Текст книги "Крысиная башня"

4

Второй выпуск шоу Полина тоже смотрела на работе – дома у нее телевизора не было. К началу программы холл опустел, пациенты расселись по креслам, открыв напряженные рты навстречу вращающимся жалам бормашин, и ее никто не отвлекал. Она уже немного привыкла к роли зрителя и теперь внимательно всматривалась в лица десяти человек, среди которых был Мельник, бледный от напряжения, серьезный и странно скованный в движениях. Когда Мельника представляли зрителям, о нем сказали: «ясновидящий». Полина пожала плечами.

Участникам должны были завязать глаза и проводить их в комнату, в которой находился известный человек. От них требовалось рассказать о нем все, что можно: программа во многом жила за счет того, что влезала в интимную жизнь звезд.

– Наша звезда, – говорила Анна, – не верит в магию и сверхспособности. Этот человек подвергнет сомнению каждое сказанное медиумами слово. Проверьте себя: может быть, вы сможете сказать о нем больше, чем любой из участников «Ты поверишь!»?

Первой к испытанию приступила невысокая женщина лет пятидесяти с круглым восточным лицом. Ее красивое имя – Айсылу – Полина сразу запомнила. Было видно, что она чувствует себя очень неуверенно из-за вынужденной слепоты. Айсылу шла от двери к центру комнаты, крепко вцепившись в руку одетого в черное ассистента, а когда он ушел, встала, раскинув руки и покачиваясь, будто искала опору. Она описала гостя как высокого мужчину, широкоплечего и с черной бородой, но ничего больше сказать не смогла.

Анна сняла с Айсылу повязку, и над гостем студии включился свет. На диване сидела светловолосая девушка с большими кукольными глазами, ее имени Полина не знала. Увидев ее, Айсылу разочарованно вздохнула, потом прищурилась и сказала:

– Низ живота больной. Подлечить бы.

Айсылу проводили к дверям. Анна подсела к блондинке, и они стали беседовать вполголоса, словно для того, чтобы ни зрители, ни съемочная группа не слышали их, хотя аппаратура исправно записывала каждое сказанное ими слово.

– Мне как-то не по себе, – прошептала блондинка. – Все, что связано со здоровьем, – бррр… Вдруг это правда?

– Сложно сказать, – задумчиво ответила Анна, – если вы сомневаетесь, сходите к врачу.

Анна отошла от блондинки, свет над той погас, и в зал вошла новая участница. Это была черноволосая растрепанная женщина с хищными крючковатыми пальцами и плотно сжатыми злыми губами. Поверх ее черной атласной блузы висел яркий серебряный амулет. Делая паузы, шевеля пальцами будто в попытке ощупать сидящую вдалеке женщину, она стала говорить. Угадала рост блондинки, вес, цвет волос и глаз. Потом стала говорить о подробностях личной жизни. Каждый раз, когда участница угадывала, в углу экрана загоралась желтая надпись: «Правда!»

Надпись вспыхивала часто, и это мигание оказывало на Полину почти гипнотический эффект. Она верила.

С медиума сняли плотную повязку, и Полина увидела умные, цепкие, пугающие цыганские глаза. Над блондинкой зажегся свет, она была бледна и казалась очень напряженной. Какая-то женщина подбежала к ней, схватила за руку, стала успокаивать. Заговорила Анна:

– Наша съемочная группа была в шоке от увиденного! Невозможно передать, что творилось на площадке после ухода Эльмы. Это было поразительно! Просто поразительно!

Анна говорила настойчивей и резче, чем обычно. Ее голос вернул Полину к реальности и тут же отбросил в прошлое, где именно таким голосом лгали, пытались растоптать, подчинить, внушить мысль, что всегда прав только один человек, и этот человек – не Полина.

