Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Яся: личная жизнь номер два, или Языковые матрицы

– Я уж думала, до Нового года без света сидеть будем! Восемь суток! Средневековье какое-то…

Люсинда явилась за любимым кактусом, заявила, что сильно спешит, затолкала сопротивляющегося всеми колючками и явно прижившегося на нашем подоконнике питомца в сумку, но поддалась на уговоры выпить чаю – и пьет его уже четвертый час.

Лиска потихоньку умотала наверх, в ту самую комнату, доверху набитую книгами, – но, подозреваю, прельщают ее отнюдь не Брем с Босхом, а возможность отвоевать собственный кусочек территории. Что ж, все птенцы рано или поздно вылетают из гнезда… но в нашем случае, мне кажется, еще слишком рано. Хотя, возможно, только к лучшему, что у моего ребенка такой независимый характер?

– Восемь суток! В морозилке все накрылось – я ж смородины всякой, клубники там летом наморозила! Пришлось, чтоб совсем не пропало, варенье варить! Варенье! Зимой! При свечах! Точно, средневековье. Да, я ж вам банку принесла…

Люська лезет в свою необъятную суму и тут же нарывается на кактус:

– Зараза колючая! Не хочешь домой – тут сиди! – Она водружает ощетинившегося от непочтительного отношения воспитанника обратно на подоконник. – Мало мне маман, ты еще будешь характер показывать!

Чай давно выпит, употреблен и кофе, и даже остатки случайного вермута, распитые нами по случаю возвращения благ цивилизации. Люстра под потолком сияет всеми лампочками, блистает и торшер… мы нежимся в лучах осветительных приборов, словно игуаны в террариуме. Да, свет – великая вещь! Словно прочтя мои мысли, Люська изрекает:

– Да рассеется воинство тьмы и сгинут всякие наваждения! Ну, чего… фонари теперь горят, не заблудишься… я потопала.

– Посиди еще немножко, – прошу я. – Поговорить надо… как раз о наваждениях.

– Каких еще наваждениях? – подозрительно спрашивает подружка. – Ты, часом, не того… залетела, что ли?

Я выпучиваю глаза, не в силах скрыть изумление, а Люсинда оправдывается:

– Ну а чем еще заниматься, когда света нет? Опять-таки: ребенка сплавила, а перед домом машина два дня стояла! Я мимо бежала и как раз заметила! Даже заходить не стала – вдруг, думаю, личная жизнь?

– У меня даже две личные жизни, – мрачно сообщаю я. – Но заботит меня только личная жизнь номер два!

Я словно боюсь прыгнуть в холодную воду – однако решаться надо. Эти все повторяющиеся кошмары сводят меня с ума… и не Лиске же рассказывать о том, что во сне я – четырнадцатилетняя девочка-подросток, от голода продающая свое тело за краюху хлеба?!

Я набираю полную грудь воздуха, на секунду замираю и… выкладываю все. Говорю долго и сбивчиво, то возвращаясь к какому-то эпизоду, то высказывая предположения, отчего это со мной происходит. Рассказываю заодно и о том, почему мы тут оказались… впрочем, Людмила в общих чертах это уже знает. Однако каким боком к бывшему мужу и его семье мои кошмары?

– К специалисту идти надо! – выносит вердикт подружка.

– К психиатру? Ты намекаешь, что у меня шизофрения?

– Ясь, ты только не расстраивайся раньше времени, – осторожно утешает меня Люся. – Про шизофрению ничего не скажу, потому как не знаю, но с чего-то оно тебе снится? Какой-то толчок был?

– Куча женщин расстаются с мужьями. Да, это все было ужасным потрясением, но, в конце концов, они же меня не убивать собирались! Всего лишь отобрать ребенка и выгнать из дому. – Я мрачно усмехаюсь. – Со многими людьми случаются вещи куда страшнее… Ну, и мы же убежали!

– Может, ты боишься, что они тебя будут искать?

– Не знаю… и вовсе не уверена, что меня будут искать. Хотя с таким именем найти меня не мудрено. Может, мне и впрямь нужно было имя сменить, а? Вот поэтому и хорошо, что я до сих пор не прописана, и работа у меня неофициальная…

– Неофициальней некуда, – соглашается Людмила. – Шарашкина контора эта наша с тобой работа!

