Текст книги "Исчезнувший поезд"

Валерий Лапикура, Наталья Лапикура
Исчезнувший поезд

Кофейная мельница
(необходимое предисловие)

Кофейная мельница со сломанной ручкой – вот и все, что осталось мне на память об Алексее Сироте. Остальные его вещи растащили соседи. Почему никто не польстился на это произведение ереванского завода «Метиз» – тому две причины. Во-первых, культура ручных кофемолок оборвалась в Киеве с окончательным становлением советской власти 1920-го года и в дальнейшем так и не возродилась. Во-вторых – сломанная ручка. Мой друг Алексей – или, как мы его называли, Олекса – бывало, говорил:

– С армянами рискованно иметь дело всерьёз, что-нибудь да схалтурят. Вот возьмем кофемолку: жернова хорошие, а ручка – полова.

Мельничку Сирота выцыганил у кого-то из своих знакомых. Они в силу своего исключительно посконного происхождения мололи ею перец. «Село! И сердце отдыхает…» Но как раз этот привкус перца впоследствии и придавал кофе Алексея абсолютно неповторимый вкус. Именно поэтому мой друг Сирота мужественно терпел мучения, причиняемые обломком ручки во время процесса помола. Найти что-либо милосерднее Алексей так и не смог. Что поделать – у каждого времени свои дон кихоты и свои мельницы.

Мы познакомились в высоких коридорах бывшей Первой Киевской классической гимназии, ныне – гуманитарного корпуса Национального Университета на бульваре Шевченко. Мой филологический факультет был, как и сейчас, на третьем этаже, Алексей уже долбил классическую философию на втором. «Трояк» по политэкономии социализма, который я получил с третьей пересдачи, по обычаям тех лет, навеки положил конец моим мечтам о науке. Я подался во вторую древнейшую профессию – журналистику. Алексей Сирота, хоть и не конфликтовал с марксистско-ленинским учением, все же признался как-то, что залило оно ему сала за шкуру изрядно. Вместо аспирантуры, куда его приглашали как отличника учёбы и члена партии, возник мой друг в рядах Киевского уголовного розыска Главного управления МВД УССР по городу Киеву. Как говорят психологи, сработал классический «эффект Коти».

«Эффект Коти» – название феномена происходит из старого анекдота о муже, его жене и ее любовнике. Этот любовник, которого едва не поймали на горячем, успел спрятаться в шкаф с образцами парфюма знаменитой фирмы «Коти». Почему они были в квартире любовницы – несущественно. Суть в том, что под утро этот бедняга вылетел из шкафа с диким воплем: «Дайте скорее говна понюхать!» Вот это и есть «эффект Коти».

Если кто-то до сих пор не понял, объясняю. Наилучший способ избавиться от пагубного влияния на психику пятилетки штудирования, теории научного коммунистического мировоззрения – пойти в менты. Или, как говорили во времена нашей молодости, – в легавку. Вот отправишь в вытрезвитель сотню-другую обрыганных алкоголиков, соберешь в мешок «до кучи» две-три расчленёнки, то есть, разделанных преступником на части трупов; пополнишь свою память разнообразием всего произведенного человечеством мата, – и снимет получше бабки-ворожеи. В клинических случаях, говорил Алексей Сирота, помогает хорошая эксгумация, желательно, в дождливую погоду.

Алексей служил в уголовном розыске как раз в разгар эпохи, которую называли «застоем». Она начиналась первым бескровным переворотом в Кремле, а заканчивалась грязной кровавой войной в Афганистане. Семидесятые годы, брежневские времена…

Времена туалетной бумаги, которой не было в продаже потому, что она вся шла как «непищевая добавка» в дешевую вареную колбасу, о которой и до сих пор со слезой умиления вспоминают те, кто Леониду Ильичу шнурки завязывал. Времена, когда каждый год дорожала выпивка, исчезала закуска, зато изобретались все новые и новые ордена. Времена, когда каждый выходной был чьим-то профессиональным праздником и День Советской милиции занимал в табеле о рангах место между Днём Советской Армии и Международным Женским днем 8-го марта. Легавым подфартило, ибо сам зять Брежнева служил в МВД, а его шеф Щелоков жил с генсеком в одном подъезде на Кутузовском проспекте, 26.

