кричали и колотили так, что еще чуток – и дверь бы определенно вынесли. Сказать, что я вылетел пулей?.. Нет, я просто не помнил, как вскочил, как открыл замок…

Обычно сплю я не очень крепко – но сегодня, после неожиданного рабочего аврала, когда я окончательно зашел в тупик в отношениях с трудным заказчиком, а потом и слегка употребил по этому поводу – просто, чтобы успокоить нервы, – словом, употребивши и успокоившись, я вырубился под бубнеж телика, который давно пора было снести на помойку – вместе с его никчемным бубнежом. Не знаю, отчего я терпел анахронизм, поселившийся в доме еще при родителях; но я терпел его, как терпят кота, раз за разом гадящего в тапки, и ждал, пока тот наконец подохнет собственной смертью. Именно проклятое устройство, предназначенное в основном для закачивания в мозги рекламы, а также для выедания их чайной ложечкой, и было виновато. Я не сразу просек, что орет и грохает не озвучка, а реал: колотят в мою собственную металлическую дверь, вопя при этом столь отчаянно, что меня буквально снесло с дивана, где я закемарил.

Выскочил я в чем был – мой костюм-тройка состоял из трусов и пары костылей, но соседка – Петровна? Васильевна? – словом, почтенная пожилая леди, живущая напротив, претензий не предъявила. Думаю, она вообще вряд ли заметила бы, даже будь я без основной части своего прикида. На ней, что называется, лица не было – а то, что находилось на месте толстых румяных щек и вечно прищуренных, ищущих свою выгоду глазок, ходило ходуном и тряслось студнем, вместе с тумбообразным туловом, упакованным в старый махровый халат.

Крик, халат, прыгающие губы и забрызганный слюной подбородок врезались в глаза мгновенно. Лишь раз взглянув, я и через сто лет смог бы описать в мельчайших деталях все: и пятна на халате той, что разносила на фиг мою дверь, и мелкий сор на площадке под нашими ногами, и тусклую лампочку в самодельной сварной сетке, надетой на сей осветительный прибор, чтобы его постоянно не лямзили… Сетка бросала гротескные тени на раззявленный в крике рот, на меня, остолбенело пялящего зенки, и на декорации в стиле «пролетарский авангард»: исписанную маркером дверь лифта и табличку на помещении ЖЭКа, помещающегося напротив наших – с Петровной? Васильевной? – квартир, бесстрастно информировавшую граждан о часах приема.

– Повесилась!!!

Я машинально отер с лица брызги.

– Прям у меня в квартере!! Повесилась!!

– Ма-а-а-а-а-ма-а-а-а-а!! – страшно неслось из полуоткрытой соседской двери.

Я грубо двинул в сторону неидентифицированную махровую Петровну, и она, впечатавшись в виртуозно проиллюстрированный пост о чьей-то половой распущенности, с воем стала оседать прямо на вверенный ее попечению нечистый цементный пол.

– Ма-а-а-а-ма-а-а!! Не на-а-а-адо!!

Девчонка все делала правильно: держала тело за ноги, толкая его вверх и не давая петле пережать шею намертво. Мать была по крайней мере раза в полтора крупнее – или же мне это просто показалось, потому что повешенный человек выглядит очень длинным? Но сопоставлять и раздумывать было некогда: я перехватил дергающиеся ноги и рявкнул:

– Нож!! Нож неси!!

Она мелко-мелко закивала, но с места так и не двинулась: шок. Один костыль уже выскользнул и валялся на полу – и надежда на то, что я устою под весом пляшущего в петле тела на одной ноге и удержу эту повесившуюся дуру, истаивала с каждой секундой.

– Нож! – заорал я, и девчонка наконец очнулась, затопала по коридору и, судя по звуку, уронила там, на кухне неизвестно куда подевавшейся в критический момент Петровны-Васильевны, все ножи разом, вместе с ящиком.

Я стиснул зубы и молился, чтобы не упасть, чтобы выстоять вместе с этим конвульсивно дергающимся телом: если тщедушный подросток не дал женщине в петле умереть, то и я смогу… смогу… смогу!..