– И снится мне все это на языке, на котором я не разговариваю, а только читаю иногда! – довершаю рассказ я. – Вот так.

Людмила молчит, и я не знаю, как истолковать это молчание. Неужели у меня действительно что-то типа раздвоения личности? И меня пора класть в психушку?

– На каком языке? – уточняет она.

– На украинском!

Люся вздыхает с облегчением:

– Ну и чего такого? Мы ж его в школе учили! И слышим каждый день!

– То, что мы слышим каждый день, – это совсем не то… В селах – кругом суржик, в телике какой-то прилизанный… а во сне все настоящее. Именно настоящее! И потом, я некоторых слов совершенно не знаю… не слыхала никогда… может, какой-то диалект. Но при этом я понимаю все! До мельчайших оттенков смысла.

– У моей маман есть интересная теория, – неожиданно говорит Люся. – Ты вот по национальности кто?

– Вообще-то, украинка… наверное.

– А я даже не наверное, а стопроцентная украинка! Но на родном языке не говорю! Это полное безобразие, конечно, но сейчас речь не об этом… да! Мамуля утверждает, что у всех внутри языковая матрица. То есть ребенок чувствует своим язык, на котором с ним начали говорить чуть не в утробе матери. Мозгами-то мы воспринимаем украинский как родной. И когда его слышим, песни там, например… чувствуем, что это именно наше! Не калинка-малинка, не семь-сорок, а вот когда «Ой, там за гаем…» – вот тогда мурашки по коже. И сразу происходит идентификация. И аж слеза прошибает! Но… украинский все равно при этом остается родным, так сказать, де-юре! Вот где собака зарыта! Потому что де-факто у нас внутри другая матрица! Ты спросишь – почему? Да потому что с нами с младенчества начинали разговаривать совсем не на нем! А у тебя, может, вначале была именно украинская… ты же не помнишь, может, у тебя совсем маленькой няня была, которая так говорила, или бабушка…

– Бабушку я очень даже хорошо помню!

– Ну, все мы помним только начиная лет с четырех, да и то лишь отрывочно, – а до этого что было? Ты же не знаешь, кто с тобой разговаривал и как? Или вдруг у тебя какой сбой произошел и на место одной матрицы встала другая… более ранняя… да легко! И ты заговорила! Только во сне, потому как в жизни все вокруг говорят иначе, ты просыпаешься и снова переходишь как привыкла… Логично? А ночью опять становишься вроде как собой…

– Не становлюсь я ночью собой… – угрюмо буркнула я, но когда Люська была убеждена в правильности своих выкладок, сбить ее с рельсов было практически невозможно.

– Мне вот самой хочется украинский освоить безупречно, – с горящим и одновременно мечтательным взором говорила она. – Мова наша… спивучая-певучая, люблю ее до безумия! Книжек половину на украинском читаю, комменты в сетях пишу… а вот говорить – шиш, – она погрустнела. – Да и практиковаться не с кем. Мы с маман в последнее время больше препираемся, чем нормально… Конфликт поколений, куда ж без него? Одного не могу понять, – вскричала Люсинда, – почему она со мной в детстве начала разговаривать на русском?! Она же как раз украинский в школе преподает! Родной язык! Ну, и заинтересуйся же, с собственным ребенком сразу с родного языка начни! Если б она тогда это сделала, нам сейчас твою загадку нефиг делать было б разгадать! Еще и статью б научную – да что там статью – я б диссер по-быстряку на эту тему накатала! Прославились бы! А она, потому что все вокруг по-русски, и себе давай… Ну и что хорошего, если как все? А родной язык только в школе пошел! Поэтому, сколько музыки ни слушай и комментов ни пиши, сны мне будут сниться исключительно на русском… Матрица, мать ее страна советов!.. А тебе, считай, повезло! Тебе чистый язык преподают бесплатно и во всех тонкостях во сне! – неизвестно чему радуется Люська.