Это были времена, когда милицию, как преступников на этапе, контролировали два учреждения: «отделы админорганов» компартийного аппарата и зловещее КГБ. Роль моськи, с лаем бегающей вокруг, была отведена Прокуратуре СССР. И не дай Бог тебе, честному или глупому менту, сделать шаг влево или вправо. Конвой стрелял без предупреждения. И не мазал!

Это были времена, когда за политические анекдоты давали до пяти лет лагерей, а вести дневники было еще опаснее. Киевский журналист Валерий Марченко погиб в темнице как раз из-за заметок, которых и не собирался публиковать. Поэтому нормальные люди полагались на память. Сейчас, когда со времени описанных мною событий прошло двадцать пять, а то и тридцать лет, кое-что может показаться нереальным, надуманным или приукрашенным. Не знаю… Возможно! Я над этим не задумывался. Я брал в руки старую кофейную мельницу со сломанной ручкой и опять слышал иронические интонации моего друга Алексея Сироты, который морщился, преодолевая сопротивление куцего куска металла, и говорил:

– Какой ты сваришь кофе – зависит от того, как ты смелешь зёрна.

Исчезнувший поезд

Говорят, рецепт так называемого, мраморного, кофе состоит в том, что сливки не выплескивают в чашку, а осторожно выдавливают из кондитерского шприца, опущенного в посуду на самое дно. Фигня собачья! У меня лично эти слова «мрамор» или «мраморный» вызывают единственную ассоциацию: заплеванное, переполненное пассажирами и карманными воришками киевское метро.

Из рецептов Алексея Сироты

1

От автора: Я уже вспоминал как-то, что мои встречи с Алексеем Сиротой были преимущественно спонтанными. Судьба так расставила нас обоих на своей шахматной доске, что работали мы неподалеку друг от друга – он на Богдана, а я на Крещатике. Оба любили кофе, а две или три точки на весь Киев, где этот кофе все-таки варили, а не испоганивали, опять-таки, пристроились вокруг центральной магистрали. Второй этаж диетического гастронома, подземный переход на тогдашней площади Октябрьской революции, закуток в «Кулинарии», да еще кафе при гостинице «Днепр». Вот и все места, где киевские кофеманы могли получить свое маленькое удовольствие. Что поделать! Киев семидесятых в этом отношении позорно уступал Ужгороду, где кофе, настоящий кофе – «экспресс»! – варили и подавали чуть ли не на каждом шагу. Правда, не в фарфоровых или керамических чашках, а в обыкновенных стеклянных граненых стаканах. Поскольку приличную посуду тырили польские туристы и заезжие из России. Однако кофе в граненом стакане все-таки был стопроцентно настоящим и даже благоухал!

Но это в Ужгороде! На тот момент у них в Закарпатье, советская власть существовала от силы тридцать лет. А у нас, над Днепром? Не успели к тысяча девятьсот семнадцатому году в Киеве понастроить кафешек с кафешантанами включительно по всему Крещатику и прилегающим улицам, как приволокся из революционного Питера матрос Железняков верхом на своем бронепоезде и принялся колошматить по всей этой красоте из трехдюймовок!

Припоминаю, когда мы с Алексеем хорошенько закладывали за воротник, то начинали петь дуэтом старинную ростовскую блатную: «Я просто вор, мой стаж – с семнадцатого года, и воровать я начал с давних детских лет, когда на Балтике красавица «Аврора» шмаляла в Зимний, выбивая в ем кадет…» В этом, наверное, и состояла победоносная поступь Великой Октябрьской революции. В столице лупили по Зимнему дворцу из шестидюймовки, а в провинции, соответственно, вдвое меньшим калибром – по кафешкам. Думаю иногда: если бы кофе от природы был не черным, а красным – спасло бы это его от пролетарского гнева?