Она вернулась быстрее, чем я ожидал, без лишних криков и рыданий в два прыжка взлетела на письменный стол и полоснула наконец по веревке ножом. Я не удержал ее мать, и мы упали вдвоем, прямо на мои угловатые костыли: я – боком, она – сверху, мешком, глухо и безжизненно стукнув о паркет головой.

– Петлю… – прохрипел я из-под нее. – Петлю ослабь…

Однако надежды, что перепуганная до смерти девчушка сделает как надо, не было – поэтому я злобно и бесцеремонно спихнул с себя тело: нашла когда вешаться, идиотка!

Словно поддерживая мое мнение о самоубийце, в дверях воздвиглась… да, все-таки Петровна, а не Васильевна – и завизжала:

– Впустила на свою голову!! А они ж, мать твою! У меня в квартере!! На улицу иди и там скоко хошь вешайся!

С улицы из незнамо зачем распахнутого в ноябрьскую сырость окна тянуло близкой помойкой, дизельной гарью и почему-то антоновскими яблоками. У меня саднили ребра, которыми я приложился о собственный костыль, и костяшки пальцев – падая, я провез ими по стене.

– Скорую надо вызвать, – я вклинился между двумя воплями Петровны, но она только замигала недобрыми, черными, как эта осенняя ночь, гляделками:

– Еще чего! Неприятностей потом не оберешься! Ни прописки у нее, ни работы, ни денег… Участковому кто, я за нее отстегивать буду?! Да еще и вешаться придумала! – снова завела дворничиха о наболевшем. – У меня прям! Нашла дуру! От пожалела на свою голову! Собирайте манатки, и чтоб через час и духу вашего!..

Незадачливая самоубийца молчала. Дышала она с трудом, но самостоятельно, с видимым усилием втягивая воздух при каждом вдохе. В горле у нее свистело и похрипывало, но лицо вместо синюшно-багрового мало-помалу приобретало нормальный цвет. На шее у изгоняемой из дворницкого рая еще болтались остатки удавки.

– В дурку б тебя, сучку, щас отправить! – все не унималась хозяйка. – Привязать к койке, да под галоперидол! – неожиданно проявила недюжинное знание предмета Петровна. – Сама чего – вешайся хоть по сто раз на дню, а девку твою в детдом сдадут! Чтоб мамку потом всю жизнь вспоминала, как бросила! Добрым словом, тля… Да хто ж у нее есть, кроме тебя? А тебя утром я чтоб и как звать забыла! Увижу вас у квартере – сама придушу!

Она была неплохая баба, эта толстая ушлая Петровна, где-то даже душевная и отзывчивая, хотя и простая, как все менеджеры метлы. Впрочем, никакая другая и не впустила бы к себе одиночку с ребенком и, видимо, с большими проблемами. Ну, не вешаются же люди с бухты-барахты, просто от осеннего сплина? Такие люди берут пару пива, включают устаревший телик и заваливаются на продавленный диван… короче, как-то так.

– Ну, я к себе… Позвольте?

Одним костылем я безуспешно пытаюсь выгрести из-под батареи уехавший туда второй.

– Инвалида из-за вас, мать вашу, сбудила! В одном споднем!

– Возьмите…

Девчонка, косясь на мою безобразно висящую из трусов культю, протянула костыль.

– Вот… воды выпей… дура.

– Валерьянки, – посоветовал я, – сразу столовую ложку. А еще лучше – водки. Полстакана как минимум.

– Имеется, – буркнула дворничиха и в сердцах хлопнула рамой окна, отсекая запахи невесть откуда взявшейся антоновки и родных мусорных баков. – И то, и, как говорится, другое!