Полина закрыла глаза, пытаясь перебороть приступ тошноты, вызванный воспоминанием о матери. Ей вспомнилась плотная, крупная фигура: широкие бедра, обтянутые плотной тканью юбки от делового костюма; лицо и плечи, размытые, будто в тумане. Полина не поднимала на мать глаз, она боялась злого сумасшедшего взгляда. Краем глаза ловила движение рук, видела длинные пальцы с острыми ногтями. Пальцы тянулись к ее голове, она старалась отстраниться, но это было бесполезно. Как только приходили в движение руки, сразу включался и голос – жесткий, с металлом, чтобы убедить себя и дочь, что все делается правильно.

– Ты совсем не стараешься! Будешь плохо учиться, будешь работать дворником!

Убедительности в голосе всегда было с избытком.

Пальцы зарывались Полине в волосы, острые ногти царапали кожу. Ладонь сжималась, и крепкая рука приподнимала ребенка над полом, встряхивала и отбрасывала в сторону. Голову жгло огнем, было очень больно и страшно.

Чтобы окружающие не заметили испуганного взгляда ее узких, глубоко посаженных глаз, Полина отгораживалась от мира густыми каштановыми волосами, которые любила и ненавидела одновременно.

Полина подняла руку и потрогала колкий ежик своей короткой стрижки. Теперь она твердо знала, что никогда не поверит такому, как у Анны, голосу, потому что он скрывает страх, болезнь, слабость, а главное – ложь.

Полина фыркнула, отвернулась от экрана и не поворачивалась, пока не стали показывать Мельника. Он вышел из дверей твердой походкой, засунув руки в карманы, будто на глазах его не было плотной повязки. Встав на середину павильона, он тихо сказал имя девушки и описал ее внешность. Ничего личного говорить не стал – в этом был весь Мельник, деликатный, участливый, старающийся не навредить ни словом, ни делом. Угадал еще один медиум, но Полина уже не верила. Особенно смешно ей стало в конце, когда блондинка начала изображать сомнение. Произошло это, когда угадывал участник по имени Константин. Прервав его слова, блондинка вдруг встала с дивана и подошла прямо к нему.

– Повязка точно не просвечивает? Может быть, он подглядывает? – спросила она.

С Константина сняли повязку, завязали глаза блондинке. Она повертела головой, разочарованно сказала:

– Нет, ничего не видно.

Полина фыркнула и углубилась в заполнение бумаг. Теперь, когда голос выдал Анну с потрохами, ей стало очевидно, что все происходящее – ловкий фокус. Зрителя заставляли смотреть на ту руку, в которой не было монеты. Полине было абсолютно ясно, что ничего бы не изменилось, если бы участник видел сидящую на диване девушку. На лбу у нее не было написано ни про пьющую маму, ни про перелом руки несколько лет назад, а популярна она была не настолько, чтобы эти подробности были общеизвестны. Гораздо проще было предположить, что имя блондинки сказали медиуму заранее, и он ее просто прогуглил.

Из кабинета в сопровождении врача вышел пациент. Врач надиктовал список к оплате и ушел, а пациент оперся о стойку и навис над Полиной. Это был высокий молодой мужчина лет тридцати с прижатым к распухшей щеке синим, в цвет бахил, мешком со льдом. Челюсти пациента двигались с большим трудом, и говорил он очень смешно:

– Хколько ф ме’я?

Полина назвала сумму. Тот расплатился, достав деньги из широкого потрепанного бумажника.

– Не уходите сразу, посидите со льдом, – сказала Полина.

– А, э кажали, – послушно согласился он и уселся на бежевый диван из кожзаменителя. Диван был низкий, длинные коленки пациента торчали почти на уровне его лица. Полина отметила, что он симпатичный, несмотря на свою раздутую щеку. Он был худощавый, короткостриженый, темно-русый, с широкими крепкими ладонями и правильными чертами лица. В его умных глазах читалось неудовольствие от того, что приходится смотреть «Ты поверишь!» во время вынужденного безделья. Полина видела этот взгляд, но не собиралась переключать: скоро должны были показать Мельника во втором испытании. В ожидании она прислушивалась к голосам, текущим из телевизионных колонок, и все больше и больше убеждалась в том, что испытывает к происходящему непреодолимое отвращение. В передаче разыгрывалась слезливая драма с уходящими мужьями, кто-то бил, кто-то пил, кто-то много страдал. Женщины с надеждой глядели в глаза телевизионным медиумам. Медиумы смаковали каждую подробность, пытались придать значение незначительным вещам, врали и заставляли верить в свою ложь.