Хотя – с другой стороны, говорят, что в Ереване в многочисленных кафе не просто варят хороший кофе по-турецки, а еще и соревнуются друг перед другом – у кого вкуснее. Оттого женская половина Еревана беспрепятственно предается любимому делу: гаданию на кофейной гуще. Удивительнейшая вещь! У них там, в Армении, советскую власть внедрили фактически в то же время, что и у нас, украинцев. Вдобавок отдали туркам священную гору Арарат, но вот уничтожить культуру кофепития и конь-яковарения (а кстати, коньяк варят или гонят?) так и не смогли.

Простите, опять отвлекся. Итак, как сейчас помню, был день, такой себе день. Точь-в-точь, как в «Записках сумасшедшего» Н. В. Гоголя – без числа, черт знает, что за день. На работе дел для меня не нашлось, зато накатила очередная волна укрепления трудовой дисциплины. Кроме уже привычных журналов регистрации «Прибыл-убыл» и традиционных утренне-вечерних засад кадровиков в кустах у главного входа, на сей раз завели еще и так называемый «Реестр внутренних командировок». В нем надлежало фиксировать все свои перемещения из редакционного корпуса в аппаратно-студийный, а особенно кратковременные вылазки за проходную. Наши начальники прекрасно понимали, что журналистика не высиживается за казенным столом, а редакция – это вам не бухгалтерия, однако и они терпели, и нам терпеть велели.

В тот день мое личное терпение лопнуло. Я написал в этом притыренном реестре: «Ушел на три буквы», поставил точное до минуты время убытия, расписался и выпал на Крещатик. Конкретно – на второй этаж «Диеты», то есть диетического гастронома, где кофе еще подавали, но пить уже, кажется, приходилось стоя. Однако, там как раз «выбросили» киевские торты фабрики Карла Маркса (заметьте, не хлебозавода номер четыре!), и сотни озверевших людей с тупой обреченностью штурмовали кондитерский отдел в надежде добыть это маленькое сладкое счастье простого советского гражданина. О том, чтобы прорваться через эту обезумевшую толпу в уголок с кофеваркой, не приходилось и мечтать.

В «Кулинарии» устроили внеочередной санитарный день. Пока одна-единственная бабуля-уборщица лениво возила грязной тряпкой по полу, персонал разбился на группы по интересам и оживленно сплетничал.

В гостинице «Днепр» кормили комплексным завтраком какую-то многочисленную делегацию представителей областного звена. Поэтому дверь изнутри заперли не только на ключ, но и на швабру. Оставалось идти в подземный переход. Там клиентов было чуть поменьше, чем в «Диете», зато настроение царило приблизительно такое же. Новая буфетчица, сосланная в наше подземелье из ресторана «Динамо» за какие-то там прегрешения, брезгливо швыряла страждущим недомытые чашки с недоваренным кофе. Страждущие срывали зло на ней и друг на друге.

Я рассматривал весь этот кавардак, а сам думал: успела ли наша старшая кадровичка (бывший майор НКВД) забрать «реестр внутренних командировок», а если забрала, то вчиталась ли в графу «Цель командировки» или просто свела баланс наличия и отсутствия персонала.

– Ты прав на все сто процентов, мой друг Горацио, – послышался сзади знакомый голос, – в мире есть еще немало такого, что и не снилось нашим мудрецам.

Единственным из моих знакомых, кто стал бы цитировать Шекспира в подземном переходе в одиннадцатом часу утра, был Алексей Сирота, старший инспектор Киевского уголовного розыска, мой друг и тоже большой любитель кофе. Ситуацию он оценил профессионально:

– Была бы сегодня Тамара, разжились бы на пару чашек вне очереди. А эта даже стрихнин налево не отпустит, заставит выстоять. Ты в «Днепре» уже был?