Женщина: попытка повеситься

Этот город не выносил чужаков. Он был предназначен для своих. Он не принимал нас, приезжих. Понаехавших. Чужих. Недовольных. Неприкаянных. Ненужных. Мы не были его частью. Родившимися в его утробе и под его небом. Впервые увидевшими солнце из его окна. Возвращающимися на его не самые красивые в мире улицы из куда более впечатляющих городов, но все же со вздохом облегчения: его кровное выбирало ДОМ.

Город отвергал нас – призраков с выпотрошенной душой и пустыми глазами, которые искали неизвестно чего: радости? Нового счастья вместо утерянного? Или хотя бы просто покоя? В наших глазах не отражалось ничего дорогого и важного для города: сейчас это был уют осенней листвы, золото и царственный багрец красок, терпко благоухающие и шуршащие под ногами ковры… Но мы, неблагодарные и слепые, не замечали ни белок в парке, которых он выпускал специально для нас, ни хрустальной промытости небес и мягкости света… ничего, ничего, ничего… И нам было плевать на его историю – на старое и новое, на прошлое и настоящее. Будущего мы тоже не видели. Потому что были слишком поглощены собой.

Именно поэтому мы – лишние детали в отлаженном механизме. Мы стопорим все. Мы выпадаем из пазла города, как нечто чужеродное, потому что мы – не из этой картинки; мы – с одновременно напряженными и пустыми лицами, где старое уже стерто, а новое – еще не написано. Да и будет ли вообще написано это новое, если мы не старались оторвать от себя старое? Которое всплывало и всплывало, словно сор из потревоженного пруда. Но мы ПЫТАЛИСЬ… во всяком случае, Я пыталась. Хотела. Стремилась. Даже жаждала – если выражаться высоким стилем. Но… я была и осталась никем. Я не смогла. Не вписалась. Не въехала, как говорит Лиска. Не ввинтилась, не вошла в нужный круг, не втиснулась… Не, не, не… Не договорилась. Не улыбнулась, когда надо. И когда этого от меня ждали, не заплакала. Я не подставилась. Не поддержала разговор о нас же, чужих, ревностно оберегая сокровенное: то, что уже не имело никакой цены. Свое никчемное душевное барахло… Но главное – не оставила прошлое там, где оно есть.

Потому что я еще помнила, как была счастлива. В другой жизни. Задолго ДО. И не говорите, что это нельзя вернуть… потому что это НЕЛЬЗЯ ВЕРНУТЬ! Вот отчего я и плачу здесь, сейчас, на других улицах другого города. Который не принимает нас… возможно, потому, что мы не принимаем его? Ищем на его улицах дома, которых здесь нет, да и быть не может? Да и улиц тоже… Другие запахи… другие лица… нам кажется, что даже листья на деревьях другие. И падают они тоже не так! Только мы всё бредем среди чужого и всё надеемся за каким-то поворотом встретить свое… И не можем понять, что его нет. Нет! И что теперь мы должны любой ценой встраиваться сюда. В чужую жизнь, которая раз за разом отвергает нас. Выплевывает. Сто, тысячу раз подряд. А мы все надеемся, что в тысячу первый она нас примет. Откроет портал. Впустит в другой, параллельный мир. В уютные комнаты с запахом кофе и солнечными бликами на стенах по утрам, где однажды мы проснемся счастливыми…

Я брела неизвестно куда, и меня не оставляло мерзкое чувство, что я напрасно пыталась занять чье-то место. Вытеснить кого-то, лишить законного, заслуженного, отодвинуть плечом… влезть, распихивая локтями… Ввинтиться, как вирус в чужую клетку. Мимикрировать. Притвориться. Прикинуться не той, которая Я. Которая внутри. Которая на самом деле. Однако город был себе на уме. Он видал и не такие виды. И я со своими примитивными потугами только смешила его. Город смотрел на меня и смеялся: всеми окнами, арками дворов, проездами, площадями, перспективами… Он смеялся вот так: ха-ха-ха! Мне же не оставалось ничего, только просить его сжалиться… умолять… Я уже готова была ползать на коленях, поклониться ему – хотя больше всего я желала крикнуть, завизжать, заорать в его надменную рожу: я ненавижу, ненавижу тебя!