– Да в гробу я видала такое обучение! – взрываюсь я. Наверху скрипит дверь, и я тут же понижаю голос до шепота: – На самом деле мне страшно, Люсь… у меня уже был… нервный срыв, – последнее я произношу одними губами, потому что мне кажется, будто Лиска стоит на лестнице и подслушивает.

Я не выдерживаю, вскакиваю и задираю голову. Однако там никого нет: дочь по-прежнему наслаждается личным пространством или же ей просто не интересно с нами? Я не знаю, рассказать ли подруге все, включая попытку суицида, или же не стоит вываливать на нее еще и это. Я колеблюсь и не могу решиться… кручу в пальцах старинную радужную рюмку на пузатой ножке. Наверное, сейчас о том, как я вешалась, лучше промолчать… иначе она точно сочтет меня ненормальной… И у меня снова не будет в этом городе никого… ни единой живой души рядом!

Я поспешно брякаю рюмку на стол, закрываю лицо руками и плачу. Мгновение спустя Люся уже обнимает меня за плечи и прижимает к своей роскошной груди.

– Ну что ты… – растерянно говорит она. – Не надо так горько… Это всего лишь сны… Только лишь сны!

– Да, – соглашаюсь я, потому что мне так тепло в ее надежных объятиях. – Это только сны, Люсь… только сны. Всего лишь сны. Матрицы. Дурацкая личная жизнь номер два…

Сны, которых не могло быть

– Бабо, – решаюсь я, – а почему дед Панас назвал маму шлюхиной дочкой?

– Хай би жаба цыцькы дала тому дидови Панасу! – ругается баба Килина. – Когда это он говорил? И кому? Тебе?

– Нет… он от нас шел, а я следом и слышала…

– Ото не надо к ним ходить! – еще больше сердится баба. – Сколько раз я тебе говорила!

На самом деле я вижу: она знает, куда я бегаю, но всякий раз притворяется, что спит, или отворачивается к печке, а сейчас лается только потому, что не хочет говорить про деда и не хочет, чтобы я расспрашивала о нем.

– Он нашим пчел принес, – говорю я. – Замороженных. Мертвых. Мама варят и как перепички потом делают…

– Он знает, – бурчит баба. – Много чего знает, черт старый!

– Марийка уже не так кашляет, – добавляю я.

– Редьки хорошо с медом от кашля, – советует баба. – Только ж нема, наверное… та и кто ж ее сеял, ту редьку? Комуняки, правда, разнарядку на все спустили: и горох им дай, и соняшник, и редьку, и даже горчицу! Горчицу! В голод только редьку с горчицей и сеять. – Она сокрушенно качает головой в старом очипке, от которого тень на стене, отбрасываемая бабиной головой, кажется рогатой. Сегодня тихо: никто не заявился, – и еще несколько дней будет спокойно, потому как ироды красножопые, как их называет баба Килина, погнали возы с отнятыми продуктами из села.

– Та что ж тут уже забрать можно было? – рассуждает баба. – У кого – пшена жменьку, у кого – ведро картопли, а у кого – и последнее, что на посев лежало, – все выбрали подчистую! Ходили, штрыкалками своими кругом тыкали, чтоб им на том свете на них самих вертеться и жариться! Чтоб им кишки ими попротыкало! Даже кто дитям под голову спрятал, в люльку, и то забрали! Ешь, Меланко, хлеб неправедный… ешь, донечко моя любая. – Голос бабы Килины внезапно задрожал: – За все они заплатят… за все!

Баба вдруг начала раскачиваться на лавке из стороны в сторону, и я испугалась, что она снова приложилась к проклятой бутылке, пока я не видела, и вот-вот упадет на пол – но от нее ничем не пахло… только голос стал странным: глухим и низким, словно говорила не баба Килина, а злая ведьма… древняя прорицательница… Сивилла:

– Все сдохнут… все… будет война большая!.. И будет плач, и будут их мучить… как они нас мучают! И будут их жены, и матери, и дети просить хлеба, и не дадут им! И будут сидеть по холодным хатам и смерти просить вместо своих детей – но и этого им не дадут! И будут умирать новорожденные, и у матерей не будет слез! И на каждого мучителя найдется свой мучитель, и будут они раскаиваться, но будет поздно! Поздно! Поздно!