– Повсюду был. В «Днепре» спецобслуживание, в «Кулинарии» санитарный день, в «Диете» провинция киевские торты хапает.

– А говорят, что в бульонной напротив метро снова варят?

– Варят, пробовал, имеет запах и вкус мочи из соседнего общественного туалета.

– Ситуация, – согласился Алексей. – А на работе у тебя что?…

– Укрепление трудовой дисциплины. Кадровики даже в клозеты заскакивают, чтобы проверить, или мы там, или уже где-то просочились. Слушай, а у вас «Реестр внутренних командировок» есть?

– В обязательном порядке! Как только получаем информацию касательно выявления очередного неопознанного трупа мужского пола, так сразу смотрим в этот реестр – не наш ли сотрудник случайно выбрался в эти края по служебной надобности. Ладно! Считай, что ты меня уговорил. Пошли ко мне домой, выпьем по-человечески. А на работу позвони и скажи, что тебя задержали как свидетеля дорожно-транспортного происшествия. Справку я тебе дам. Пускай ее кадровики у себя на стенку повесят – под стекло.

Я умышленно пересказываю во всех деталях события того утра. Они никоим образом не связаны с последующим рассказом моего друга Сироты. Но я хочу, чтобы молодые читатели поняли, как сложно было в те далекие советские времена двум нормальным взрослым людям спокойно посидеть и посудачить часок – другой за кофе, в тепле и уюте. Возможно, именно вот такие бытовые мелочи, а не стремление к высоким идеалам, со временем накапливались, чтобы, в конце концов, пробудить в головах людей мысль, что дальше так жить нельзя.

Алексей с мамой занимали двухкомнатную квартиру в старом дореволюционном «доходном» доме, почти в центре Киева. Это сооружение пережило немало потрясений и катаклизмов. Его несколько раз перестраивали. Сначала из роскошных квартир сделали коммуналки, затем коммуналки перепланировали в отдельные квартиры со стандартным советским метражом. Поэтому Алешина обитель имела чудаковатый вид. Из маленькой прихожей три двери вели в жилые комнаты и туалет, а вот к ванной и кухне надо было еще добираться длиннейшим коридорчиком шириной с метр. Правда, кухня была неожиданно просторной и к тому же с балконом. Его пристроил кто-то из Алешиных предшественников, по слухам – большая шишка. Потому что балкон и высокая стеклянная дверь с окнами были единственными на глухой стене брандмауэра и смахивали издали на гнездо какой-то странной птицы.

На этой кухне Алексей и проводил почти все свое свободное время, а в маленькой комнатке, похожей на коробку из-под сигарет, только спал. Я сразу понял, что моего друга что-то гнетет. Он выглядел не усталым или возбужденным, а именно подавленным. Заварил крепчайший кофе, отхлебнул сразу полчашки, поморщился, допил, молча встал, вымыл чашки и джезву, запарил новую порцию и вдруг спросил:

– Ты тоже считаешь, что я свихнулся?

Я попытался перевести все в шутку, мол, если что-то и замечал у моего друга Алексея, то исключительно избыток рассудка, а не его отсутствие. Однако Сирота отмахнулся и, наконец, произнес свое знаменитое:

– Слушай!

Алексей Сирота:

Слушай и немедленно забывай. У меня ситуация, как в той детской сказке. Расскажешь, что у царя растут рога – отрубят голову. Не расскажешь – лопнешь, как мыльный пузырь. Мне не до шуток. Если кто-то посторонний узнает, что я тебе все рассказал, можно преспокойно застрелиться. Но если я промолчу – меня всего лишь комиссуют со службы. Правда, через психушку. Я это учреждение не случайно помянул, потому что именно с него все и началось.