Не знаю, вынырнула ли я из этого помрачения рассудка, очнулась ли… скорее, просто перестала препираться с собой, мысленно и наяву размахивая руками и доказывая что-то, чего и сама до конца не понимала… Словом, внезапно я обнаружила себя сидящей на вокзале, куда приплелась точно так, как лошадь приходит в стойло. Я оказалась здесь по привычке. И потому, что хорошо знала только этот маршрут.

Я бывала здесь часто… Зачем, почему я сюда приходила? Оттого, что тут начинался отсчет? Находилась некая отправная точка? Нулевой меридиан? Сакральное место, из которого можно попасть куда угодно? Куда угодно – но только не туда, откуда нас выбросило! Выкинуло. Переместило. Словно сработала некая машина времени. Но мы не были доставлены куда нужно. Произошла крохотная ошибка в расчетах. Ничтожная. Незаметная. В пределах погрешности, но…

Мы попали не туда, куда жаждали, – а в некое другое пространство. Где все и сразу пошло наперекосяк. Где я опаздывала на важные встречи. Ходила вялая, как снулая рыба. Говорила невпопад. И с тем неуловимым акцентом, который явственно выказывал во мне чужую. Выдавал меня с головой. С потрохами. Со всем моим невыносимым апломбом. Амбициями. Страхом. С моей болезненной ночной бессонницей. И поэтому ОНИ отторгали нас – те, которые считали себя здоровыми. Успешными. Самодостаточными. Они не желали впускать нас и делиться хоть чем-то. Хотя бы теми же осенними листьями… которые были не наши и не для нас. После краткого просмотра их надлежало сдать обратно. Без использования и порчи. И заплатить немыслимую цену за это бутафорское барахло…

Я сидела на вокзале. Это было единственное место, делавшее исключение для нас, чужаков. Отторгаемых другими тканями города. Которые вырабатывали на нас антитела. Выбрасывали нас. Выжимали. Вышвыривали в пустоту. Туда, где мне, валившейся с ног после трех суток бессонницы и засыпавшей от нечеловеческой усталости, снились нечеловеческие же кошмары… сны, которые я не могла объяснить. Сны, начавшиеся именно в этом проклятом городе!.. Куда я все-таки не должна была приезжать… наверное. Мне стоило потерпеть… притерпеться… простить и самой попросить прощения – хотя, видит Бог, я НИ В ЧЕМ НЕ БЫЛА ВИНОВАТА!

Я грела руки о пластиковый стаканчик с кофе, который медленно остывал и из которого я не сделала ни глотка. Глупо. Все, о чем я рассуждала сейчас, и все, что делала со времени своего приезда – начиная с поиска работы и заканчивая ночным неудавшимся суицидом, – все было глупо. Нелепо. Несуразно. Несвоевременно. Ненужно. Особенно последнее… Дешевый театр! Дешевый, потому что я не умерла. И ничего не добилась, кроме того, что нас вышвырнули из единственного доступного пристанища – комнатенки в дворницкой с видом на мусорные баки. Да и стремилась ли я умереть на самом деле? Кого я хотела разжалобить устроенным на публику представлением? Балаганом. Цирком. Да, именно цирком! Ведь я из тех клоунов, каким достаются не смех и аплодисменты, а лишь свист и шиканье. Мы унылы, неуклюжи, неловки… и глядим глазами побитой собаки. Именно нас – плаксивых, нелепых, неуклюжих и несуразных – весело колотят, пинают и роняют в грязные опилки арены рыжие и ражие бодрые собратья, унижая на потеху толпе, не терпящей уныния, скуки и чужих слез. Пришедшим на представление – не до чужого горя, им с лихвой хватает своего. Они приходят в балаган, оставляя свое за порогом, они желают развлечься. Развеяться. Посмеяться. Потешиться и позабавиться. И тот, кто еще унылее, незадачливее и несчастнее, оказывается здесь очень кстати! И они от души гогочут. Над твоей неловкостью. Глупостью. Твоими слезами, исторгаемыми фонтаном. И, разумеется, над твоей ненастоящей веревкой, привязанной к тому, что не должно было тебя выдержать – но выдержало. Не лопнуло. Не выдернулось из потолка. Не сломалось. А вот ты – сломалась… Окончательно. Бесповоротно. Так сломалась, что даже повеситься снова не попытаешься…

И что ж теперь – начинать все сначала? Глупое слово – сначала… Найти бы это самое начало… Чтобы знать наверняка, откуда отсчитывать. С какого момента? Часа? Секунды? Мига?

