Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Жасмин: когда же будут бить?

– Тебя как звать-то?

– Жасмин…

– Ого! Жасмин! Так скоко тебя ждать-то можно, красавица моя Жасмин?!

Я инстинктивно втягиваю голову в плечи, когда она делает шаг навстречу, но… мордобитие, похоже, откладывается: огромная Людка, вероятно, желает вначале выяснения изустного.

– Ну, чё, пойдем, девушка по имени цветок? – вопрошает она.

– Куда?

– Куда, куда… в жопу труда! Покажу тебе щас, как воровать надо!

Я не успеваю попятиться, и Людка неожиданно хватает меня под руку, но волочет не в темный угол, куда не добивает фонарный свет, как я ожидала, а прямо к парадному входу «Дешевочки», расцвеченному неоновой рекламой все с тем же вездесущим ушастым млекопитающим, которое у китайцев символизирует ловкость, а также и излишнюю самоуверенность.

Мне самоуверенности как раз недостает – и поэтому я в ступоре влекусь рядом, не делая никаких попыток освободиться, и только успеваю подумать: посреди торгового зала она начнет меня позорить, что ли?

– Привет! – одаривает Людка лучезарной улыбкой охранника.

В зале час пик: яблоку негде упасть. Центр торговой культуры рабочей окраины полон желающими поспеть к распродажам и поиметь «Дешевочку», в то время как «Дешевочка» в подсобке подсуетилась первая и уже поимела всех. Крупа, сахар и прочее с недовложениями красиво размещено на стеллажах, старые ценники на просроченной колбасе аккуратно залеплены новыми, милые девушки в торцах рядов завлекательно нанизывают на зубочистки нарезанные мельчайшими кубиками сосиски, а подтухшие мясо и рыба уже красуются в отделе кулинарии в виде гуляшей и форшмаков. Везде стикеры цвета вырвиглаз с надписями «Акция» и «”Дешевочка” рекомендует» и дым коромыслом.

Людка вцепилась в меня мертвой хваткой, и мы, как Шерочка с Машерочкой, прорезаем толпу, двигаясь в неизвестном мне направлении.

– Привет! – Людка еще раз ослепительно улыбается – теперь уже продавщице в отделе деликатесов. – Зая, свесь-ка нам грамм по триста буженинки и сырку с плесенью… поострее который. У нас с подружкой событие!

Пока моей спутнице на кончике ножа подают для дегустации требуемое, я пытаюсь потихоньку вытянуть свой рукав, но Людка хищно перехватывает его, а затем неожиданно сует мне в руки казенную корзинку:

– На, подержи пока! И это тоже!

У меня оказывается ее собственная сумка. Я недоуменно таращусь на нее и уже не делаю попыток сбежать – да и хороша была бы я сейчас, вылети из магазина с Людкиным имуществом в руках!

– Гулять так гулять! Икры или рыбки возьмем? Сёмужки? Ладно, нужно быть скромными, и у нас пока не юбилей… скумбрии горячего копчения, да?

Я невольно сглатываю: рыбу я очень люблю, но все, что мы с Лиской можем сейчас себе позволить, – банку бычков в томате. Уцененную. С истекшим месяц назад сроком реализации. По акции. Чтобы чувствовать себя осчастливленными «Дешевочкой».

Людка между тем раскланивается направо и налево, прихватывая по дороге то свежую плюшку, то соблазняясь обезжиренным кефиром, предлагаемым за полцены – но не стоящего, по моему мнению, и картона, в который упакован. Я, понемногу теряя напряжение, становлюсь совсем уж вялой и расслабленной, когда она подтаскивает меня к кассе.

– О, привет! – выдает она очередную улыбку во все тридцать два. – Карта есть! Пакета не надо! Чё, тяжелый денек, да?

– Привет, Люсь. Руки уже отваливаются, – сетует кассирша. – Еще и время опять переставили! Весь день как топором ударенная…

– Заметно! – подтверждает Людка-Люся. – Вон как из спины торчит!

– Что торчит? – не понимает кассирша.

– Топор!

