Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Гошка: Яся, темнота, духи́ и ду́хи

– Подождите, я сейчас свечку зажгу!

Поселок был темен и неприкаян, лишь кое-где в окнах угадывались неяркие огоньки свечей. Хотя я знал, что электричество восстанавливают на сотни километров вокруг, но тут, почти в черте города, и пять дней?! В нашем мире буквально все завязано на электричестве: начиная с кнопки электрочайника и заканчивая вышками связи. Я взглянул на темные из края в край улицы, плавно переходящие в точно такой же темный лес, и ужаснулся:

– Как же вы тут?

– Ничего! – почти весело отозвалась из дома та, которой так не подходило имя Жасмин и так шло Яся. – Привыкли уже!

Ее дочь особого энтузиазма не выказала и молча прошмыгнула куда-то в темноту. Кажется, она была недовольна тем, что ее оторвали от цивилизации, компьютера, интернета и общения со сверстниками.

Под ногами хлюпала снежная каша, сад был гол и как-то особенно бесприютен, дом же нависал неприветливой громадой, словно совершенно чужой, и мне перехотелось заходить внутрь. Самое время было, вежливо попрощавшись, отчалить, но… я же поперся сюда якобы забрать нечто, край мне необходимое!

– Знаете, – я осторожно пощупал почву для отступления, – я не подумал, что тут действительно хоть глаз выколи!

Она осторожно спускалась с крыльца, нащупывая по одной обледенелые ступени и загораживая ладонью дрожащее пламя свечи.

– Идите, я вам посвечу!

– Я могу и мобильником… – пробурчал я, светя под ноги, в мешанину снега, грязи и палой листвы. Оттепель повисла туманом, пахла сырыми ветками, талой водой, одинокими вечерами…

– Лиска, чайник поставь! – крикнула она в дом, и там сразу же чем-то брякнуло, а потом тяжело упало.

– Я сейчас! – Та, которую теперь велено было называть Ясей, метнулась в дом, а я тут же налетел на ребро открытой двери и от неожиданности охнул. Выстроенный еще моим дедом дом встретил меня неприветливо – наверное, потому, что был мною забыт и обижен. Но воздух, которым он дышал внутри, пах точно так, как и во времена моего детства: старыми книгами, деревом и даже… бабушкиными духами! Наверное, это были все же не духи, а просто моя фантазия, подстегнутая темнотой и возвращением, или же это домовые, дýхи дома, разыгрывали меня?

На столе обнаружилось множество свечных огарков, прилепленных к подносу, тут же стояли чашка с чайной гущей на донце и блюдце с крошками – возможно, следы торопливого завтрака. Я сел, щелкнул зажигалкой и поджег один из огарков, соединенный лужицей застывшего парафина с собратьями.

– Я сейчас, – пообещала запыхавшаяся Яся. – Только печку растоплю. А то ужасно холодно, боюсь, Лиска простудится… Я утром спешила, – зачем-то стала оправдываться она, – и не протопила. – Да и вообще… боюсь оставлять огонь без присмотра. Дом деревянный, знаете ли…

– Да уж знаю, – не совсем своим, скрипучим и недовольным голосом сказал я. Или это снова был не я, а те самые дýхи, недовольные и мной, который их совершенно забросил, и этими пришелицами, которые не интересуются ни теми, кто раньше жил в этом доме, ни его историей и которым на все это было совершенно наплевать – как в розницу, так и чохом?

– Я сейчас, – еще раз пообещала она. – Только угля на ночь наберу в сарае, хорошо? А чайник уже на плите…

Тон у нее был неловкий, извиняющийся… должно быть, она чувствовала себя обязанной – и за жилье, которое я ей навязал, и за то, что их с дочерью, чинно сидящих на заднем сиденье чужой машины и от этого не смеющих даже перешептываться, сюда привезли.

– Давайте я помогу! Уголь же тяжелый!..