Я явилась сюда – в свою собственную точку отсчета, – но и тут тоже ничего нет… кроме остывшего, ненужного кофе. Который уж никак не может быть началом. Тогда что же? Да, конечно, как же я забыла: вначале было слово и только потом – все остальное. Слово! Слово – оно всегда в начале всего. Любви. Жизни. Глупости. Разрыва. Бегства. Ошибок. Только смерть безмолвна. Я не оставила записки, потому что кончились слова. Все. До единого. Пустые и наполненные смыслом. Большие и маленькие. Пафосные и серьезные. Или я ничего не объяснила, потому как рассчитывала, что меня вовремя остановят? Любой приговоренный к смерти надеется на помилование в последний момент… Я также жаждала прощения, какого ждут даже закоренелые убийцы, маньяки, насильники… Я никого не убила – никого!! Но зачем же тогда я САМА себя приговорила?!

Выходит, я таки тупой неуклюжий клоун с опилками вместо мозгов, клоун, заслуживший все: бесконечные щипки, и пинки, и издевательства, и ржание зала. И саднящую полоску на горле, к которой все время тянутся руки, так и не согревшиеся о пластиковый стаканчик. Потому что смешно было надеяться, будто он не выдержит – этот стальной, кондовый, накрепко вмазанный в цементную плиту крюк. Или что оборвется только что купленная синтетическая веревка… не затянется узел… не упадет табурет и ноги не будут так мучительно и безнадежно, не понимая, что их предали, искать опоры…

Дура, какая же я дура! Как там орала эта Петровна: привязать к койке и под галоперидол? Жаль, что они – эта тетка со своим мерзко воняющим пивом одноногим помощничком – меня туда не отправили. Стоило бы! Тогда, может, сейчас мне уже не было так мучительно больно… и стыдно. За то, что сделала – вернее, пыталась сделать. И что сторонилась и считала ничтожествами их – приютившую нас простодушную тетёху и ее пивного соседа, которого в упор не видела, даже не считала нужным кивнуть при встрече… Алкаш с кренящейся, ныряющей поступью и невыразительной, такой же как походка, вечно съехавшей куда-то в сторону физиономией… О, они не стоили моего драгоценного внимания! Ведь это просто дворничиха и какой-то там работяга, по пьяни попавший под козловой кран, вагонетку, троллейбус или горячую руку с топором такого же простого работяги, – нужное подчеркнуть. И ты постоянно подчеркивала: осанкой, вздернутыми плечами и всем своим идиотским видом, насколько ты выше, духовнее, сложнее, несчастнее своим сложным несчастьем их, простых и незамысловатых! Подчеркивала презрительным пунктиром беглого взгляда, твердой чертой надменно вскинутого подбородка и многоточием того, как нарочито ты их не замечала…

На самом деле это ты оказалась одноклеточной. Амебой. Простейшим организмом – то выбрасывающим из себя все эти дурацкие ложноножки вины, раскаяния, сожалений и обид, то втягивающим их обратно. Потому что никак не можешь решиться жить – хотя бы как они – одним днем. Здесь и сейчас. В этом городе, в комнате прямо напротив мусорных баков… Потому что тебе больше негде. И не с кем. И если не получилось, не вышло другого – нужно стиснуть зубы и быть довольной! Или начать снова. Сначала. Сызнова. С самой первой буквы. Со звука. Или хотя бы с желания издать этот самый звук!..

