Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Жасмин: свет по имени Люся

– Знаешь, что такое манипулятор?

– Ну… механизм такой, который ящики во дворе у «Дешевочки» грузит?

– И это тоже, – мрачно усмехается Люська одним углом рта. – А вообще, это такой Иван-царевич-на-сером-волке, который сидит с тобой до утра в инете и грузит тебя по самое не хочу. Так, что, даже несмотря на серого волка, который у этих царевичей у каждого свой, утром ты уже готова бежать к нему на край света. И дала ему свой телефон – и домашний, и мобильный, и даже тот, который в кабинете у директора, – просто так, на всякий случай. И посмотрела, почем билеты на скорый поезд. И даже худеть уже начала. Потому как тебя от ночных бесед колбасит по полной, аппетит пропал и глаза горят, как те два фонаря на переезде, через который промчится скорый поезд. Но только без тебя.

– Почему? – глупо спрашиваю я, хотя все понимаю – и про манипулятор, и про серого волка.

Манипуляции – это когда «вот ты примешь веру, и тогда все у нас будет хорошо», а серый волк – что угодно… крестик на шее или та же музыка, без которой, оказывается, тоже уже можно жить… хотя мне ее все еще не хватает.

Ночной ураган снес провода по всему фронту на сотни километров, и мы уже третьи сутки сидим без света всем поселком. Занятий в школе нет, и Лиску я скрепя сердце отпустила к ее единственной здешней подружке в город. Сама довезла до двора, где мы обитали в самом начале наших мытарств, бросила беглый взгляд на окна дворницкой и даже на те, которые рядом… не знаю зачем.

Мне было неприятно вспоминать и неудачную попытку свести счеты с жизнью, и то, как нас выкинула дворничиха, но более всего – больничную салатовую пеленку, которую я обнаружила утром под своей задницей на чужом диване, и разговор с хозяином дивана… хотя именно ему я была обязана жизнью и жильем и даже где-то благодарна за то, что он не спешил вмешиваться в эту самую спасенную им жизнь и давать советы… Кажется, он вообще забыл о нашем существовании сразу после того, как, тяжело поднявшись по скользким от дождя ступеням веранды, отпер старую набухшую дверь и вручил мне ключи…

– Пошли, малявка! – снисходительно бросил старший брат Лискиной подружки в ответ на мой не совсем связный лепет в стиле «сами мы не местные», и я поняла, что здесь ей точно будет лучше, чем в старом доме с его тенями и шорохами, где в три часа уже темно, а мама явится с работы только к восьми.

В противовес совершенно выбивающим меня из колеи тьмы и снов теперь у меня имеется Люська – Люсинда, как я иногда ее называю. Не знаю, чем я ее привлекла, но несомненно одно: Люська излучает какой-то собственный свет, который волшебным образом борется с моими кошмарами… да и работа в ее присутствии уже тоже не кажется филиалом ада. С гречки нас срочно бросили на свечи: электричество отсутствует местами даже в городе, а окрестные села обесточены на все сто процентов. Как и когда с этим справятся – непонятно. В результате всю смену мы заворачиваем свечки – по три, пять и десять штук – минус рекламный заяц, потому как свечи и без рекламы улетают быстрее горячих пирожков.

Мы сидим, освещенные бракованными свечными половинками и четвертушками, которые из подсобки можно забирать беспрепятственно, что весьма огорчает Люську, лишенную тем самым рискового кайфа вечернего воровства. Правду сказать, она совершает свои налеты далеко не каждый день, всякий раз подводя железную идеологическую основу: «Налоги не платят – раз! В пенсионный не отчисляют – два! И премию, суки, так и не дали!» Возразить против этого, как правило, нечего.

Мы сидим у меня, потому как у подруги отопление хотя и газовое, но новый навороченный котел без электричества, питающего его электронные мозги, мертв и беспомощен. Люська ночует на Лискиной раскладушке, согретая печным теплом вместе с любимым кактусом. Вместо вечернего чая мы тянем пиво, потрошим леща и разглагольствуем в отсутствие интернета:

– Слушай, почему я всегда на манипуляторов нарываюсь, а? – интересуется Люся.

– Ты умная, – говорю я несколько невпопад, потому что думаю о своем. – Даже очень.