О моем друге Борисе-психиатре я тебе рассказывал, еще когда за «оборотнем» гонялся. Так вот, звонит он мне как-то и просит заглянуть к нему домой, в Пассаж. Забегаю. Смотрю – мой флегмат Борис чем-то изрядно огорошен. Я сперва подумал, не попал ли он впросак из-за какой-то уголовщины, скажем, на почве психиатрической экспертизы. Оказалось – еще страшнее. Хотя, что может быть страшнее преступления.

Итак, есть у Бориса в дурдоме одно отделение, под милицейской охраной. Слышали о нем многие, но, слава Богу, мало кто туда попадал. Это медицинская тюрьма для людей, которые совершили тяжкие преступления в состоянии психического расстройства. В результате они все равно оказались за решеткой, но под наблюдением врачей. До полного выздоровления… В соответствии с результатами патологоанатомического вскрытия. Таких – половина тамошнего контингента. А вторая – это те, кто «косит дурку», чтобы вместо «семь-шестьдесят два» в затылок схлопотать пожизненное заключение, но опять-таки, в психушке. Вот они там и кантуются, пока мудрые эксперты не установят: или тут в самом деле больная психика, или просто его папа с мамой никогда не читали трудов Антона Семеновича Макаренко.

Естественно, что у этого спецконтингента, кроме милицейской охраны – свои спецврачи, спецмедсестры и спецсанитары. С персоналом больницы, с теми, кто нормальных психов лечит, у спецов никаких контактов. Исключительно на уровне главврача. Такая себе больница в больнице. Или маленькая «зона» посреди большого дурдома на территории еще большей психушки, которая именуется Советским Союзом.

Но в последнее время в этом спецотделении возникли свои спецпроблемы. Сначала вышло какое-то указание посылать на проверку и экспертизу не только тех, у кого было стабильное подозрение на «ку-ку», а и всех без исключения подозреваемых в совершении тяжких преступлений. Плюс всех несовершеннолетних правонарушителей, «загудевших под диез». Пациентов явственно прибавилось, стало быть, прибавилось и работы. Потому что некоторые хитрожопые начальнички очень быстро смекнули: убийство, скажем, с заранее обдуманными намерениями, – это большая клизма на ковре у начальства. А вот то же самое убийство, но совершенное, например, на почве больной психики, – это максимум повод для философских разговоров на тему, предложенную поэтом-хулиганом Барковым еще двести лет назад. То есть: «Мелки пошли в наш век людишки». Ну, убийство – это еще полбеды. А то начали пачками прибывать на психэкспертизу «цеховики», спекулянты и даже карманники. Последних оформляли клептоманами. И пошло-поехало: элитарное спецотделение превращалось в обыкновеннейший дурдом, врачи хватались за головы, зато начальнички, которые все это придумали, не скрывали восторга. Ведь у них не жизнь пошла, а малина! Это раньше тебя вызывали в партийные органы и, постукивая карандашиком по столу, изрекали приблизительно такое:

– И куда же это вы, товарищ майор, или полковник, или советник юстиции такого-то класса смотрите, если у вас живые преступники ходят по улицам и даже убивают советских людей?

И так далее, и тому подобное! Пока лужу под себя не надуешь, с коврика не отпустят. Так было… А теперь товарищ майор, или полковник, или советник юстиции без риска подмочить собственную репутацию, казенное обмундирование и компартийный коврик, только разводит руками и сокрушенно произносит:

– А что поделать, когда вышеупомянутые живые преступники на самом деле оказываются психически больными людьми? Это уже не уголовщина, а причуды природы, против которой, как известно, оказались бессильными даже Лысенко с Мичуриным. Против нее не попрешь! Если уж с кого-то спрашивать касательно профилактики, так не с правоохранительных органов, а с работников системы здравоохранения.

Возвращаясь к теме: если раньше на работу в спецотделение можно было устроиться только по большому блату, то после перебора с пациентами наши «спецы» принялись не то чтобы разбегаться, а явственно сачковать. Вот это, собственно, и было тем фундаментом, на котором построено все мое дальнейшее повествование.