Я ринулся вслед за ней – но тут же сбавил темп, не различая в тумане ни тропинки от дома до сарая, ни самого сарая, растерявшись там, где раньше, мальчишкой, мог пройти хоть с завязанными глазами, хоть и в самой кромешной тьме. Наваждение длилось всего пару минут – потом память вернулась: стоило лишь положить руку на стену и провести пальцами по шероховатому дереву. Ноги сами привели меня куда нужно.

– Давайте, – я протянул руку к ведерку.

– Берите! – легко согласилась она. – А я тогда еще дровишек прихвачу. Это замечательно, что тут есть печь!

– Да, – неопределенно пробормотал я. – Замечательно…

Когда мы возвратились, на столе пылало уже целое созвездие из свечных огарков, а посередине возвышался на подставке чайник. Грязной чашки и в помине не было, а девчонка по имени Лиска сказала недовольно:

– Ненавижу эту темноту!

– Алиса! – одернула ее мать.

– И эту деревню тоже! И грязь! И школу эту долбаную!

– Алиса!

Девочка с грохотом отбросила стул и выбежала, ахнув напоследок где-то дверью.

– Простите… – тихо прошептала женщина. – Она действительно не любит темноты. Я-то на работе допоздна, а она, пока к подружке не поехала, тут одна сидела, а темнота зимой – это совсем не то, что летом…

– Это точно, – согласился я, желая разрядить обстановку. – Летом тут хорошо… Знаете, я, наверное, поеду. А чай как-нибудь в следующий раз, ладно?

– Ладно, – растерянно согласилась она. – А как же ваши дела?..

– Я не подумал, – поспешно сказал я. – Это, наверное, лежит на чердаке. Глупо лезть туда со свечкой. Действительно, еще пожар устрою. До свидания, – я решительно направился к двери.

Кажется, я прекрасно понимал ее дочь. Темнота раздражала и сводила с ума не только ее. Мне она тоже действовала на нервы. Я уже размечтался, как включу фары и выеду отсюда, из этой поселковой безнадеги, словно выберусь из некоей черной дыры; и уже дома отогреюсь, выпью чаю, кофе, пива… да чего угодно, хоть настойки боярышника из ближайшей аптеки!

Я повернул ключ зажигания и в предвкушении всего наобещанного себе резко стартанул.

Здесь был не асфальт, а именно грязь, столь ненавидимая девочкой Алисой: грунтовка, чуть присыпанная щебнем. К тому же я съехал с нее поближе к дому, совсем забыв про коварную местную глину. Задние колеса с визгом проворачивались на месте, и тут я сделал еще одну глупость – вместо того, чтобы заглушить движок и посмотреть, в чем дело, я продолжил жать на газ, надеясь при очередном качке выскочить из ямы, но… Я лишь месил глину, увязая в ней глубже и глубже. Наконец я прекратил это бесполезное занятие, боясь посадить аккумулятор или сжечь сцепление, и вышел, чтобы оглядеться. Соседние дома были мертвы – даже собаки там не брехали. Час был поздний, и звать на помощь было явно некого – разве двух моих слабосильных квартиранток? – невесело усмехнулся я.

Алиса присоединилась к матери, очевидно уже сменив гнев на милость. Ее тонкие рыжеватые волнистые волосы, подсвеченные живым огнем, золотились вокруг головы, а тонкое лицо с острым наследственным носиком было оживлено: она что-то рассказывала и улыбалась. Жаль было нарушать эту идиллию, но… последняя маршрутка ушла час назад, расписания электричек я не знал – да и в это время они, кажется, тоже уже не ходили.

Наверное, дýхи, разлившие в старом доме духи моей бабки, вдоволь повеселились, когда я снова возник на пороге.

– Я застрял, – объявил я. – Сел намертво в какую-то яму. Эта проклятая глина…

– Ну что ж, – она, казалось, нисколько не была обескуражена, – тогда давайте пить чай!

Сны, которых не могло быть

– А ну, танцуй!