Девушка от неожиданности громко хрюкает и зажимает рот ладонью – смеяться во весь голос персоналу не полагается. Она сканирует покупки, и тут я замечаю, что ни офигенно дорогого сыра, ни буженины на ленте нет. Как и обещанной копченой скумбрии. Видать, Людка повыпендривалась перед знакомыми, а потом, прикинув наличность, по-тихому скинула где-то дорогостоящие продукты.

Мы скромно расплачиваемся за плюшку, кефир и какую-то канцелярскую мелочевку, которую я взяла по просьбе Лиски. Людка достает матерчатую сумку и с замечанием:

– Не переношу пластика, всю экологию уже засрал! – препровождает свои покупки в нее. – Тебе куда? – интересуется она.

Называю поселок, а потом зачем-то улицу и номер проживания. Наверное, чтобы можно было набить мне морду прямо с доставкой на дом.

– Соседи! – восклицает Людка. – Ну… и ты того… не обижайся, а? На нервах вся, – поясняет она. – Фасовка эта бл…кая, да и коллективчик еще тот… А куда деваться? В поселке работы нет, специальность у меня тоже того… подгуляла.

Наверное, я взглядываю с удивлением, потому как Людка поясняет:

– Социолог я.

– Музыкант. Бывший.

Мы ввинчиваемся в переполненный автобус – другого транспорта в наш поселок отсюда нет, однако ехать нам всего ничего, можно и постоять. Темень за окнами беспросветная, но оно и к лучшему: пригород чистотой и урбанистическими красотами не радует – проплывающие мимо пейзажи прекрасно вписываются в социологическую концепцию моей коллеги по фасовке, а именно: «всю экологию засрали».

Добрая половина автобуса треплется по мобильным или же медитирует под музыку – народ тут весь свой, привязанный ко времени, месту и транспорту. Людка тоже извлекает из сумки гарнитуру и привычно втыкает в уши, но затем делает реверанс в мою сторону:

– Ничё, если я послушаю?

Ты смотри, воспитанная какая!

– Немецкий учу.

– А почему не английский? – вдруг интересуюсь я.

– В Германию хочу уехать. Только социологи им на хрен не нужны, вот, думаю подкопить и пойти на заочный. Сиделка или медсестра… ну, или массажистка там… А из этой дешевки однозначно надо уходить, пока какую-нибудь хрень хроническую не подхватила! – Моя собеседница начинает для иллюстрации художественно кашлять на весь салон.

– А ты-то как сюда попала? – интересуется Людка, так ничего и не усвоившая из немецкого во время поездки, потому что вываливала информацию о себе, такой неожиданной, и о своих планах на будущее.

Мы уже стоим на конечной, гордо именуемой «центр». Это действительно центр здешней маленькой вселенной: супермаркет – сильно уменьшенная копия той же «Дешевочки», аптека, газетный киоск и несколько навесов, судя по виду, переживших еще нашествие татаро-монгольского ига – тут местные бабульки по сезону продают чеснок, яблоки, зелень пучками и соленые огурцы.

– От мужа сбежала, – честно признаюсь я.

– О как! – удивляется Людка. – А я думала, ты того… типа беженка.

– Я и есть беженка. Наверное. То есть не я, а мы с Лиской… это дочка, – сбивчиво поясняю я, не понимая, как объяснить новой знакомой наш статус.

Она-то за пять минут озвучила столько информации о себе, что теперь я с трудом пытаюсь совместить ту Людку, что знала на работе, и совершенно мне неизвестную: социолога, «все засрали», любительницу голых кошек, цветов, романтической прозы и сатирической поэзии, атлетически сложенных блондинов и черно-белой фотографии и противницу зоопарков и прочей неволи.

Я пытаюсь выдавить из себя хоть что-то, но она машет рукой:

– Ладно, потом расскажешь… как-нибудь, – понимающе кивает та, которую я еще пару часов назад так яростно ненавидела, а теперь… А что теперь? Или эти старая и новая Людки разом считают, что мы уже подружились? Что нас сблизили эта идиотская прогулка по магазину и пятнадцать минут в переполненной маршрутке? Или что стоит погладить меня по шерстке, которая отсутствует у ее любимых котов, как я разрыдаюсь на ее могутном плече? А назавтра она явится в совсем другом настроении, и…

Додумать, что будет завтра, на работе, и чем еще ошарашит меня Людка, я не успеваю – потому как ошарашивает она прямо сейчас. На покинутой разумным человечеством конечной, откуда освобожденный от тряски народ порскнул во все стороны по неосвещенным проулкам, Людка вдруг извлекает неизвестно из какого места… те самые буженину, сыр и копченую рыбу, а в придачу к ним еще и палку копченой колбасы в вакуумной упаковке!