– Шо вы желаеде похле ‘аботы? – Пациент снова стоял возле Полины.

– Шплю, – ответила она.

– П’ямо с’азу?

– Да, вот тут, на коврике.

– Но, мофет быдь…

– Не мофет. Лед положите на стойку и можете идти. Всего доброго.

Пациент положил на стойку покрытый капельками конденсата пакет со льдом, неуклюже вдел длинные руки в кожаную куртку, такую же потрепанную, как его бумажник, и вышел за дверь. Полина невесело усмехнулась.

На экране появился Мельник, но она выключила телевизор. Она больше не могла этого выносить.

5

Мельнику было трудно приступить к испытанию. Вынужденная слепота сковала его движения. Темнота привела за собой холод, который крался вдоль спины и скользил вглубь по мышцам. Мельник представил, как в тканях его расцветают ледяные узоры.

Сначала он чувствовал себя беспомощным и потому был вынужден позволить ассистенту взять себя за локоть и повести по коридору. Они прошли шагов десять или пятнадцать, потом ассистент сказал: «Осторожно, порог».

Пока они шли, Мельник, словно собака, которая ловит нить нужного запаха, искал следы присутствия Насти. Нашел и, чувствуя себя виноватым, все-таки снова забрался к ней в голову. Увидев себя ее глазами на одном из рабочих мониторов, Мельник убрал руку ассистента со своего локтя и сказал:

– Дальше я сам.

Ассистент хотел возразить, но Мельник уже уверенно шел к центру съемочного павильона. Он видел глазами Насти сидящую на диване девушку, однако имени ее разобрать не мог: кажется, и сама Настя помнила его нетвердо.

Она вздрогнула и напряглась, заметив его присутствие, и он не стал задерживаться надолго, а вместо этого перешел к блондинке – очень осторожно, чтобы не нарушить и ее хрупкого равновесия. Блондинка ничего не почувствовала. Пожалуй, первый раз вход в чужую голову вышел у Мельника так гладко.

– Итак, что вы можете сказать про человека, который находится перед вами? – спросила Мельника Анна.

– Девушка. Молодая. Светловолосая. Имя начинается на букву «Д». Дана или Дина. Может быть, Донна.

– Что-нибудь еще?

– Ей около двадцати лет, и она нервничает.

Мельник пожалел, что оставил Настю, – это было неправильное решение. Он не решался копать в голове блондинки глубоко, а на поверхности у нее была только одна тревожная мысль: «Только не узнай про аборты. Только не про аборты. Нельзя думать про аборты, иначе кто-нибудь обязательно узнает». Мельник не мог рассказать об этом и замолчал.

Выйдя из съемочного павильона, он почувствовал себя ослепшим: после ярких прожекторов в тускло освещенном холле глазам едва хватало света. Мельник стоял в коридоре, засунув руки в карманы наглухо застегнутого пальто, и пытался согреться. Теперь он мерз сильнее, чем в тот день, когда приехал в Москву, и это сильно раздражало его. Он привык чувствовать себя сильным и здоровым. Мельнику хотелось выбросить пальто, расправить плечи, набрать полную грудь воздуха, но что-то держало его, мешало и сковывало. Пока он собирался с мыслями, закончилось испытание для последнего медиума. Прихрамывающий Соколов прошел мимо, опираясь на красивую трость, не поворачивая головы, не глядя на замершего у стены соперника. Спустя минуту коридор заполнился людьми. Одни выносили из павильона реквизит и оборудование, другие стояли, разговаривая вполголоса. Мельника начали раздражать приглушенный гул голосов и шарканье ног. Он пошел к выходу, но не смог вспомнить дорогу.