– Ка-а-анешно! – подтверждает она. – Именно поэтому! Мне ж просто не интересно абы с кем, токо со всякими извращенцами! Я ж все-таки социолог, бляха муха! Мониторю рынок! Ну, и потом: о чем я с простым работягой без закидонов говорить буду?

– До утра? – уточняю я.

– Точно! До утра. А у работяг все по звонку, все расписано… им же с утра на смену вставать.

– Нам тоже, – напоминаю я.

– Не имеет значения, – отмахивается Люська. – Я могу и отгул взять!

– А если он на второй смене? – предполагаю я. – И тоже не вялый в разговоре?

– Да? – Подруга неожиданно заинтересовалась и с хрустом начала сдирать с леща чешую. – На второй и не вялый, говоришь? Это, конечно, вариант! Потому что работяга с фантазиями – это полный абзац. Такой неделю на первой, неделю – на второй, а по воскресеньям – рыбалка! И чего я с ним буду делать – творчески червей копать?

– Люсь, а ты замужем была?

– Была… в аккурат до своего первого манипулятора. Пока не накатило по полной: неземная любовь, родство душ, он – мой единственный… и прочая фигня. Развелась, а через неделю он меня бросил. Я ему уже была без надобности. Кстати, мужики-манипуляторы – это еще цветочки! Бабы – куда круче! Думаешь, чего так много мужиков от инфарктов помирает? Это они от неразделенной любви к манипуляторшам! – Люська с размаху ставит стакан на стол и наблюдает, как сей статистический факт на меня подействует.

– Да-а-а?.. – неопределенно тяну я.

– Стопудово, процент большой! – припечатывает Люська. – Я до нашей «Дешевки» в технической библиотеке работала. Деньги, конечно, не те, и стырить можно было разве что СНИП на козловой кран, но времени свободного было навалом. В инете можно было скоко хошь сидеть. Рядом со мной дамочка бальзаковского возраста из сетей просто не вылезала. Вот тогда я и поняла, что такое манипулятор экстра-класса! Была она девушка такая вся из себя видная, кого угодно могла закадрить, хоть и молодого жеребца, – но выбирала всегда такого, чтоб лет на двадцать старше. Лебединая песня, последняя любовь… знаешь, как это заводит! И желательно особей творческих профессий, чтоб уж точно моча в голову ударила. Она ему и стихи, и цитаты, и ссылочки на психоделическую музычку, а потом себя на пляже в песочке как бы невзначай почти что ню – «подружка случайно фоткнула, но вам могу показать…». И все – мужик, считай, спекся. И свою старую фросю побоку, у него на нее уже лет пятнадцать как не стоит – а тут и интересы, и разговоры: «Ах!.. Ох!.. Как вы верно подметили!..» И он уже мечтает ее в койку завалить, после разговоров про искусство и стихов Есенина или до – это уже не суть важно. Важно, что у него опять и без виагры стоит, и он ржет, как вся конница Буденного, и рвется в бой. Ну а она его поматросит и бросит, вот у него и инфаркт.

– А почему ж бросит, если вдруг действительно родство душ? – не понимаю я. – Может, она бросала по какой-то причине и действительно искала единственного? Ну, скупые там, или словесный понос… или вруны патологические… мало ли?

– Щас! – саркастически хмыкает Люсинда. – Причина всегда одна! Манипуляторам – что мужикам, что бабам – им все время свежак подавай. Острые ощущения. Единственный им не катит. Им от одной и той же рожи на кухне по утрам выть хочется. Им важна сама охота…

– Рыбалка по воскресеньям, – ехидно вставляю я.

Люська подозрительно косится – видать, ее когда-то эта рыбалка по воскресеньям здорово достала, но я прикидываюсь чучелом белки в музее, и она продолжает:

– Причем бабы – существа значительно более подлые! Мужик обычно тебя кидает навсегда и через неделю даже не вспомнит, как тебя и звали. Но бабы – они твари нежные… Они никогда первыми не уходят. Они еще лет пять-десять, пока ушибленный прелестями мужик еще дышит и копыта не откинул, то с днем рождения поздравят, то так многозначительно здоровьем поинтересуются. Дружат, одним словом. Даже иногда семьями. Высокие отношения!

– Слушай, Люсь, а откуда ты столько про манипуляторов знаешь?