– Ты это… держи.

Я разеваю рот и вытаращиваю глаза. Людка самодовольно усмехается:

– Во как у этих жлобов тырить надо! – гордо объявляет она. – А не жменю гречки в карман. Держи! Тебе и дочке! Премиальные. И не от этой «Дешевки», а от меня лично!

Сны, которых не могло быть

– Добрый вечер в вашей хате…

Мама удивленно взглянула на дверь: в гости теперь не ходили, а занимать у нас было нечего. В хатах теперь даже окна не светились – если у кого и был кусок хлеба, делили его в темноте, чтобы чужие не увидели и не попросили.

– От, деточкам узвару принесла…

– Садитесь, Килина Карповна, – вздохнула мать.

Тетка Килина, дальняя ее родственница, когда-то считалась, наверное, самой толстой в селе. Теперь бабин жир сошел, а дряблая кожа была даже не морщинистой – она висела складками, словно поверх собственной баба Килина накинула еще и чужую. Широченная праздничная юбка пришедшей – та самая шерстяная юбка с узорами, на которую я всегда заглядывалась, теперь была собрана складками вдвое и подпоясана веревкой.

– Ешьте, ешьте… – приговаривала она, ставя горшок с узваром на стол. – Деточкам наварила…

Марийка уже запустила грязную руку прямо в горшок, а Степанко кинулся от матери бежать к угощению на своих худых кривых ножках, но запнулся, упал и зашелся криком. Я выхватила горшок у Марийки, высыпала груши в миску, потом подняла ревущего братика и подтащила его к столу.

– Мягенькие грушечки, мягенькие… – приговаривала баба Килина, глядя на нас, на мать, худую до черноты, с ввалившимися глазами, на Марийку, широко расставившую локти, чтобы никого не подпустить к миске, и на Степу, запихивавшего разваренную грушу в рот сразу двумя руками и который больше раздавливал, чем ел. Я почему-то не притрагивалась к гостинцу, а баба внезапно сказала:

– Меланка как выросла! Хоть сватов засылай!

Мама удивленно вскинула на гостью глаза. Я видела, что у нее чуть не вырвалось: «Что вы тут глупости пришли говорить! Какие сейчас сваты!» Но она только сильнее сжала губы, а потом встала и переставила миску от сопящих над ней детей высоко на печь:

– Скажите бабе спасибо! И хватит уже, животы заболят. Будут тогда вам на ночь мягенькие грушки!

– Спасибо, бабуся, – пролепетала послушная Марийка.

– И как же вы дошли по такому снегу, тетка Килина? – спохватилась мама, усаживая бабу под образа.

– Та с Божьего благословения, – перекрестилась баба. – Тебя, деток увидеть захотела.

Она почему-то не смотрела на племянницу, а шарила глазами по мне, будто желая что-то разглядеть. Глаза у нее были такими же черными, как у матери и у меня, но смотрела она не кротко, как мама, – глаза бабы Карповны кололи, точно иголки. Однако речь была мягкой, словно баба только что масла поела:

– Ой, выросла Малася, ой и выросла… Как посмотрю на нее – красавица… как гляну – так и вижу тебя, молоденькую совсем. Как тебя, мое серденько, когда замуж отдавали…

– Да замолчите ж вы! – чуть не крикнула мать со стоном. – Она ж ребенок еще! Тринадцать лет всего!

– Четырнадцать, сердце мое, четырнадцать, а пятнадцать как раз на Паску будет! – пела баба, все оглядывая меня. – Взрослая! Пора, пора отдавать… пора пропивать!

– Уходите! – выкрикнула мать.