Поздно! Голос бабы Килины, звучный, как колокол, наполнил собой всю хату, и мне казалось, что голос летит над всем селом, его слышно и там, в снегах, где сейчас по накатанной дороге весело бегут сытые лошади, увозя неизвестно куда дни и месяцы нашей жизни, накрепко увязанные в прочные мешки.

Лампа замигала и погасла, словно пламя затушила волна бабиного гнева. Исчезли тени на стенах, и я больше не видела искаженного яростью лица Килины. Но я еще слышала ее голос:

– И кончится великий голод, и будут они лгать и лукавить, и называть нас братьями, но не будет в них раскаяния, и Бог не услышит их! А услышит он праведных, убиенных безвинно, тех, кого они терзали: и душу, и тело, – и они уйдут от мучителей и отомстят им!

Глаза бабы Килины горели красным огнем, словно отсветы печи. Мне стало страшно – так страшно, что я не могла пошевелиться и не могла отвести взгляд от этих горящих неизвестной силой и ненавистью глаз.

– И снова захотят они убить нас всех, но не смогут! И будут они просить прощения перед лицом Бога!..

– Если твой Бог есть, то за все это Он должен просить прощения перед нашим лицом! – выкрикнула я и, закрывшись руками, зарыдала.

Баба умолкла в один миг, будто и не говорила ничего. Огонь не горел. Нигде, до самого горизонта, не светилось. Не было больше никаких звуков. «Наверное, мы уже умерли, – вдруг подумала я. – И мы не люди вовсе… мы души грешников, осужденные за преступления, а наша жизнь – это и есть наказание за грехи! Ад. И, наверное, я грешнее многих, ведь для них ад уже кончился, им все простилось, а я еще жива… И еще долго буду отрабатывать свой грех, долго не умру, долго еще буду жива». Почему-то это я знала наверняка.

Гошка, тихий городской сумасшедший

Домой я вернулся уже ближе к ночи. Впрочем, смеркается сейчас стремительно, не успеешь проснуться – как снова темнота за окном… Честно говоря, вылазка этим вечером меня не порадовала: слякоть, толчея, на каждом шагу – глупая, приторная и навязчивая реклама, точно вся человеческая жизнь – лишь движение от покупки к покупке чего-либо… большей частью совершенно бесполезного.

И мне почему-то все время думалось, что я мог бы остаться там, за городом, в старом доме еще на несколько часов… если бы захотел. Именно это было мне и нужно сейчас, даже больше, чем нужно, – жизненно необходимо. Вот тогда я не шлялся бы без дела, приволакивая все больше и больше ноющую ногу, не рассматривал ненужные вещи, не глазел бы из окна кафе на девиц, фланирующих по улице именно затем, чтобы на них глазели.

Я не спеша потягивал кофе, бросив обе конечности – и целую, и обрубок с протезом – вольно под стол. Да, я мог бы, наверное, остаться и попросить ее еще сыграть… я же видел, что она буквально жаждет прикасаться к клавишам. Еще я хотел сказать, что старый рояль никогда еще не звучал так хорошо, как под ее пальцами, – но почему-то не посмел. Да и что я понимаю в музыке?! Но я мог поклясться: даже в том, как она сидела, окончив играть и бросив руки, тоже была музыка… Может быть, самая лучшая ее музыка. Музыка без тех помарок и недочетов, которых не замечали мои нечуткие уши, но от которых она так морщилась и страдала.

– Нет, хватит! – решительно сказала эта маленькая женщина и захлопнула крышку.

И тогда я понял, что, наверное, мне пора. Мне тоже хватит. Всего – воспоминаний, старого дома, сгущающихся вечерних теней и теней иного рода: любимых и ненавидимых, призраков тех, кого я боялся потерять и от кого так жаждал избавиться… а также фантомов моих собственных страхов и чувства вины. Здесь этого было много… слишком много!

С помощью очень кстати подвернувшегося соседа на «Ниве» мы легко выдернули из грязи мое авто, и меня уже ничего не держало… да и честь пора было знать.

– Очень приятно было застрять тут!