От автора: Вышеупомянутые Мичурин и Лысенко изрядно въелись в печенки нашему с Сиротой поколению. Эти два «преобразователя природы» – так их официально именовали советские школьные учебники – порешили доказать на практике, что никакой наследственности у представителей то ли флоры, то ли фауны не существует. Все это выдумки реакционного монаха Менделя. А генетика – это вообще откровенно антисоветская контрреволюционная доктрина, замаскированная псевдонаучными терминами. Товарищ Сталин обоих преобразователей очень любил. Именем Мичурина еще при его жизни был назван старинный русский город Козлов, а на академика Т. Д. Лысенко нацепляли столько орденов, что его издали и при плохом освещении путали с маршалом Жуковым не только зеленые салаги, но даже боевые генералы. Со смертью «пахана» закатились звезды и обоих селекционеров. О Мичурине, правда, еще по инерции что-то там рассказывалось в школьных учебниках времен Хрущева – о том, как он, якобы, скрестил грушу с яблоней. Дети воспринимали это как анекдот. А вот взрослые… я знал одного старого придурка, персонального пенсионера местного значения, который в свое время – еще в молодые годы – соблазнился названием саженца «груша Бере зимняя Мичурина» и посадил этого мутанта в своем саду. Он плодоносил вроде бы обыкновенными грушами, но… ими можно было разве что гвозди забивать. Они оставались твердющими осенью, до морозов, во время морозов. Шли годы, молодой придурок постепенно превращался в старого придурка, затем вышел на пенсию, с мичуринского древа, как и положено, облетала листва, однако твердокаменные плоды продолжали висеть на ветках даже в лютые морозы, вызывая шок у случайных прохожих.

Алексей Сирота:

Ну так вот, вызвали моего друга Бориса к главному врачу всей психбольницы, взяли с него подписку о неразглашении и поведали страшную тайну. В связи с вышеупомянутым резким увеличением количества пациентов, руководство спецотделения ослабило контроль над персоналом. Этим воспользовались некоторые отдельные недобросовестные работники среднего звена. Были зафиксированы единичные факты выноса и присвоения дефицитных лекарств. Более того – один из работников с корыстной целью осуществил незаконный контакт между пациентами, которые проходили психиатрическую экспертизу согласно решению Генпрокуратуры, и определенными лицами вне пределов больницы. Это, как вы догадались, коллега, очень осложнило работу правоохранительных органов.

Мой друг Борис, благодаря знакомству со мной, сразу расшифровал всю эту бюрократическую абракадабру. Во-первых, уже давно ходили слухи, что именно из спецотделения идут налево не какие-то там дефицитные лекарства, а настоящие наркотики. А во-вторых, мой друг Борис, как и превалирующее большинство советских интеллигентов, по ночам слушал Би-би-си. И не только музыкальные программы Севы Новгородцева, а и все подряд. Потому он хорошо знал, что кроется за словами «незаконный контакт».

Дело в том, что в киевской психушке диссидентов, как правило, не держали. Для них существовало специальное учреждение где-то на юге республики. Кажется, в Днепропетровске. Хотя и не уверен… Так вот, в тот год, когда все это творилось, в диссидентской психушке устроили капитальный ремонт. А больных поразбросали по нормальным больницам, где перебивался с хлеба на воду обыкновенный криминальный элемент, не связанный с политикой. И вот, воспользовавшись этой суматохой с переездами, переполненными палатами, сезоном летних отпусков и курсов повышения квалификации персонала, кто-то из временных отсидентов киевского спецотделения передал на волю свой дневник. Записи тайком вывезли за границу, где профессиональные антисоветчики подняли вокруг него большой тарарам, а в одной стране даже побили окна в советском посольстве.