Мельник повернул в один коридор, потом в другой и вдруг об кого-то споткнулся. Было темно, и ему не сразу удалось разглядеть девушку, которая сидела на полу, прижавшись спиной к стене. Девушка плакала.

– Что случилось? – спросил Мельник.

– Ничего… такого… Ничего, – ответила девушка. – Вы идите, я в порядке.

– Но все-таки…

– Да идите уже! – Она пыталась быть убедительной и настойчивой, но Мельник чувствовал ее страх.

– Как вас зовут? – спросил он, усаживаясь у стены рядом с ней.

– Вы же умеете читать мысли! – сказала она, спешно вытирая слезы. – Вот и прочитайте.

– А если я шарлатан? Если я ничего не умею? – тихо спросил Мельник.

– Ну уйдите же! – Девушка не смела повысить голос, чтобы пустые пространства коридоров не разнесли эхо по всему зданию, и кричала шепотом: – Вы меня раздражаете!

– Я? – переспросил Мельник.

– Вы все, – ответила она.

Мельник остался сидеть рядом с ней. Сначала она молчала, но потом заговорила снова, и на этот раз ее голос звучал намного спокойнее:

– Вы простите, это нервы, от усталости, наверное… Вы идите, правда, я уже… отдохнула.

Она говорила с легким акцентом, хотя и довольно чисто. Глаза Мельника привыкли к темноте, и он наконец смог разглядеть ее лицо: крупный нос, большие глаза, длинные ресницы, волосы до плеч – черные, мягкие, невероятно густые. Он помнил эту девушку: она зацепилась за карман его пальто карабином.

– Иринка, – представилась девушка. И тут же поправилась: – Ирина. Ира.

– Вячеслав. Мельник.

– Да, я знаю. Я же с вами работаю. Я – логгер.

– Кто?

– Никто не знает, кто такие логгеры, – она мягко улыбнулась. – На самом деле ничего сложного. Я работаю с ноутбуком, который синхронизирован с видеокамерами. Записываю, что и когда происходит на площадке.

– Зачем?

– Ну как зачем? Вот представьте себе: мы работали сегодня больше пяти часов. Это пять часов видеозаписи на каждой из трех камер. То есть, чтобы собрать передачу, потребуется отсмотреть пятнадцать часов видео. Это практически невозможно. А я делаю список эпизодов, на монтаже по нему ориентируются. Нужен им, скажем, Мельник, и они видят: Мельник угадывает певицу, 00:45:32:19. Идут на это время – и находят ваш эпизод.

Иринка снова улыбнулась, Мельник улыбнулся в ответ – лед между ними был сломлен.

Он подумал о черной тени, мелькнувшей в голове у Насти на съемках прошлой программы, и задал ей вопрос, который занимал его всю прошлую неделю:

– Вы – то, что мне нужно, – мягко сказал он. – Вы не помните, кто проходил испытание со шкафами сразу после меня?

– Странный вопрос, – ответила она со смехом.

– И все-таки.

– Зачем вам?

– Ну… Мне просто интересно.

– Попробую вспомнить. – Она откинула голову назад и прикрыла глаза, вспоминая: – Не помню ее имени. Она не прошла в шоу. Такая лохматая. У нее косил глаз.

Мельник почувствовал разочарование.

– Вы нестрашный, – сказала Иринка. – Не то что другие. От других у меня дух захватывает. Я до этого на трех проектах работала. На реалити. Противно, конечно: дрязги, ссоры. Но меня выше логгера пока никуда не берут, поэтому выбирать не приходится. Там противно, а тут – страшно. Очень. Сегодня цыганка эта, Эльма, выходит после съемки, подходит ко мне, за руку меня – цап. И говорит: «Щитовидку запустишь – умрешь!» А я как раз только вчера… у врача…

Улыбка Иринки сменилась слезами и испуганным взглядом. Ее страх был таким густым и плотным, что Мельник мог видеть его. Ему захотелось помочь, но он не знал как. Проблемы со здоровьем умела решать Саша. Сам Мельник не смог разглядеть даже еe больного сердца, пока не стало слишком поздно.