– Я этот вопрос весьма обстоятельно изучала, – подруга поднимает кверху красивые, умело подрисованные брови. – Я, может, диссертацию по этому поводу даже сварганю. Потому как у меня эти грабли любимые. Сто раз наступала… – она вздыхает, – и, наверное, еще сто наступлю… И потом – мне ж с ними интересно!

– Интересно? – теперь уже мои брови ползут вверх.

– А то! Это ж, как правило, люди непростые… образованные, с амбициями. Сто пудов, с ними хорошо… но только до определенного предела. Пока ты не возомнила, что ты у него единственная и неповторимая. Предупреждаю: ситуэйшн нужно сразу воспринимать как кино. Историю выдуманную и не про тебя. Кино кончилось, комп закрыла – и пошла спокойненько спать. Потому что, ежели забудешь и начнешь принимать всерьез – все, капец. А еще лучше – сразу, до начала отношений, пойди и купи себе губозакаточную машинку. А лучше две: одну с левой резьбой. Пригодятся обе. Ну что, еще по пиву? – густо выдыхает владелица двух губозакаточных машинок, одна из которых с редкой левой резьбой.

– Не… я пас. У меня уже ноги не идут.

– А куда ж тут идти? – удивляется Люська. – Темень же кругом! А упадешь – поднимем… наши люди где попало не валяются!

– И в булочную на такси не ездят… – бормочу я.

Кажется, мне действительно уже хватит. В комнате душераздирающе пахнет рыбой, пивом и духами «Ландыш серебристый», которые Люська углядела среди старых книг, долго вытаскивала из флакона присохшую пробку, в результате чего облилась остатками раритета с головы до ног.

– Сто раз себе обещала – больше ни-ни! – восклицает она.

– Я тоже не люблю такие запахи, – замечаю я, зачем-то обнюхивая свои пальцы, хотя от них пахнет чем угодно, только не «Ландышем серебристым».

– Не, я не про духи… ты смотри, какие стойкие, зараза! Пивом не перешибешь! Я все про мужиков, Яська. Я ж тут с горя опять роман завела… И хорошо еще, что вовремя спохватилась. Не прикатила к нему, как в прошлый раз! Знаешь, как отличить манипулятора от нормального мужика?

– Как? – заинтересованно спрашиваю я и даже перестаю хотеть спать.

– Он всегда к себе приглашает. Даже если живет аж за тыщу кэмэ. Как будто его хутор на дне каньона лучше, чем твой. И ты в тыщу сто тридцать второй раз ведешься… и уже вся в облаках, и представляешь, как он будет тебя встречать с розами, и какие вы купите занавески на кухню, и как ты будешь варить ему борщ, а он тебе читать вслух газету «Радости семейной жизни», и кто первым у вас родится – девочка или мальчик… Про губозакаточную машинку я уже говорила?

– Ага. Даже про две!

– Покупай лучше три, чтоб запас был. Третью мне притаранишь, если я вдруг сломаю обе. А я ж сломаю! Да, и наручники не забудь.

– Зачем?

– К батарее меня прикуешь. Чтоб я не то что в билетную кассу – до этого проклятого ноутбука даже не дотянулась! Знаешь, какое у меня самое счастливое время в жизни было?

– Какое?

– Сейчас, когда три дня без света, и в прошлом году, когда кабель украли и инета две недели не было. Я сначала волком выла, а потом в мозгах резкость стала наводиться. И я вышла из этих проклятых сетей и пошла… ножками и по зеленой травке… правда, тогда уже ноябрь был. Получилось, что я за своими виртуальными похождениями даже не заметила, что лето прошло, во как! Живешь потому что от связи до связи… а он сначала прикормит тебя, как карася, а потом – р-р-раз! – и нету его! День нету, два… неделю… ты уже чего думать не знаешь: это ты ему свои координаты все сообщила, а он тебе – шиш! Ему с тобой разговаривать вживую неинтересно – да и смысла нет. Он строчит сразу пятерым параллельно, как швея-мотористка первого разряда! А ты тупо ждешь… когда ж он соизволит тебе написать. И гордую из себя воображаешь. А потом, недели через две, тебя попускает – после того как ты наревешься, нажрешься всякого гидазепама и на работе себе вместе с колбасой чуть пальцы не отхватишь! И ты завоешь – но уже от облегчения, потому как решишь – все! С манипуляторами больше никогда! И вот тут произойдет главное…

– Что? – Я слушаю, затаив дыхание.