Если бы диссиденты были постоянно прописаны в киевской психбольнице, то было бы кисло всем, начиная с главврача. А так только перевели в отделение для старых маразматиков всю смену, на чьем дежурстве все это случилось, плюс припаяли изрядный срок фельдшеру, который воровал наркотики. И тут оказалось, что после заслуженных наказаний в спецотделении возник острый дефицит врачебных кадров. Поэтому одну из дырок решили временно заткнуть моим другом Борисом. Конкретно – назначили временно исполняющим обязанности старшего смены с временной же доплатой за вредные условия производства.

– Вы не волнуйтесь, – сказали Борису. – Тех ненадолго откомандированных пациентов у нас уже забрали. Пускай они теперь свои «Записки сумасшедшего» по постоянному месту лечения пишут. Это уже не наша забота. Для вас, коллега, главное – привести в порядок выдачу и учет лекарств. А главное – контроль и дисциплина, дисциплина и контроль. Как только народ вернется из отпусков и курсов, мы вас положим, где взяли.

Слушал я своего друга-психиатра, слушал, а потом перебил:

– Я не понимаю, доктор, что вам мешает? Материально ответственным вас не назначили? Нет? Ну, так пусть они хоть все наркотики разворуют – обойдетесь легким испугом. Кроме подписки о неразглашении, вам больше никаких документов не подсовывали? Нет? И слава Богу! Вы мне лучше скажите: кто-нибудь посторонний в кабинете главврача был?

Сидел, отвечает, возле окна кто-то незнакомый в белом халате. Подтянутый такой, возможно, из Горздравотдела.

Вот теперь все стало на свои места. Ни главврачу, ни городской медицине Борисова расписка не нужна. Это единственная организация имеет такую пакостную привычку подстраховываться – Контора с Владимирской, которая напротив Министерства геологии. Тоже копает – и очень даже глубоко. Но, как говорят мои знакомые евреи, спрашивается вопрос: зачем тебе ехать на Куреневку в городскую психушку, если там уже нет твоих диссидентов? Вот тут мой зануда-друг перешел, наконец, к сути дела. Оказывается, «временно откомандированных» забрали, да не всех. Одна жертва капитального ремонта таки осталась в Киеве. Бориса сразу предупредили: этот больной никакого отношения к спецконтингенту не имеет, за решетку попал случайно, в результате ошибочного диагноза, а потому сейчас решается вопрос о переводе его в стационар к нормальным сумасшедшим. Мой друг сначала хотел пошутить на тему нормальных и ненормальных психически больных, но вовремя прикусил язык. Решил все выяснить самостоятельно.

Тут и начались чрезвычайно интересные дела.

Я уже, кажется, упоминал, что мой друг Борис – человек хороший. Но нудный. Он почему-то считает, что все его собеседники знают латынь на уровне профессора мединститута. А потому очень любит пересыпать свои рассказы выражениями именно на этом мертвом языке.

Я так ничего и не сообразил касательно диагноза того дяди, который случайно не в ту психушку попал. Говоря по-простому, у человека окончательно шарики за ролики зашли, и он стал буйно помешанным. В придачу – полностью потерял память. Нет, он не надевал штаны через голову, но своего прошлого никак не мог припомнить до того момента, когда его нашли посреди ночи на железнодорожных путях товарной станции «Максим Горький», той, которая на окраине Волгограда. Он стоял, хлопал глазами и спрашивал – а где это он очутился? Хотя пьяным не казался. Но когда станционные спросили у него, откуда он тут взялся, то услышали приблизительно такое: «Сел в метро, задремал, услышал сквозь сон, как объявляют его остановку, выскочил из вагона в последнюю минуту, оглянулся и увидел какой-то совсем незнакомый пейзаж». Железнодорожники отвели его в милицию, а та уже вызвала местную психбригаду. Потому что даже не специалист понял бы, что тут какая-то болезненная бредятина – откуда в Волгограде метро? В придачу, когда у дядечки поинтересовались, где он живет, он назвал улицу, какой в городе над Волгой не было даже с тех времен, когда он назывался Царицыным. Уже потом медицина специально проверила и установила, что, более того, – нет такой улицы ни в одном из населенных пунктов области. Тем временем найда, как заведенный, и дальше талдычил свое: сел в метро, задремал, проснулся, выскочил… вместо станции «Октябрьской» почему-то оказался на «Максим Горький»-товарной. В придачу, садиться в «скорую» не захотел, оказал сопротивление, пришлось силой вводить транквилизатор. В отделении психбольницы бушевал, вел себя агрессивно, требовал немедленно отпустить или хотя бы позвонить домой его родным. Опять-таки, называл номер телефона, которого в Волгограде не существовало, даже подстанции такой не было. В конце концов, заработал усиленный курс шоковой терапии. Как говорил об этом деле мой друг Борис, врагу такого удовольствия не пожелаешь.