– Послушайте, – сказал ей Мельник. – Тут нет никаких реальных колдунов. Тут все – абсолютные шарлатаны. Она подслушала, как вы говорили с кем-то о враче, и решила вас напугать.

– Но зачем?!

– Не знаю. Чтобы вы верили, наверное. Может быть, чтобы рассказали кому-нибудь, и пошли слухи, что все по-настоящему… Я не знаю.

Кто-то вошел в коридор. Звонко били по бетонному полу острые каблуки, тонкий силуэт прошил полумрак черной иглой.

– Эй, народ, кто здесь?

Под потолком вспыхнул неяркий свет.

Над Мельником и Иринкой возвышалась Настя Филиппова. В одной руке у нее была тонкая папка с бумагами, в другой, как всегда, пачка сигарет и зажигалка. Мельник поднялся на ноги – ему было неудобно сидеть, когда женщина стоит. Иринка тоже встала. В ее заплаканных глазах отчетливо читалась тревога. Мельник понял, что она побаивается начальства.

– Ирина, – Настя говорила строго, но мягко, – вас там обыскались. Где вы ходите?

Иринка сбежала, и Настя с Мельником остались в коридоре одни.

– Вы мне не поможете? – спросила Настя. Голос ее смягчился.

– Чем?

– Хочется прикурить, руки заняты, неудобно…

Настя протянула Мельнику зажигалку. Он взял ее осторожно, стараясь не коснуться Настиной ладони. Зажигалка была дорогая, металлическая, тяжелая. Она хранила тепло ее тела, это показалось Мельнику неприятным. Вспыхнул огонек, Настя наклонилась, продолжая смотреть на Мельника. Не торопясь прикуривать, она шепнула:

– Не советую делать ставку на девочку. Опасно. Во-первых, она знает очень мало. Во-вторых, пойдут слухи, что она вам сливает.

Мельник почувствовал, как ее рука легла на его согнутую руку.

– Лучше приходите ко мне, – шепнула Настя. – Мы с вами что-нибудь обязательно придумаем. Вот увидите.

Ее пальцы слегка сжали мускул Мельниковой руки. Движение было судорожное, нервное, и тело Мельника ответило на него тяжелым мучительным возбуждением.

С легким, еле слышным треском занялся кончик дамской сигареты. Когда Настя скрылась из вида, Мельник понял, что все еще держит в руках зажигалку. Пожав плечами, он опустил «Дюпон» в карман пальто и надолго о нем забыл.

6

В этом сезоне все шло наперекосяк, и, к своему сожалению, Ганя почти на сто процентов знал почему. Ему не нравился лихорадочный блеск в Настиных глазах, его тревожило, с каким остервенением она защищает Мельника. Он ревновал.

Ганя сидел за компьютером, Настя стояла у него за спиной. Ее длинные ногти барабанили по пластиковой спинке его кресла.

– Ну ты сама посмотри, сотый раз тебе повторяю: он нам не подходит! Неужели ты не видишь? – Ганя старался сдерживаться. Получалось плохо.

– Нет, ты неправ, в нем что-то есть, – задумчиво произнесла Настя. – Надо только понять, как правильно его подавать. У девочек уже есть несколько мыслей…

Вот, знаешь, можно сыграть на фамилии. Ведь мельник в славянской мифологии – посредник между нашим миром и миром нечисти. Река – место перехода, там живут водяные, русалки и еще какая-то мелкая водная дрянь. Русалки всегда любили кататься на мельничных колесах. Мельнику нужно было уметь с ними договариваться, иначе он мог потерять и мельницу, и жизнь.

– Все это хорошо, но…

– Да, он пока зажат. Он не умеет распоряжаться информацией, которая попадает ему в руки. Но это придет, это вопрос опыта. В конце концов, с ним просто нужно позаниматься, чтобы он понял, что делать.