Но баба и не двинулась к дверям, а начала шарить в складках своей подпоясанной веревкой юбки и вдруг вытащила оттуда неровно отрезанный шмат хлеба. Настоящего хлеба! Из муки, а не из толченой коры и сушеной травы… Баба Килина подошла к матери и молча ткнула его ей в руки.

Мама не взяла, и хлеб упал на пол. Подскочила Марийка с разинутым ртом, перемазанным бурой грушевой жижей. Степанко хлеба не видел – он все стоял у печки, куда не мог достать, не сводил глазенок с миски с грушами и тихонько скулил. Марийка во все глаза смотрела на хлеб, но не смела поднять без разрешения матери. Сестра была еще мала, но даже она почувствовала, что между матерью и ее теткой происходит что-то… что-то нехорошее!

Марийка постояла-постояла и вернулась к печке, чтобы первой завладеть грушами, если мать разрешит ей их достать.

– Бери! – строго сказала баба Килина. – Что ж ты хлеб святой на землю бросила?

– У вас, Килина Карповна, святого ничего нет…

– Бери! – повторила тетка. – У малого уже живот пухнет! Совсем плохой! А от Меланки не убудет! Не убудет, – забубнила она, – жива останется… еще и вас, дураков, накормит…

– Нет! – выкрикнула мать. – У меня еще кораллы есть! С дукачами!

Руки у нее тряслись, она кинулась к сундуку в углу хаты.

– Та кому оно сейчас нужно! – презрительно бросила баба Килина. – Побрякушки твои! Та и золотые ты ж поменяла давно, и серебра нет, одни ж медные! Гроша ломаного не стоят… тебе за них и миску картошки для детей не насыплет никто!

Я знала, что баба была права: единственный золотой дукач мать выломала еще с полгода назад. Перед этим отец отнес в скупку в город и серебряные: с бантами и синими, зелеными и темно-красными камнями – массивные, тяжелые. Многорядные материны ожерелья, которые я так любила потихоньку примерять, – из красно-оранжевого обточенного бочоночками теплого коралла и белого, светящегося и слоистого баламута, еще недавно перемеженного потемневшими четырехугольными старинными крестами, также исчезнувшими, – теперь словно осиротели.

– Ты не артачься, хлеб с полу подбери… Никому оно не нужно… И ты не нужна, и я… а жить всем хочется! – строго сказала баба.

– Идите уже, тетя Килина, – простонала мать, подталкивая родственницу к двери. – Идите! И темно уже… и поздно… и заблудитесь… – бормотала она почти не в себе, потому что хлеб так и лежал на полу, и дух от него волнами расходился по всей хате. Хлеб был свежий, с толстой хрустящей коркой, я даже не могла смотреть в его сторону, потому что сразу же перехватывало дыхание, а рот помимо воли наполнялся слюной.

– Идите, – все стонала мать, и баба Килина наконец шагнула за порог.

– Ничего, – сказала она, – дошкандыбаю как-нибудь с Божьего благословения! Не пропаду! И месяц полный, и от снега светло! А вы оставайтесь… как-нибудь…

Мама рухнула на пол, накрыв телом кусок хлеба, и зарыдала. Я кинулась во двор.

– Баба Килина! – закричала я. – Стойте! Стойте! Куда ж вы с непокрытой головой! Застудитесь! Вы ж платок забыли!

– Ат! – материна тетка пощупала непокрытую голову. – Зиронька ж ты моя! А я и думаю: чего ж мне так холодно!

Она быстро повязалась, а потом обхватила меня руками и тоже стала щупать, как только что свои волосы – такие же, как у матери, черные, и совсем не поседевшие, и при этом приговаривала:

– Умная… одна из всех умная!..

Она все мацала и мацала меня и при этом сокрушенно цокала языком:

– Только худая! Ой, и худая! Ну, ничего… ничего… были бы кости, а мясо нарастет! Приходи завтра ко мне, – она притянула мою голову прямо к своему рту и жарко зашептала в ухо: – Не пожалеешь! Умница ты моя! Побежала за бабой… скумекала, что к чему! И живая останешься, живая… На тебе хлебца, – баба проворно достала из-под юбки еще кусок. – На! А им не давай! Не давай! Сама съешь! Они не заслужили!