Баба Килина дергает меня за руку и выталкивает на середину комнаты. Она пьяная. Растрепанные волосы космами висят из-под съехавшего на сторону очипка, впалые щеки от самогона раскраснелись, как яблоки.

– Давай, давай! Покажи этим иродам, что тебе и без их чертовой водки весело! Будем танцевать, пока не сдохнем! И они пускай сдохнут! Все! – злобно, неразборчиво бормочет она, тыча своим острым кулачком мне в спину.

 
Дам лиха закаблукам,
Закаблукам лиха дам,
Дістанеться й передам!
 

– Всем достанется, всем! Пейте, проклятые, жрите… чтоб вам повылазило, вылупки… чтоб вам подавиться… хай бы вам сто чертей, та й до них еще и болячку! Чтоб вас скривило, позакладало, попучило, поскрючило… трясця вашим мамам, детям и всему вашему роду! В рот вам хрену и дерьма собачьего – на перемену! Чтоб вашими мордюками просо молотили, чтоб вы дристали, й штаны не одевали, и в сраку друг друга целовали! Колхозники навозные, смердючие, вонючие, хари ваши приблудные, паскудные!.. – Она улыбалась, делая вид, что все еще поет, знала, что сидящие в ее хате не понимают слов, не знают нашего языка и не разумеют, что именно эта шальная баба бубнит скороговоркой.

– А ты танцуй… танцуй!

У меня на душе было так паскудно, что хотелось бежать отсюда прямо сейчас, в чем есть. Бежать прямо в снег, в метель, бежать, покуда хватит сил, а потом упасть и замерзнуть… говорят, это не больно. Замерзнуть в снегу, как в пуховой перине, успокоиться наконец, заснуть… Но что тогда будет с НИМИ? С теми, кого я так люблю, несмотря ни на что? Они снова станут есть кору с деревьев, откапывать из-под снега траву или надеяться, что к хате прибьется какая-нибудь одичавшая кошка, чтобы свернуть ей голову и съесть? Я видела, как малые дети ползали по земле и тащили в рот все, даже мух, пауков, слизней и уховерток… Я вспомнила, как и сама осенью мечтала о куске мяса, неважно, от кого будет этот кусок: от кошки, собаки или крысы – все равно… только ничего этого уже не было. Во дворах было пусто и тихо: не лаяли собаки, не мяукали кошки, не кудахтали куры… Кое-где по селу еще раздавался тоскливый коровий мык – но у нас корову угнали в колхоз еще год назад, а лошадь сдохла сама, но съесть ее нам не позволили даже после этого – отобрали. Картошка тоже не уродила, и из твердой, как камень, земли, которую за лето не полил ни один дождь, собрали едва не меньше, чем посадили…

Я тупо стояла посреди хаты, а баба Килина все топала и кружилась вокруг меня. Наконец, обессилев, она шлепнулась на лавку у стола, схватила бутыль с самогоном и, проливая мимо, наполнила стопку. Махнула ее духом и позвала:

– Меланка, а ну, иди к нам! Выпей… веселее станешь! Что стоишь, как неживая, рано тебе еще! Пей!

– Оставьте девочку в покое!

Я еще ни разу его тут не видела. И на миг мне показалось, что он не такой, как все: хватающие меня в смрадной темноте хаты, сдирающие одежду и сопящие надо мной, раз за разом тыча в меня своими погаными, склизкими орудиями…

– А ты кто такой? – презрительно скривилась баба. – Если добрый человек – то садись! А если такая же скотина, как остальные, – мимо иди! Не видишь – праздник у нас! У нас всегда праздник!

За столом захохотали, хотя вряд ли уразумели, что мелет эта пьянчужка, которая скоро сдохнет – и не оттого, что у нее забрали хлеб и угнали корову, а просто от водки. Мало ли надо старой глупой бабе: куролесит уже с пары стопок, того и гляди вывалится из двери на улицу и где-нибудь за углом рухнет всклокоченными лохмами в снег… И поутру ее кинут на телегу в кучу таких же холодных трупов и свезут к общей яме за селом.