– Но есть ли смысл, если он до сих пор не смог? Не лучше ли просто прекратить все его контакты с этой девчонкой, уволить ее, в конце концов? Чтобы все увидели, что он просто шарлатан. Почему ты за него так держишься?

– Потому что, дорогой мой, я вижу то, чего не видишь ты. А вижу я в нем потенциал. Так что иди, Ганька, работай.

– Я работаю, Настя, работаю.

– Я о том, чтобы ты оторвал зад от стула и прогулялся до Мельника. Ты же режиссер? Вот иди и режиссируй.

Ганя замолчал. Настя наклонилась к нему, ласково провела ладонью по его груди:

– Сходи, Ганя. Вот увидишь: я не ошибаюсь.

Как ни отвратительно было Гане, он знал, что пойдет и сделает, как она просит. Потому что надеялся: все уйдут, а он останется. Так случалось с ее любовниками раньше, так должно было случиться и теперь.

– Хорошо, Настя. Я его подготовлю.

Ганя встал и вышел. Острый Настин ноготь щелкнул по пробелу, видео снялось с паузы. Камера делала Мельника более мягким и менее ярким, чем в жизни, но в этом было особое очарование. Настя любовалась его движениями, тем, как он кутается в пальто, его губами, которые произносили четкие, короткие, отрывистые фразы. Новая волна возбуждения, чуть более мягкая, чем вчерашняя, накрыла Настю с головой. Она вцепилась дрожащими пальцами в спинку Ганиного стула.

Ганя всегда делал все, о чем она просила.

– А прикажу, – сказала Настя вслух, кривя рот в презрительной усмешке, – и на коленях за ним поползет.

7

Боря Пиха приехал к отделению полиции, расположенному в маленьком унылом городке, вышел из машины и около часа ждал, когда его повезут на освидетельствование у нарколога. Потом снова ждал, сидя в сером, тускло освещенном коридоре, смотрел на дежурного сквозь забранное решеткой стекло.

Ему разрешили сходить поесть и показали ближайшую забегаловку, где Боря выпил чая и съел несколько бутербродов. Оттуда же, чтобы не разговаривать в коридоре отделения, где при малейшем звуке просыпалось гулкое эхо, он позвонил Стасу и рассказал, что случилось, – рассказал, конечно, официальную версию. Стас помолчал, потом ответил: «Понял тебя», – и повесил трубку.

В конце концов Пиху вызвали на допрос. Сидящий за столом следователь был, как и фотограф, похож на проволочный каркас, прикрытый пиджаком. Он разговаривал с Борей устало и неохотно. Боря рассказал, как джип пошел на обгон и как из-за пригорка на них внезапно вылетел «вольво».

– Я думал, он назад уйдет. Я б не рискнул на его месте встраиваться. Ну и не подумал… Потом гляжу: притирается, зараза. Я по тормозам, да, видать, не успел немножко, или уж как там вышло – а он шварк. Развернуло его и задом о ту машину и ударило. Жаль парня… Молодой ведь был, да?

– Да, молодой, – следователь кивнул, не переставая писать. Но, к Бориному сожалению, ничего больше про погибшего не добавил.

– Не знаю, что вам еще сказать, – протянул Боря. Он уже совсем успокоился и теперь смотрел на гладкую кожу, блестящую под редкими блеклыми волосами на наклоненной голове следователя.

– Ничего не надо говорить, – ответил тот. – Можете идти. Если будет нужно, мы с вами свяжемся.

– А скоро? – спросил Боря.

– Не думаю, – слабо улыбнувшись, ответил следователь. – Скорее всего, до суда вы уже не понадобитесь. Но, сами понимаете, всякое бывает.

– Понимаю, – ответил Боря.

Его больше не тревожили. Единственной неприятностью, которую повлекла за собой авария, был разговор со Стасом. Он ругался, пристально рассматривал яркую царапину на бампере «Фредлайнера», присаживаясь на корточки и осуждающе цокая языком, потом успокоился и сказал:

– Выгнал бы тебя, если бы не тетка.