– Ты чего так долго? – с порога бросилась мать. – Чего она тебе наговорила?!

Вместо ответа я положила на стол, рядом с первым, еще кусок хлеба:

– Вот… баба просили передать.

Когда назавтра я оделась и украдкой выскользнула из хаты к бабе Килине, мама лежала на печи, с головой завернувшись в старую отцовскую свитку, и спала. Или не спала. Наверное, все-таки не спала. Но она меня не остановила.

Жасмин: ночь, страх

– Мама, мама! – Лиска изо всех сил трясла меня за плечи. – Мама! Ты кричишь!

– Стой, стой, не ходи!.. – еще не совсем очнувшись, бормотала я. – Не надо, не надо!..

Я открыла глаза и поняла, что это снова был сон. Вернее, ПРОДОЛЖЕНИЕ сна. Трясущимися руками я ощупала худенькие Лискины плечи – и мне показалось, что я делаю это точно так же, как баба Килина, только что во сне ощупывавшая меня. МЕНЯ!

– Где я?.. – прохрипела я.

– Ты дома, дома… – Лиска уже плакала. – Мамочка! Не надо!

– А… да… – Я обняла дочь. – Прости, моя хорошая. Просто кошмар приснился… Погода меняется, наверное… Ты спи… спи.

Старый дом содрогался и страдал под бешеными порывами ветра. Он был хорош, этот дом – но слишком велик для нас. Наверное, его строили для большой семьи, где много детей и внуков… У кого теперь такие семьи?..

Я встала, хотя до утра было еще далеко, накинула поверх пижамы халат и заглянула в печку. Уголь еще не прогорел, однако в комнате заметно похолодало из-за ветра, дующего прямо в окна и бросающегося пригоршнями мокрого снега.

Для тепла мы с Лиской обитали в одной комнате – большой, просторной, с видом на сад и капитальной печкой от пола до потолка, которую, к счастью, при ремонте, начатом и отчего-то брошенном хозяевами на полдороге, не разобрали. Впрочем, резоны перестройщиков и детали интерьера меня волновали мало – главное, в доме были все удобства и даже газовое отопление – за которое, впрочем, нам платить было не по карману. Хотя старый деревянный дом в два этажа тепло держал и неплохо, но решающим доводом в пользу печки был все же его размер.

Я прислонилась к изразцам всем телом, прижалась щекой и ладонями, впитывая тепло, потому что меня знобило. Ноги заледенели и покалывали – я их не чувствовала, будто действительно долго стояла босая в снегу за хатой, вслушиваясь в слова на языке, которым почти не пользовалась в повседневной жизни и которого, по большому счету, не знала… во всяком случае, не знала так, чтобы видеть на нем эти проклятые, мучительные сны!

Не нужно думать об этом… И лучше забыть все как можно скорее. Как когда-то говорила моя бабушка: «Куда ночь – туда и сон!» А беспокоиться нужно о насущном: сегодняшнем дне… о дочери… о подруге, которая у меня вдруг образовалась после стольких лет вакуума, когда я жила только дочерью, мужем, интересами семьи и, конечно же, своей музыкой. Теперь у меня остались только дочь и воспоминания… в которых не было места этим снам! Не было! Не могло быть!

– Ну успокойся, успокойся… – шептала я себе, водя ладонями по теплой гладкой плитке, и внезапно подумала, что наверняка много лет назад кто-то стоял здесь так же, как я, отогреваясь у печного тепла всем телом…

Ветер гулял, свистел и гудел в трубе, отыскивал щели и все, что могло вибрировать, трепетать, скрипеть, шелестеть и издавать прочие звуки, мастеря из подручных средств свой варварский гигантский оргáн. Ветровые обжигающие фуги зимы… Уже через сутки я, ужаснувшись бешено бегущим цифрам газового счетчика, отключила отопительный контур, решив зимовать с масляной батареей. Однако в сарае во дворе обнаружился запас дров и – что гораздо более ценно – нашелся уголь, который лежал там, судя по всему, очень давно, но не использовался по назначению. Для меня же, выросшей в частном доме и знавшей, как со всем этим управляться, тускло поблескивающая в свете фонарика массивная груда антрацита была благой вестью – о том, что перезимуем мы без проблем.