– Он тебя почует! За всю эту гребаную тыщу кэмэ! И скажет, что все это время терзался, пребывал в сомнениях и решил, что ты его судьба! – Люська так громко выдыхает, что чешуя с газеты разлетается во все стороны. – Ну он же не может допустить, чтоб ты сдернула с крючка, понимаешь? Ему ж нужна зачетная фотосессия: вот я, вот она, а вот труп!

– Чей труп? – пугаюсь я.

– Труп надежды. Которая умирает последней. А в руках у трупика – твои собственные стихи. Да, стихи! – говорит она гордо. – Потому что я этому мудаку даже стихи писала! Кто б подумал, а? – неожиданно смеется Люська – Ну кто б подумал?!.

Сны, которых не могло быть

– Доброго здоровьячка!

Я прячусь за хатой: шла за дедом след в след от самой околицы. Он брел, низко склонив голову, и не оборачивался, и я почти перестала хорониться.

– И вам здравствуйте, Панас Степанович…

Мама суетится – в присутствии свекра она всегда чувствует себя как пчела, по ошибке влетевшая в окно и мечущаяся от стены к стене. Вот и сейчас она теребила пальцами подол, смахивала несуществующую пыль, хваталась за гребешок, чтобы причесать Марийку…

– Садитесь, садитесь!..

Дед тяжело садится и кривится на невестку, как середа на пятницу:

– Не ждали?

Я не знаю, почему он не любит маму.

Дед Панас дергает углом рта, и его седой, серый длинный ус словно бы презрительно усмехается:

– Дети здоровы?

– Здоровы… – отвечает мама едва слышно. – Вечеряли… буряков печеных поели…

Я почти ничего не слышу, но через щель в сенях, куда я прокралась, читаю все по ее губам.

– Буряков, значит…

Дед сидит спиной к щели: ему явно оттуда дует в непокрытую голову, в сивый чуб, но он слишком гордый и спесивый, чтобы встать и закрыть дверь или приказать это сделать невестке. Он всегда был таким, и в селе его считали колдуном и говорили, что он понимает язык и птиц, и зверей, и пчел.

Дед не любит маму – однако я знаю, что он любит нас, детей, особенно младшенького, Степанка.

Дед Панас точно колдун, думаю я. В селе все еле ноги волочат, редко кто куда идет. Кто живой – по хатам сидят, берегут тепло, варят буряк или что у кого есть: гарбуз, мороженую картошку, даже траву и бурьян, которые выкапывают из-под снега.

Я тоже никуда не ходила, пока не ушла от своих и не переселилась в хату бабы Килины. Дома от голода у меня в глазах то и дело вспыхивало, а потом наступала тошная, вращающаяся темнота… ноги подкашивались, я садилась где была, а потом еле-еле поднималась: помочь матери с маленькими или принести на ужин пяток буряков, припрятанных в соломе в давно пустой коморе… Дед же шел по снегу так, что я едва за ним поспевала, – я, которая ест теперь хлеб каждый день!

– Вот. Варить будешь и детям давать!

Дед достает из-за пазухи увесистый куль, ставит на пол и ногой пододвигает к матери. Та приоткрывает край полотна и вскрикивает.

– Поняла? Варить и детям давать! Воду сама можешь пить. И еще вот…

Во втором свертке здоровенный горшок – наверное, с медом, потому что отец нашего сгинувшего еще осенью неизвестно где отца приказывает:

– Так не ешьте. В воде колотите и пейте понемногу. Отсыпай понемножку, а остальное спрячь – и не во дворе, пустая твоя голова, а хоть в старой клуне за огородом! Под соломой зарой и не говори никому! Никому! Поняла?

Мама мелко-мелко кивает. Руки у нее трясутся, и она чуть не роняет горшок на пол.

– Хорошо, что я не такой дурак, как вы! – напоследок бросает дед Панас. – Не пахал, не сеял, зерна не собирал, чтоб коммуняки потом забрали! Все лето траву сушил – крапиву, лободу, сныть, липовый лист молодой… грибы и ягоды собирал и сушил, когда эти собаки еще в лесу свои кордоны не ставили… а пчелиные колоды на болото унес! И живой до сих пор!

Он встает и поворачивается к двери, чтобы уйти, но я вижу, что лицо его уже не такое надменное – оно смягчилось. Дед делает вид, что никак не может застегнуть кожух, сам же ждет, когда к нему подойдет Марийка. Наконец, устав дожидаться, он зовет сам:

– Марийко, а ну ходи сюда!