Я распрощался с женщиной в накинутой наспех куртке, стоявшей у моей собственной калитки, и укатил в город… с облегчением? Возможно. Даже определенно с облегчением. Потому как я человек городской. Я родился в городе, живу в городе, работаю для города… ну почти всегда для города… А что из этого извлекаю для себя? – пришла неожиданная мысль. Что дает МНЕ этот огромный муравейник? Ощущение, что я не один? Город вовсе не большая деревня, как принято утверждать, не место, где все друг друга знают. Тут скорее все одиноки. Зачастую люди не знают даже тех, кто живет за стеной, крутит там свою музыку, занимается любовью, жарит котлеты… Ну, в случае сильного шума можно шваброй в потолок постучать или тапкой по батарее… но идти лично, знакомиться или ругаться? Нет уж, увольте… Так что это чистой воды иллюзия, когда кажется, что я могу оказаться в обществе себе подобных, стоит мне только этого захотеть.

Вот они, созданные по образу, суетливые и суетные, снуют во всех направлениях – и никому нет до меня никакого дела! Да и мне нет дела ни до кого! Потому как присядь сейчас кто-то рядом, разве обрадуюсь я обществу незнакомца или даже незнакомки? Скорее, буду раздосадован и разочарован и успокоюсь, только когда докучливый сосед, мешающий своей болтовней, уберется восвояси. Так же, наверное, вздохнула с облегчением, когда я укатил, и женщина по имени Жасмин. Да и ее дочь Алиса, вероятно, тоже. Лиска, как называет ее мать.

Когда-то я имел неосторожность мечтать о ребенке… и почему-то именно о девочке. Потом перестал мечтать, когда понял, что не могу представить себе ребенка на руках у ставшей мне чужой женщины. А потом… потом случилось то, что случилось. И когда она, моя жена, уже была мертва и мертв тот маленький пульсирующий комочек клеток внутри ее тела, я вдруг осознал, что любил бы его, несмотря ни на что!

– Несмотря ни на что… – тихо прошептал я и тут же мысленно влепил себе пощечину.

Раньше нужно было проявлять великодушие, и терпение, да и решительность тоже! А теперь устроил тут балаган одного актера для единственного зрителя – самого себя! Чужой ребенок, видите ли, разбудил спавшие доселе чувства-с! Противно видеть, как ты сидишь и наслаждаешься рефлексией… слюнявый, расчувствовавшийся инвалид посреди предпраздничной суеты! Прямо диккенсовский раскаявшийся Эбенезер Скрудж… да еще и небритый. Именно потому к тебе никто не подсаживается – мерзко соседствовать с человеком с таким постным выражением лица и грязными ботинками. К тому же такие типы, как правило, любят сначала надраться, а потом долго и пространно рассуждать о своей возвышенной душе! Так что сиди спокойно, идиот с помятой и мрачной рожей… никто к тебе не подсядет. Никому неохота портить себе настроение. Никому ты не интересен. И никто не бродит сейчас по ярко освещенным магазинчикам, чтобы найти тебе подарок… разве что на работе, на корпоративе, всучат дребедень, закупленную оптом для всего дружного коллектива. Корпоратив, кстати, уже послезавтра… и если я не явлюсь, никто и не заметит. Не впервые. К тому же без начальника и вольготнее, и веселее. А где, интересно, работает ОНА? Почему я ее об этом не спросил? Или можно было поинтересоваться у дочери… хотя нет, это некрасиво. Кажется, ей и так не понравилось, что я уделял слишком много внимания ее ребенку…

За соседним столиком расположилась семейная пара с дочерью-подростком. У девочки были тонкие жеребячьи ножки и порывистые движения, и она чем-то неуловимо напоминала ту, другую девочку, точно так же по-жеребячьи носившуюся по старой лестнице и угловато сгибавшую коленки. Девочка, которой любопытны Брем и Босх… Чему бы еще она обрадовалась? Но… Жасмин – довольно резкое существо… в отличие от некоей Яси, – я усмехнулся, – которая безумно любит дочь и, судя по всему, музыку тоже. Да, в каждом из нас прекрасно уживаются две, а порой даже несколько независимых личностей. Жасмин и Яся… наверняка те, кто знает эту строптивую музыкантшу лучше, назовут еще несколько имен. Но для меня – Георгеоргича, Гошки, Гоги и Галоперидола, она пока только Жасмин и Яся. И я совсем не уверен, что Жасмин позволит дочери принимать подарки от малознакомого Гоги. Ну, если не захочет от Гоги, можно попробовать задействовать гораздо более приятного Гошу, ну или Георгеоргича, солидного зануду, наконец… хотя от одного его появления меня самого колбасит! Я криво ухмыльнулся и поспешил отвернуться к окну, чтобы никто из посетителей кафе не принял моих гримас на свой счет.