– Почему? – спросил его Боря.

– Не нравишься ты мне – вот почему.

Стас сплюнул на цементный пол гаража с такой злобой, что Боре захотелось уйти самому. Но он посмотрел на поцарапанную морду Фреда и подумал, что не может бросить машину, с которой ему было так хорошо.

* * *

Спустя неделю Пиха возвращался из Петербурга. Ему не повезло задержаться с разгрузкой, и обратно он ехал в глубокой темноте. Впрочем, спать не хотелось, неожиданностей Пиха не боялся, а темную дорогу любил, особенно участки без освещения, где полагаться можно было только на свет фар.

По краям дороги метались тени. Потом одна из них, крохотная, выкатилась на дорогу. «Живая», – подумал Пиха и надавил на газ. Машину слегка тряхнуло. «Я задавил ежа», – сказал себе Боря. Темный лес несся прямо на него, дорога скользила под колесами. Голова вдруг поплыла, и Боре стало казаться, что едут дорога и лес, а Фред стоит на месте. Его стало мутить. Тело снова приняло решение прежде головы: Боря еще только думал о том, чтобы притормозить, а руки уже поворачивали руль, плавно подводили машину к обочине. Выйти он не успел: свесился, держась за ручку двери, и его вырвало прямо на дорогу. Потом вырвало еще раз – когда вылезал из машины, и он едва не поскользнулся, наступив в лужу. У обочины Борю вырвало в третий раз, спазмы были мучительны. Когда все закончилось, он долго стоял, опершись о колени руками, и мотал головой, пытаясь прийти в себя.

За время работы на большегрузе Пиха раздавил немало всякой мелочи: голубей и кошек, и даже одну бродячую собаку, но никогда не испытывал ничего подобного.

Еж.

Кончики пальцев начало покалывать. Боря посмотрел на них и подумал, что, пожалуй, когда-то держал ежа в руках. Детское, полузабытое ощущение становилось все более отчетливым. На ощупь еж был сразу и шершавым, и гладким, его колючки жестко упирались в ладони, но боли не причиняли.

– Ты его по иглам гладь, тогда не кольнет. Против иглы рукой не веди, – вспомнился чей-то голос. Боря подумал, что это мог быть молодой белозубый парень – тот, который пустил его посидеть в старом грузовике. Было темно, почти как сейчас, но маленький Боря почему-то не спал. Свет падал откуда-то из-за спины ровным полотном. Наверное, там было окно. Впереди был яблоневый сад и полное ярких звезд небо.

– Мы посмотрим да отпустим, – сказал парень. – Он тут под яблоней живет. Знает меня. Гля, и не боится – словно понимает. Ну я вот тоже пацаненком был, батька мне тоже ежа показывал.

Боря не помнил, чтобы рядом в тот момент была мать, но ощущение покоя и уверенности все равно оставалось. Корявые яблони темнели впереди, еж дышал и ворочался в ладонях. Если бы Боря помнил, как хорошо ему было держать ежа в руках, то наверняка не стал бы давить его.

Он разогнулся и поморщился от боли в сведенном спазмами желудке, а когда повернулся к машине, увидел, что в кабине кто-то сидит. Смотреть приходилось против фар, но Боря готов был поклясться, что на пассажирском месте темнеет отчетливый силуэт.

– Эй! – крикнул он, приближаясь к Фреду, – ты чего там?! Ну-ка вылезай!

Человек не пошевелился.

Голова у Бори кружилась, ноги дрожали от слабости. Он медленно обошел кабину, опираясь о морду Фреда руками и стараясь не вступить в собственную рвоту.

Теперь, когда свет фар не бил в глаза, Боря ясно различал человека, сидящего в кабине. Человек был странно недвижим, даже не повернул головы, когда Пиха появился рядом и замер, держась за открытую водительскую дверцу.

– Эй, ты кто? – неуверенно спросил Боря, глядя на пришельца снизу вверх. Тот молчал.