Наверное, мне только почудилось, что он не такой, как все… Потому что он никуда не ушел – по-хозяйски сел за стол, сам себе налил, придвинул хлеб – тот самый, из зерна, отнятого у нас, хлеб, выращенный нашими руками, хлеб, из-за которого нас сейчас убивали те, кто не имел права ни на него, ни на землю, ни на наши хаты – пустеющие одна за другой…

Я задрожала, словно ступила на свою будущую могилу, словно увидела самое страшное: они придут сюда… их будет много… вслед за этими явятся еще и другие – их братья, жены, и дети, и матери… Они придут, будто им мало места у себя – придут со своими чужими обычаями, чужим языком, чужой одеждой и заселят НАШУ землю! Заселят, когда нас на ней уже не будет! И бросят в землю отнятое у нас зерно! А зерну все равно, чьи руки его бросают… Или не все равно? Я не знаю… я уже ничего не знаю!

Он молча выпил водки, отрезал кусок хлеба и, жуя, все так же пристально смотрел прямо на меня. Глаза у него были как захватанное жирными руками бутылочное стекло: серые, холодные, скользкие, ничего не выражающие… Он тоже не понимал нашего языка, как и остальные, да и не хотел понимать! Он был такой же, как они, отъевшиеся на нашем хлебе, выставляющие напоказ наглые, свиные, лоснящиеся рыла с железными зубами. Нет, даже хуже: он явно был начальником над всем этим зверьем, питающимся нашими трупами, – потому что они смотрели на него исподлобья, боялись и сторонились его…

– Танцуй! Танцуй! Танцевала рыба з раком! Га-га-га!..

– Что она там брешет? – презрительно спросил кто-то, и баба вспыхнула, как пересушенный порох:

– Брешут собаки, та й ты вместе с ними! Никогда я не брешу! Я в Лавре была, в Киеве, в Почаев пешком ходила, когда вас, поганцев, еще и на свете не было! Когда вы еще из пекла не повылазили, как черти! Я в Бога верую!

Я подошла и плеснула себе из почти опустевшей бутыли.

– Не надо. – Он протянул руку, но я уже успела отхлебнуть обжигающей жидкости. Дыхание у меня перехватило – однако в отчаянии я допила ее до конца.

– Ото так! – выкрикнула баба. – Пей, курвина дочка й курвина онука! Щоб у наших ворогив в горли пирья поросло!

В голове будто мгновенно ударило молотом, и все поплыло: я стояла, но в то же время словно кружилась и танцевала… и мне стало легче… легче… и все равно. Все равно!

– Дай еще! – хрипло выкрикнула я, а баба все кружилась, кружилась вместе с хатой, кричала, и плакала, и смеялась, и становилась все меньше, меньше… пока не пропала совсем, не растворилась в том, чего тоже не было…

Ничего уже не было: ни нашей прóклятой неизвестно кем жизни, ни села, вымирающего с голоду, ни мертвых пчел, ни выворачивающейся грудками каменной земли, где уже ничего не вырастет, ни раздутых лошадиных трупов, которые отнимают у людей с такими же, как у павшей скотины, раздутыми животами, ни отобранных жерновов, лежащих грудами там, в церкви, – но она уже не была церковью, потому что Бога тоже не было! Его не было ни в Лавре, ни в Киеве, ни в Почаеве, ни тут, под кружащимся, зимним и пустым, бесплодным небом. Ведь, если бы Он был, разве мог Он допустить такое?!

– Бога нет! – выкрикнула я изо всех сил. – Бога нет!

Яся: сбежавший кофе, или Расставить все по местам

– Бога нет! – крикнула я и проснулась.

Встав рано поутру, я обнаружила, что сегодня суббота и на работу мне не нужно, света по-прежнему нет – и в выходной чинить его точно никто не будет. Я подбросила в печку угля, умылась, стараясь не слишком греметь, чтобы не разбудить спящих, а потом от нечего делать прилегла на диван, натянула на себя плед – и снова провалилась… чтобы теперь выпасть из привидевшегося кошмара с озадачившим постороннего восклицанием.