Сестра робко подходит, и он гладит ее по голове:

– Слушайся маму и пчелок кушай! Бог дал людям пчелок для пользы и чтоб здоровыми были!

Марийка явно не понимает, как это – кушать пчелок? Однако она послушная и кивает головой.

– Никому не говори, что я принес, и на улицу не ходи! Там лихие люди бродят! Ухватят тебя крючком, и на телегу кинут, и завезут прямо к мертвым! Дома, с мамкой сиди, за братиком смотри! – строго наказывает старый пасечник, и сестра снова кивает.

Действительно, тем, кто совсем ослабел, выходить из хат теперь опасно: два-три раза в неделю по улице проезжают те, кто за двести граммов хлеба собирают по селам мертвых… и норма у них своя имеется: не соберешь двадцать мертвых в день – не получишь пайку. Поэтому они сваливают на свои телеги и уже умерших, и сильно ослабевших: детей, стариков… кто не может убежать по какой-либо причине и кто умирает, даже еще не доехав до страшных рвов с мертвыми телами…

– Степаночко… – Льдистые глаза деда окончательно оттаивают, когда он поднимает внука на руки. – От подрастешь еще немножко, и я тебя к себе в лес заберу!

Мать накидывает на голову платок и провожает деда до улицы. Я прячусь за хату и, пока они стоят и прощаются, чуть видимые в сгущающихся сумерках, быстро скребу по стеклу пальцами. Выглядывает Марийка.

– Возьми, – я быстро сую сестре хлеб, склянку с подсолнечным маслом и несколько луковиц. – Скажешь – дед дал.

– Так дед же не давал, мама видели… – растерянно говорит она. – Он мертвых пчел принес! Целый мешок!

– Скажешь, что дал! Завтра еще что-нибудь принесу.

Назавтра я прихожу совсем поздно, но Марийка выходит сразу, и я снова сую ей узелок с хлебом.

– Ну что, сказала вчера, что хлеб дед дал?

– А мама не спрашивали, – лепечет Марийка, и у меня словно камень с души падает: теперь я могу приходить каждый день, и МОЙ хлеб будут брать. Я задыхаюсь от любви и нежности к Марийке, к маленькому братику, к матери… Я так люблю их всех… я даже деда люблю – хотя вчера, крадучись за ним, расслышала, как он сказал в темноте, полуобернувшись к тому месту, где только что стояла мама:

– Шлюхина дочка, а теперь еще и шлюхина мать!

Гошка и женщина с неудобным именем

– Здравствуйте! У вас все в порядке?

Странно было увидеть эту женщину с таким неудобным именем Жасмин прямо здесь, у своего дома, да еще и в тот момент, когда я о ней думал! Я как раз спрашивал себя: почему ни разу не позвонил, не поинтересовался, как они с дочерью устроились? И, если она мне так неприятна, зачем я отдал ключи и разрешил жить на родительской даче? В доме, который мне до сих пор дорог? «А если он тебе дорог, – подсказал колючий внутренний голос, – что ж ты там совсем не бываешь? Все запустил, все покрыто пылью, сад зарос сорняками в человеческий рост…» «Сорняки я тебе еще должен полоть! – огрызнулся я. – На одной ноге!» «Продай, – твердо сказал голос. – Продай, забудь и радуйся жизни без этой обузы!» Продать, как же… и со старым, выстроенным не по современным модным меркам, но еще крепким домом, с огороженным обветшалым забором беспризорным садом, куда давно переселились полевые ромашки, зверобой, прочный тысячелистник и медовая повилика, вместе со всем этим продать и свое детство? Расписные глиняные чашки, рояль со стершейся подставкой для нот и желтыми старческими клавишами, тонконогие бамбуковые этажерки, медные тазы для варенья, зеркало с патиной трещинок, в котором любое отражение напоминало старинный портрет… Наивные картины на стенах: копии с репродукций, писанные еще дедом, лаковые венские стулья и плюшевый диван… Зеленые блики от первой листвы, чисто вымытые стекла веранды к Пасхе, басовитый, заблудившийся в летнюю жару шмель в моей комнате, запах вишневого варенья с кухни, мамин смех… Отдать все это в бесстрастные руки местного риэлтора, и уж он-то назовет цену! А новые хозяева мигом распорядятся старьем: немощную рухлядь спалят во дворе, вместе со старинными истертыми портьерами с бомбошками по краям, в которых пыли уже больше, чем бархатного ворса. Книги вывезут и вывалят штабелями на помойке у поссовета, налетай: умным – на растопку, дуракам – на полки, к своему такому же добру… Семь томов сказок тысячи и одной ночи, которые еще ни один человек не дочитал до конца, да Горький, да Шолохов, да Чехов в темно-зеленом жестком коленкоре, кое-где источенном вездесущими зимними мышами… Э нет, граждане дорогие, Чехова я вам не отдам! Сам заберу! «И венские стулья в придачу? И рояль? И медные тазы? Граненые старые флакончики от духов? Резные рамочки? Часы с боем, вернее, уже без боя, вечно показывающие без двух полночь?» «Заберу!» – я даю злобного пинка внутреннему голосу, но он ловко уворачивается и невинно интересуется: «А куда именно заберешь? В музей имени ностальгических воспоминаний? Только рояль в дверь не пройдет». «Пройдет! Это кабинетный рояль!» «Ну-ну, – кивает голос, – грузчики тебе в помощь! Дерзай!» Я злюсь, но понимаю, что он прав: нынешняя моя жизнь, как и квартира, сомасштабна скорее ноутбуку, чем роялю…