Кофе – плохой помощник тому, кто хотел бы забыть все. Все прошлые слова. Все несбывшиеся надежды. И то, как все, все в жизни рухнуло – глупо, некрасиво, совсем как я сама этой ночью. Это ВСЕ нужно забыть. Немедленно. Прямо сейчас. Все: и Лискин крик, ввинчивающийся в уши, где лавиной нарастает звон стремительно летящего навстречу небытия; и стук собственного тела о пол, который я всю последнюю неделю не удосуживалась мести; и тот затхлый, враждебный, чужой мир, в который я снова выпала… И того, кто не должен был прийти, приковылять на своей единственной, уцелевшей ноге, кто, несмотря на свою ущербность, был несомненно доволен собственным существованием… того, кто видел, как я дергалась, как хватала ртом спертый воздух этой проклятой дворницкой!..

Это все нужно будет забывать: день за днем, месяц за месяцем… всю жизнь. И чтобы забыть хоть как-то, хотя бы начерно, начинать нужно прямо сейчас. Здесь. На этом вокзале. В пыльном синтетическом кресле зала ожидания, куда меня впустили, хотя у меня не было никакого багажа и билета я тоже не смогла предъявить. Но у меня был стаканчик с кофе… наивный пропуск в точку отсчета. В мир номер ноль. Откуда можно двинуться в любом направлении. Но у меня нет направления. Нет ничего, кроме кофе, который остыл. И я остыла с ним вместе. Намертво. До состояния абсолютного нуля. Космоса. Черной дыры. Хотя что я знаю о черных дырах? Ничего, как и о большинстве вещей, существующих вокруг. Оказывается, и о людях я тоже ничего не знаю! Но я и НЕ ХОЧУ знать! Я не желаю их видеть. Слышать. Обонять. Чувствовать. Соприкасаться. Кожей. Глазами. Телом. Даже одеждой, в которую я прорастаю помимо своей воли… Я чувствую сверлящий взгляд на капюшоне, презрение – на спине, похоть – на поношенной заднице моих вытертых джинсов, сострадание – в точке, где вдруг нечаянно соприкасаются рукава… Мне ничего этого не нужно. Особенно сострадания! Страдания. Я уже через это прошла. Как сквозь пустоту. Горячую пустыню. Я пересекла ее из края в край. Я выгорела. Из меня выплавились все чувства. Остались только ничего не значащие слова. Нет – оболочки слов. Каждодневная шелуха, лишенная всякого содержания. Слова без смысла. Полова. Дунешь – и нет ее. Ничего не остается. Можно и не искать того, на что когда-то я так надеялась – полновесного зерна, из которого вырастет новое…

Я внезапно вспомнила, как приехала сюда пять месяцев назад. Полная надежд. Слов. Настоящих слов! И за эти пять месяцев город вытряхнул, выманил, извлек и выменял на ничего не стоящие обещания все: и мои слова, и надежды. А потом вывернул наизнанку, как пустой пакет… как карман, чтобы удостовериться напоследок, не прячу ли я чего?.. Но у меня больше ничего не осталось. Вот почему крюк не выдернулся. Не сломался. Я пустая. Я больше никто…

Да, кофе – плохой помощник, когда от тебя, прежней, остались одни обломки. И поэтому я купила бутылку коньяка. Не самого лучшего. Вернее – совсем не лучшего. Откровенно плохого. Но взять паленой водки мне не позволило что-то, зацепившееся за подкладку того самого пустого кармана… или то, что городу от меня оказалось просто не нужно?..

Я села прямо на холодные вокзальные ступени и долила стаканчик с кофе до краев. Отхлебнула и долила еще. И еще. И еще. Пока вкус кофе не перестал ощущаться. Я не ела уже, наверное, сутки, но не купила ничего, кроме коньяка, а он туго знал свое дело: легко размыл границы времени и пространства и загнал боль в такой дальний угол, что даже я с трудом могла ее разглядеть. Впрочем, мне уже не хотелось ничего разглядывать. Только сидеть… ждать… пить… молчать…