– Вы так думаете? – вчерашний наш гость остановился на середине лестницы.

– Простите, – я смутилась. – Приснилось… я разговариваю во сне… иногда. Не замерзли там, наверху? – политически грамотно осведомилась я, лихорадочно пятерней приводя в порядок волосы… Зря я не вымыла голову… наверняка вид у меня сейчас как у вороны, в забытьи свалившейся с ветки, – дикий и встрепанный.

– Почему замерз? – удивился хозяин дома. – Там даже теплее, чем здесь! По законам физики теплый воздух поднимается вверх, так ведь? Труба как раз проходит через бывший кабинет деда – я там чуть не задохнулся, если честно. В городе топят кое-как, а ваш уголь так горит!..

– Вообще-то, это ваш уголь, – уточнила я.

Умытая и аккуратно причесанная Лиска сидела с ногами на своей раскладушке, навострив уши. Любимый ее планшет наверняка разрядился, да и толку без инета от него было чуть. «Нынешние детки без интернета уже никуда, – с какой-то непонятной досадой подумала я. – Бесконечные стрелялки, бродилки, тетрис, шарики, треп ни о чем… теперь еще и новая пошесть – селфи! И Лиска тоже фоткается где ни попадя по сто раз на дню, а потом вывешивает свою физиономию во всех видах! Хотя, наверное, я слишком к ней придираюсь? Не потому ли, что просто не хочу ее понять и меряю все на свой аршин?»

– Кабинет – это такая комната с книжками как раз над нами? – как бы невзначай спросила моя дочь, но я тут же отрезала:

– Ты там одна жить не будешь!

– Почему? – набычилась Алиса.

– Мы живем здесь. И только здесь. Мне весь дом убирать некогда. Поняла? Прими к сведению!

– Она всегда такая? – с непонятной усмешкой поинтересовался тот, к которому я не знала, как и обращаться: своим музыкальным слухом я улавливала, что на Георгия Георгиевича он реагирует как-то странно, но называть его Гошей было не по чину… Тогда как? Юрой? Георгом? Георг! Тоже мне, особа королевской крови!

Я внезапно рассердилась: мне бы с книжкой поваляться в свой выходной, а тут ломай голову еще и над этим! Черт его знает, зачем он повез нас в этой темноте, да и застрял тут! А теперь, похоже, имеет какие-то виды на моего ребенка и зачем-то склоняет Лиску лазить куда не следует!

– Георгий, – это прозвучало несколько холодно, но мне понравилось. – Я рада, что вы разрешаете нам пользоваться всем этим: книгами, инструментом… но хочу заметить, что за своего ребенка ответственность несу я!

– Ого! – присвистнул гость. – Всех поставили на место! Ничто не может так украсить комнату, как дети, красиво расставленные по углам!

Лиска хрюкнула, а я поняла, что, похоже, перегнула палку.

– Я за нее боюсь, – буркнула я. – Мы, конечно, осуществили несколько небольших экскурсий по вашему замечательному замку…

– Но чулана с семью сундуками Синей Бороды пока не нашли?

– А что, он существует?

– Я видела Брема! – пискнула моя дочь. – Там такие картинки прикольные! И еще по искусству… самый классный – это где куча чертей и всякие штуки непонятные, и мелко-мелко все нарисовано…

– Босх, – с ходу определил Георгий. – Дед альбомы собирал. Босх и у меня в детстве был любимый. А почти все, что по стенам, это дед сам. Это копии.

– Слава богу, не оригиналы! – вырвалось у меня. – Не приведи, что пропадет – не расплатишься…

– Это, конечно, имеет определенную ценность, – Георгий усмехнулся, – но только для определенного круга людей! Который на сегодня, увы, включает одного меня… Так сказать, ограниченное множество с ограниченной ответственностью…

– А также безответственностью!

– Это точно! Куда ж нам без безответственности!