Наверное, в фазе препирательства со своим внутренним двойником я кажусь женщине по имени Жасмин не совсем нормальным – потому что она странно на меня косится и быстро отчитывается:

– Да, конечно! Все аккуратно платим… а уголь вы ведь нам разрешили, да?

«Интересно, а сюда ее каким ветром занесло? – вдруг приходит мне в голову. – Не к Петровне же она заявилась… да и не ко мне!»

– Вы не к нам? – уклончиво интересуюсь я.

– Мне дочку забрать, – торопливо поясняет она. – У нас света нет… до сих пор… уже пять дней! А она здесь… у подружки… три дня. И неудобно уже… чужие ведь люди!

– Как пять дней? – оторопело спрашиваю я. – Что-то сгорело?

– Так ураган же… – удивляется моему городскому неведению она. – До сих пор провода по всем улицам валяются, даже ходить страшно… И электричества до сих пор нет. Но Лиску ж надо забирать? Неудобно…

Я вижу, что ей неудобно и стоять на ветру, в этой своей куцей курточке, и подобострастно справляться о совершенно ненужном мне угле: а вдруг я передумал, погуглил и сейчас заломлю за пыльную кучу в сарае втридорога? Еще я замечаю, что шапка на ней новая – но она ей не идет так же, как и старая… хотя, наверное, ей никакая шапка не идет… слишком тонкое и худое личико – остроносенькое, с тенями заботы вокруг глаз… шапка ее явно простит и старит… интересно, сколько ей лет?

– Георгеоргич… – вдруг говорит она противной заискивающей скороговоркой нашей дворничихи, и я понимаю, что от нашей встречи уже точно ничего хорошего ждать не приходится, – а можно вас… спросить… попросить?..

– Что именно? – интересуюсь я тем же тоном, какой применяю к заказчику, когда тому вздумалось вносить изменения в проект прямо посреди завершающего этапа отделки.

Она совсем теряется, вспыхивает – тонкая спичка на холодном декабрьском ветру, гордячка! – и отвечает:

– Нет… ничего. Просто…

Голос у нее вспыхнул, как и лицо, и погас… тихий голос… даже мелодичный… и теперь в нем уже не прослушивается дворницких интонаций, и в помине нет никаких «георгеоргичей»… Это просто горький, усталый голос… голос – как полынь… Но полынь ведь не живет у меня на даче? Полыни нужен простор, ветер, степь, солнце… она не терпит старых садов с редкими проплешинами света, пыли и «георгеоргичей».

«Слушай, – резко говорю я себе. – Если тебе так не нравится собственное имя-отчество, смени его! Хоть на Юрьпетровича, что ли!»

– Жасмин… – с натугой начинаю я, – если вам там неудобно… или холодно…

– Что вы! – она буквально вскрикивает. – Нам там очень… уютно. И… зовите меня Ясей, хорошо?

В ответ мне немедленно хочется попросить, чтобы она больше никогда не называла меня «георгеоргичем», но я боюсь показаться неврастеником с кучей комплексов – коим, конечно же, и являюсь, поэтому в ответ только мычу:

– Ага… Яся… прекрасно.