Я помещаюсь на старом нераскладывающемся диване, Лиска – на найденной во время экскурсии по дому раскладушке. После кошмара я уложила ее в свою постель. Я подхожу к дочери, на ощупь поправляю одеяло и глажу ее по волосам:

– Спи, спи…

Я стараюсь уговорить себя, что все хорошо… хорошо… хорошо… Что это действительно был только кошмар… пускай и с продолжением. Наверное, так бывает, что я знаю о снах! Однако внутри все до сих пор дрожало отвратительной мелкой дрожью. Я толчками втягивала носом воздух: в нем еще словно витали запахи хлеба и домотканого полотна, грушевого узвара, земляного пола, немытых волос бабы Килины… Я подняла руку к глазам и вскрикнула: мне показалось, что вместо собственных пальцев я вижу чужие – гораздо более тонкие, смуглые, с неровными, обгрызенными до мяса ногтями, а вместо рукава халата привиделся грубо подрубленный край полотняной сорочки…

Глубоко вдохнув, чтобы не закричать, я зажала себе рот. Это просто нервы… запахи старого дома и игра света и тени от мечущихся снаружи ветвей и неистовых метельных бросков.

Я подошла к окну. Сад был завален снегом, от которого действительно было светло, как говорила страшная баба Килина с обвисшими старческими щеками и еще более ужасным ртом, полным молодых хищных зубов… Но самым страшным был даже не сон, а то, что я внезапно почувствовала невозможность отделить этот снег от того, другого, в который другая я выскочила, чтобы отдать бабе платок!.. Я с силой потерла место на руке, которое еще горело от стискивавших его узловатых пальцев. «Вот так и сходят с ума, наверное», – с ужасом поняла я и потянулась к клавише, чтобы, несмотря на вероятность разбудить Лиску, включить свет.

Я щелкнула, но свет почему-то не зажегся. Это напугало меня даже сильнее кошмара – потому что в ТОЙ старой хате, хате, каких теперь уже нигде и не увидишь – в мазанке с глиняными белеными стенами и камышовой крышей, света тоже не было! Только снег… луна в прорехах облаков… и страх. Сильный страх, страх почти осязаемый, почти материальный!

– Я не сойду с ума, не сойду, не сойду!.. – быстро зашептала я, страшась ночи, луны, снега, сада, который сейчас казался мне полным призраков, боясь оставаться здесь, у окна, одной и так же сильно боясь приблизиться к дочери, чтобы не перепугать ее до смерти видом сходящей с ума матери. Ей и так достаточно! Хватит! И я не повешусь! Нет! Этого вы от меня ТЕПЕРЬ не дождетесь!

– Я переживу все это… и я выживу… выживу… я сильная!..

Я не одна. Я не в пустыне. У меня больше нет иллюзий, которыми я была полна, когда вышла ночью из своего бывшего дома, вышла крадучись, чтобы бежать неизвестно куда – потому что даже неизвестное было лучше того, что меня ожидало. Потому что для людей, ждавших утра, света, солнца, чтобы забрать у меня ребенка, я уже не существовала… И тогда темнота была моей сообщницей, моим спасением… и ее не следовало бояться, как и сейчас.

– Я ничего не боюсь! – сказала я твердо.

Я вспомнила слепящий летний свет и запах другого хлеба: каждодневного и изобильного. У свекров был цех, в котором пекли фирменный лаваш и сдобные булки, которые так любила маленькая Лиска. А потом стали выпекать и хлеб для церкви – они все вдруг стали истово верующими. В доме теперь постоянно шли разговоры о Боге, о правильной жизни и о жизни после смерти – которая вдруг стала главной. Как и ВЕРА – которая у тех, с кем я жила, почти сплошь состояла из неукоснительного соблюдения постов, праздников, ограничений и правил.