– Я, наверное, сварю кофе? – Я задала этот вопрос, наверное, потому, что мне хотелось осведомиться совершенно о другом – когда он наконец вытащит из грязи свою проклятую колымагу и уберется отсюда? Хотя это и его дом, и уголь, которым мы греемся, тоже его, но… я не потерплю, если он попытается прибрать к рукам мою девочку!

Внезапно я поняла, что моя ярость имеет те же корни, что и та, другая… И что ЭТОТ человек ни в коей мере не покушается ни на мою никчемную суверенность, ни на моего ребенка… Он просто пытается как-то развлечь нас, словно гостей… да мы и есть тут гости! А я веду себя как надутая спесивая дура! Только потому, что… что… да потому что! Потому что он спас меня и видел при этом слишком много – слишком много для постороннего! Он видел меня в отчаянии, полузадушенную, почти мертвую… меня, пьяную до потери человеческого облика… перепачканную собственной блевотиной, меня, валяющуюся на земле у входа в дом, откуда меня выкинули! И он подобрал то, мимо которого все спешили прошмыгнуть как можно скорее, и отнес к себе, и привел в чувство, и…

Да, мы не слишком жалуем наших благодетелей! Мы не привыкли быть благодарными – потому что… Да почему? Почему?! Потому что это унизительно? Потому что теперь я чувствую себя обязанной? Но ведь он ничего от меня не ждет… похоже, что так. Или все-таки ждет? Но тогда чего? Нет, ничего он и не ждет, и не жаждет… он просто хорошо воспитан всеми, кто жил тут, листал Брема, писал маслом и музицировал… Ну а ты все-таки дура. Дура с сомнительным прошлым и двумя карманами ворованной гречки. Шарахающаяся от всего и всех, загнавшая себя в угол и теперь боящаяся выйти из него сама и выпустить своего детеныша…

Наверное, кухня – не лучшее место для самокопания, потому что, рассуждая и расставляя по местам все, что я так долго откладывала и задвигала в дальний ящик сознания, не желая с этим разбираться, я упустила кофе – и он сбежал, заливая конфорку.

– Чер-р-рт! – выругалась я, невольно прислушиваясь к Лискиному оживленному голосу за стеной и к ее заливистому смеху. Чем они там занимаются?

– Я сварила кофе, но он сбежал, – сухо проинформировала я, ставя помятый алюминиевый ковшик на стол. – Кофе был последний, и то, что получилось, – дрянь, кофейника у нас тоже нет… зато есть молоко. Холодильник теперь в чулане. Принесешь?

– Сейчас! – тут же вскочила Лиска.

– Я так глупо тут расселся… – вдруг смутился хозяин дома, а заодно и чулана, и старого ковшика. – Мог бы и в магазин сходить, что-то купить к завтраку. Он ведь работает?

– Уже работает, – кратко подтвердила я, все еще чувствуя, что не могу совладать с голосом. Что такое, черт меня раздери, в этом Георгии, что моя капризная дочь вьется возле него, как муха вокруг меда?! Для меня, небось, она за молоком не побежала бы!

«Ты просто дура… ревнивая дура! – изо всех сил мысленно выкрикнула я. – Она побежала за тобой из комфорта в полную неизвестность, потому что она тебя любит! Она выбрала ТЕБЯ, и никого другого! А теперь ты бесишься, потому что твой ребенок стремительно взрослеет… и происходит это потому, что ты САМА выдернула ее оттуда, где девочке было относительно спокойно, и швырнула в совершенно непонятную жизнь! Она не может существовать только твоими интересами! У нее ДОЛЖНЫ появляться свои друзья: и эта девочка в городе, и, возможно, этот человек… наверное, очень интересный человек, и добрый, и хороший… только ТЫ не хочешь этого увидеть!»