Грех катить бочку на волгоградскую милицию, у них своих проблем хватает. Имею в виду – криминальных. Тем не менее, дело на найду они согласно инструкции завели, как положено. Пока таинственного путаника шокировали электричеством и лекарствами в психушке, отдел розыска сначала пересмотрел данные на всех исчезнувших граждан области. Потом изучили «ориентировки» на всех лиц мужского пола, заявленных во всесоюзный розыск. Более того – пролистали дела не только на порядочных граждан, которые вдруг испарились с горизонта жизни неизвестно почему. Просмотрели, причем, внимательно, группу товарищей, которые проходили в милицейских делах под общим псевдонимом «их разыскивает милиция». И не затем, между прочим, разыскивает, чтобы вернуть в лоно семьи или трудового коллектива, а чтобы привлечь их к ответственности в соответствии с криминальным кодексом Российской Федерации и других союзных республик. Результат – ноль. Тогда волгоградские коллеги оформили самого найду для идентификации во всесоюзном масштабе и даже сделали соответствующие фотографии. Но что-то им помешало или отвлекло, потому что в течение следующих месяцев, выражаясь на казенном языке служебных сводок, «оперативно-розыскные мероприятия по делу не проводились».

Тем временем самая передовая в мире советская психиатрия настойчиво продолжала докапываться до глубин подсознания безымянного пациента. Исходя из истории болезни, лечение проходило успешно. Приступы агрессивности и синдром постоянных жалоб удалось блокировать, что лишний раз подтверждало правильность избранного курса лечебных процедур. Последней исчезла навязчивая идея насчет какого-то метро в окрестностях города-героя Волгограда. Правда, память к гражданину никак не возвращалась. С чьей-то подачи его стали звать Максимом Горьким, и он со временем охотно откликался на это прозвище.

Мой друг Борис еще в первые дни нашего знакомства рассказал мне о таких вот больных, которые в практике психбольниц есть тем, что милиционеры называют «глухарями». Как правило, их находят на вокзалах без документов, личных вещей, денег и признаков памяти. Опять же таки, как правило, они попадают в психбольницы и в преимущественном большинстве своем остаются там до смерти. И дело не только в том, что эти бедняги не могут назвать свое имя и фамилию, а в том, что никто из родни их не ищет. Это либо одинокие старики, у которых никого из близких не осталось, либо же их сознательно отправила с глаз долой собственная семья. Методика была простая – дедушку или бабушку приводили на железнодорожную станцию, брали самый дешевый билет куда-нибудь подальше и врали проводникам, что где-то там, в Киеве, Унгенах или Сыктывкаре, их обязательно встретят дети или внуки. Вы, мол, только высадите их на перрон, а там уже все будет в порядке. Поезд приходил, немощных стариков высаживали на перрон, поезд шел дальше, а за несчастными никто и не приходил. Потому что некому было. Не проживали в этом городе какие-либо родственники. Дальше растерянные, испуганные старики попадались на глаза вокзальной милиции, та вызывала психбригаду и… чаще всего жизнь этих сивых кукушат вскоре обрывалась в больнице или в специнтернате для престарелых.