Жизнь тут, на грешной земле и в окружении грешников, казалась принявшей меня семье более чем сомнительной, но их ожидала жизнь вечная, которая давалась в награду не всем – ох, не всем! Ее надо было заработать, заслужить, вымолить… Я не могла понять, почему, если ты не воруешь, любишь мужа, дочь, радуешься миру за окном, но не ходишь в церковь, не носишь крестик на шее и не читаешь молитв, которые кажутся тебе просто нелепым набором слов, ты несомненная грешница. И почему в этом случае человеку уготовано гореть в аду, даже если он всей душой верит во что-то свое – пусть пока в не совсем определившееся, невнятное, хотя несомненно светлое? А если веришь «в мировой разум и любовь», как однажды я брякнула при свекре, то ты грешница вдвойне? Потому что нет любви кроме как в церкви и освященной церковью!..

Мы шли через залитый солнцем, аккуратный, вымощенный плиткой двор, держались за руки и смеялись. Калитка была закрыта, но мы с Лиской не стали звонить, а беспрепятственно проскользнули в ворота, потому что как раз приехала машина, загружавшаяся хлебом: пекарня была тут же, во дворе. Мы шли и смеялись, счастливые, в венках из полевых цветов, еще полные запахом недалекого луга, где Лиска резвилась, как щенок, вырвавшийся на свободу. Мы теперь с ней часто сбегали туда, потому что дома нам обеим казалось нестерпимо душно.

Мы еще были полны светом и радостью нашего вольного кувыркания в траве, когда наткнулись на голос, холодный, злой… голос, который я даже не сразу узнала.

– Она не человек! У нее нет души! Прав отец Павел – такие, как она, не люди, а выблядки… прости, Господи, что скажешь! Согрешил, согрешил… На все, Господи, воля твоя…

Я напоролась на этот голос и на то, что он говорил, как на стену – с бегу, с лету… И об эту стену сразу же разбилось все, чем был полон сегодняшний день, чем до этого полна была вся наша жизнь… Или мне просто казалось, что она была полна? Потому что свет и радость давно вытекли из нее в какую-то трещину, которую я просто НЕ ХОТЕЛА замечать, слышать и видеть? Закрывала глаза, уши… зажимала рот, чтобы не кричать… и надеялась, что, по крайней мере, у человека, с которым я до сих пор делила кров и постель, это наваждение пройдет?

– Папа, не надо, – глухо сказал мой муж.

– Иди, – одними губами шепнула я дочери. – Иди к себе!

– Нет! – глазами ответила мне Лиска.

– У нее нечеловеческое имя… нет у крещеных ТАКИХ имен! – крикнул свекор. – Она церковь не признает! Порога ни разу не переступила. Знаешь, кто порога церкви переступить не может? То-то же… ОНИ Бога не признают! Бесовка, дьяволица, и дочь бесовским именем назвала! Развод – грех, – твердо бросил он. – Но еще больший грех – жить с ней! Нету в нашем доме для нее места! Ребенка заберем… спасем! Завтра же отец Павел ее окрестит! А этой бесовки чтоб духу… духу чтоб не было! И чтоб ребенка не соблазняла, прав ее решить!

Он словно сказал «жизни ее решить». Ее. Меня. Потому что Лиска – это и была моя жизнь… Моя отдушина в доме, где я оставалась только ради нее… и ради мужа, который сейчас, в эту самую минуту, меня предал, потому что сказал:

– Да, папа.

– Мы завтра утром в монастырь поедем. Замолим грех. И девчонку с собой заберем. Пока не поздно еще. Там ее пока и оставим. А ты с этой… с НЕЙ сам разберешься! Потому что долго грешил! Должен!

– Да, папа.

Наверное, у меня уже действительно не было души – потому что она отлетела от тела, когда в глазах у меня потемнело и я стала медленно сползать по шершавой стене. Поддержала меня Лиска:

– Мама, мамочка!

Голосов уже не было. Ничего не было – кроме обломков, на которые рассыпалась жизнь, и увядших полевых цветов… Я медленно стащила венок с головы:

– Пойдем…

Дочь судорожно цеплялась за мою руку:

– Не отдавай меня им, мамочка! Я их боюсь!

– Нет. Не бойся. Не отдам.

– Уедем! Уедем куда-нибудь!

– Да. Уедем, – сказала я твердо. – Сбежим. Ночью. Когда они все уснут.