И еще я подумала, что до магазина довольно далеко, на улице – непролазная грязь, а у этого мужчины, имя которого звучит совсем как камертон, когда по нему ударяют молоточком, всего одна нога… наверное, ему не слишком комфортно на протезе…

Щеки мои пылали, и, желая скрыть смущение, я отвернулась и подошла к роялю. Машинально откинула крышку, затем так же машинально села и положила руки на клавиши. Левая, проклятая изуродованная левая была как деревянная – но я уже знала, как с нею управляться… Дома я избегала подходить к инструменту после случившегося со мной несчастья, а здесь… никто не стоял за моей спиной, и некому было сравнивать меня нынешнюю со мной прежней, ТОЙ, которая была до всего: до счастья и до его отрицания, до, во время и после любви… моей утерянной любви, которая словно бы сгинула вместе с музыкой… не захотела жить… а была ли, существовала ли она вообще?!

Это не была легкая музыка… и я коверкала ее своими недвижимыми пальцами… если бы она могла вырваться от меня или закричать – она бы, несомненно, это сделала!.. Но я не прекращала терзаний. Я не отпускала ее – и она смирилась. А я все играла и играла… не знаю зачем. Что я хотела доказать и кому? До кого докричаться? До тех, кто остались далеко и уже не ищут меня? Да я и не нужна никому! Только Лиска… моя девочка… они захотят разыскать и снова присвоить ее! Но я не отдам! Ни за что не отдам!

Я колотила по клавишам, и инструмент, прекрасный старый деликатный инструмент, должно быть, не привыкший к такому варварскому исполнению Баха, страдал… Дом, выстроенный и устроенный как музыкальная шкатулка, резонировал деревянным нутром и тоже страдал от всех огрехов и неточностей; музыкальная ткань натягивалась и рвалась, и в ее дыры сквозило и вываливалось все: «Ты окрестишься, и все наладится… все у нас станет хорошо»… «Я даже крестильное имя тебе уже выбрал, теперь у тебя будет своя заступница, святая»… Куда она смотрела, эта их выбранная святая, когда я, устав от давления и уступив уговорам, накинув на голову платок, согласилась? Кто положил на моем пути этот камень, на который я, смотревшая себе под ноги в какой-то непонятной тоске, все же налетела? И упала прямо перед раскрытыми, черными с золотом, богатыми воротами церкви, и напоролась левой рукой на разбитую кем-то бутылку…

Музыка лилась – как кровь из моей растерзанной, как сейчас мною клавир Баха, руки – толчками, неровно, и я никак не могла унять тогда – кровь, а сейчас – рвущиеся наружу звуки, словно стоны души, которой у меня нет… нет… Они так сказали!..

У меня нет души, и меня так и не окрестили… И я не верю в Бога!.. И теперь, наверное, уже никогда не поверю… во всяком случае, в ИХ бога, требующего принести в жертву все, что составляло меня: имя, память… ЛИЧНОСТЬ. Все это предать и перечеркнуть…

Я сама уже перечеркивала то, что написал гений, нелепо пытаясь импровизировать, сбиваясь на что-то свое… истеричка, которая после вынесенного окончательного вердикта врачей пыталась свести счеты с жизнью. У меня была искалечена только рука, зачем же было убивать себя всю?! Разве не означало это, что они – те, кто хотели дать мне другое имя и другую жизнь, таким образом победили? И я была готова отдать им еще и Алису! Как я могла? Как могла?! После того, как пообещала ей ее защищать?! Мне бы всегда помнить, что жить стоит не ради собственных амбиций, когда есть нечто большее – ребенок… И даже если у меня больше не будет ничего, кроме вот такой, усеченной музыки – просто тени музыки, – я все равно буду жить. И растить Лиску. И я не дам сменить ей имя, даже если этого будут требовать все святые на свете… Которые никогда не сбегали от мужа ночью. Не вешались. Не напивались на вокзалах. Не воровали гречку. Не насиловали рояль…

Музыка кончилась. Да, они все делали правильно. Правильно. Правильно. Но я все равно поступлю по-своему…

Я убрала руки с клавиш, но медлила закрывать крышку… как будто чего-то ждала. Чего? Этого я не знала…