Подарки… В наше время эти знаки внимания приняты на все старые, а также новомодные праздники: День влюбленных, Хэллоуин… кажется, имеются еще дни матери и отца?.. не помню. Разумеется, День Парижской коммуны – не наш случай, однако выказать интерес к ребенку, пусть даже и к чужому, когда все веселятся на Новый год, – в этом даже закоренелый педант не усмотрит никакого криминала… даже Жасмин! Хотя от этой Жасмин всего можно ожидать. Да, конечно, можно попробовать забросить пробный шар на Рождество… и посмотреть, что получится. Нет, это, наверное, слишком. Остановимся на первом варианте. Тем более Рождество в фаворе в Европе, а у нас главный зимний праздник все же Новый год. Он вне конкуренции. Итак, что бы хотела получить девочка по имени Лиска, которую я пока не отделяю от Алисы? И что бы я мог подарить, не вызывая гнева ее матери? Еще от дома откажет! Я едва не расхохотался от этой мысли во весь голос. Настроение внезапно бодро поползло ввысь. Ну, не-е-ет… надеюсь, мадам Жасмин все же не вытурит меня из моего собственного… если действовать осторожно и по плану. А план таков: во-первых, мчаться в первый попавшийся магазин я не собираюсь.

– Правильно! – вслух сказал я, одобряя положение намбер ван.

Народ, сидящий вокруг, тоже не молчал – но сидел и разговаривал в одиночестве только я. Хотя… при повсеместном наличии мобильников и прочей гарнитуры разговаривающий одиночка никого не удивлял. Да, наверное, я слишком долго был одинок, потому что стойко и постоянно разговаривал сам с собой, – а это привычка, присущая очень одиноким людям.

Второе – выбирать нужно подарок не только скромный, но и полезный. Узнать, какие увлечения и все такое… Да, но как узнать? У кого? У нелюдимой матери? Однако помочь в этом мне может лишь та, которая Яся, но уж никак не Жасмин! Да… и это задание номер три, оно же главное! Выбрать подходящий момент и дождаться ее расположения… задачка, однако, не из легких! Но не могу же я вот так просто явиться и брякнуть, что желал бы устроить небольшой праздник для ее маленькой девочки… ну и отчасти для нее… хотя чего уж там… будь честным – ты хочешь этого прежде всего для себя! Ну, и для себя тоже! Почему бы и нет? «Что, хочешь поработать Санта-Клаусом? Надоело носить прозвище Галоперидол? – едко поинтересовался внутренний голос. – Или собрался примерить роль папочки? Светлые праздники в темные дни! Распродажа счастья по низким ценам! Доставь себе удовольствие на шармака! Неизбалованное дитя всему будет радо! Если ее мать, разумеется, не спустит тебя, чудо одноногое, с лестницы! Наперегонки с твоими презентами!»

– Не спустит, – угрюмо буркнул я, хотя не был в этом уверен, а подошедший некстати официант на меня покосился. Однако я всего-навсего разговаривал сам с собой. Я не декламировал стихов, взгромоздившись на барный табурет, не пел под караоке срамных частушек, не бил витрин, не лез девушкам под юбки, не рыдал, не выл сбесившейся гиеной… словом, я был тихим городским сумасшедшим.

Я расплатился за кофе и даже оставил на чай. Словом, в этот вечер я никак не вышел за рамки приличий, накладываемых городом на жителей – сумасшедших и не слишком. Тех, которые преподносят подарки собственным детям, и тех, которые зачем-то мечтают подарить их чужим.