Это имя, в отличие от претенциозного «Жасмин», ей, маленькой, худой, хрупкой, идет – оно ей подходит, как чириканье воробью. Жасмин – это нечто павлинье, большое, громоздкое, переливчатое… косящее надменным глазом – заметили ли? Удивились? Мне даже хочется тут же рассказать ей о своих ассоциациях и удостовериться, что прав, но я вовремя прикусываю язык – о господи, до чего может дойти человек, у которого в домочадцах числится лишь телевизор!

Пока я раздумываю надо всем этим, а также прикидываю, о чем еще прилично осведомиться – но так, чтобы она не испугалась, а я в ее глазах не выглядел окончательным бирюком, закусывающим заблудившимися котятами, она переминается на холодном снегу своими явно промокшими ботиночками:

– Ну… рада была вас увидеть…

Я вжимаю голову в плечи, как оплеухи, ожидая неминуемого «георгеоргича», но его почему-то нет. Я знаю, что глаза у нее синие, но тут, в вечерних городских сумерках, они почему-то черные, зеркальные… и в глубине – россыпь каких-то дрожащих огонечков… А… это просто окна нашего дома… Никакие не звезды… и вовсе даже не вселенная, которая, как утверждают некоторые, имеется внутри каждого. Иди-ка ты своей дорогой, Георгеоргич… тем более вот она, твоя дорога, совсем рядом: восемь ступеней крыльца, еще столько же внутри подъезда, поворот ключа в слегка заедающем замке, легкая клаустрофобия темного кирпичного тамбура, который я пристроил как раз после того случая – в основном, чтобы намертво отсечь суетливые подъездные звуки: бесконечное хлопанье входных и лязг лифтовых дверей, шарканье, стук каблуков, собачье поскуливание, смех, писк младенцев, кряхтение стариков, возвращающихся с сумками с рынка… На самом деле все это мне не мешало, к этому я давно привык, притерпелся, оно стало чем-то вроде рабочего фона, а боялся я лишь одного: повторения той ночи, когда я, потеряв костыль, едва не потянул ее по-воробьиному невесомое тело на себя, и тогда веревка уж точно сломала бы ей шею…

Слепой тамбур без лампочки, которую я пока там не повесил, был плохонькой, но все же преградой между мной и миром… миром, где женщины пьют коньяк до того, как умереть в машине, сидя на пассажирском сиденье с тобой рядом, или на следующий день после неудавшейся попытки суицида.

Я хотел тишины… и покоя… но для этого нужно было переезжать не сюда, а на дачу – именно в тот старый, пыльный, но НАСТОЯЩИЙ дом, куда эта, серая, как зимний воробышек, Яся сейчас отправится со своей дочерью. Я уже сделал однажды такую попытку – она не удалась. Я долго жалел об этом, потому что до сих пор помню, какая в том доме тишина – до звона в ушах… Как будто вокруг совсем никого… особенно сейчас, когда звуки гасятся быстрыми сумерками и глухими подушками снегов.

Мне вдруг стало так необходимо увидеть старый дом, что я быстро предложил:

– Давайте я вас с дочкой отвезу? Я на машине.

– Что вы… неудобно, – смутилась она. – Это далеко.

– Далеко – это общественным транспортом, – отмахнулся я. – А на машине всего полчаса. Тем более мне нужно там кое-что забрать, – вру я.

Я видел, что она почему-то не поверила, но продолжал настаивать:

– Вы промокли, да и поздно уже! Ну, а если у вас там беспорядок или что-то личное, я могу на улице постоять – и вы мне вынесете…

– Это ваш дом, – ответила она твердо. – И вы имеете право войти в него в любое время. И потом: у меня нет там ничего… личного… что нужно было бы прятать.

На самом деле я видел, что у нее навалом этого, личного – но оно действительно было не в доме. Оно было в ней самой. И его было так много, что оно так и норовило вылезти, выплеснуться, пробиться через все преграды, которые она возводила. И в то же время я видел, что это, личное, она откроет скорее кому угодно, только не мне. Только не мне. Теперь точно не мне. Но, когда я уже готов был вежливо распрощаться с ней, пожелав всего доброго, она вдруг вздернула подбородок и… согласилась:

– Хорошо! Поехали!