Боря поставил ногу на подножку, но не спешил подниматься. Он не трусил, но вел себя осторожно, как лесной зверь, даже принюхивался. В кабине отчетливо пахло прелой листвой, влажным осенним лесом, землей и отсыревшей тканью штормовки. Еще был запах грибов, такой отчетливый, будто на сиденье стояла полная корзина.

Боря колебался. Массивный Фред придавал ему уверенности, но незнакомец был слишком пугающим, слишком неподвижным. Он сидел, откинувшись назад, и свет от приборной доски не падал на его лицо.

– Пешком, что ли, шел? Хочешь, чтобы подвез?

Ничего не менялось. Боря собрался с силами и поднялся в кабину:

– Не дури. Говори, чего тебе тут надо.

Тихо зашуршала плотная ткань штормовки. Человек на пассажирском сиденье повернулся к Боре и слегка наклонился вперед. У Бори перехватило дыхание.

Лицо человека было грязно. Запекшаяся кровь перемешалась с землей, коркой покрывала правый висок и грубыми разводами спускалась на шею, где зияла страшная рана. Боря подумал, что знает этого человека, но вдруг сзади послышался звук работающего мотора. По дороге распластался свет чужих фар. Синяя потрепанная фура поравнялась с Бориным Фредом и остановилась.

Боря смотрел, как подъехавший водитель наклоняется к пассажирской двери и открывает ее. Это был краснолицый мужчина средних лет, в футболке и кепке, с дряблым пивным брюшком, которым он навалился на сиденье, чтобы оказаться поближе к Боре. Его мясистая ладонь нависала над дорогой. Он откашлялся, вопросительно мотнул головой снизу вверх и только потом спросил:

– Чего, мужики? Случилось чего? Вам помочь или того… сами?

– Сами, – ответил Боря. Ответил почти без раздумий, потому что испугался, как бы краснолицый не увидел запекшейся крови. Он вдруг понял, что его пассажиром может быть парень из разбитого «вольво» – ведь он так и не смог разглядеть его лица. И если водитель синей фуры начнет расспросы, мертвец может проболтаться и сказать, кто на самом деле виноват в его смерти.

– А чего стоите дверь нараспашку?

– Напарнику плохо. Менялись местами.

Краснолицый кинул взгляд в полутемную кабину Фреда, потом – на асфальт, на котором виднелись темные пятна рвоты.

– Ну я и смотрю, вяленький он у тебя какой-то. Ну ладно – если что, сигналь, я потихоньку поеду. Бывай!

Он с силой захлопнул дверь, поерзал, устраиваясь на сиденье, поправил кепку и наконец уехал. Боря медлил. Он хотел, чтобы синяя фура отошла подальше.

Борин попутчик сел прямо, и тень снова скрыла его лицо. Боря выехал на дорогу. Машина двигалась медленно и ровно, Боря был ей за это благодарен. Он боялся, что от малейшего толчка мертвый человек на соседнем сиденье начнет заваливаться в его сторону.

Темный участок дороги вскоре кончился. По обочине пошли частые фонари. Фура миновала три нанизанные на дорогу деревушки. Кабина заполнялась светом, потом снова погружалась в темноту, и в этом мелькании лицо мертвеца выглядело еще более странным, чем показалось Боре сначала. Оно менялось. Почти неуловимо, в отдельных чертах. Иногда мертвец был похож на недавнего, мельком виденного сквозь помутневшее, растрескавшееся стекло водителя, иногда – на маминого знакомца, разрешившего Боре поиграть в старом грузовике. Волосы казались то русыми, то темными, на носу иногда возникала легкая горбинка, менялась форма бровей. Только запекшаяся кровь на виске оставалась неизменной.

Мертвец тревожил Борю. Он не мог быть галлюцинацией, потому что водитель синей фуры тоже видел его. Боря смотрел на темную дорогу перед собой и боролся с желанием потрогать. Его рука на рычаге переключения скоростей была совсем рядом с ногой мертвеца. Чуть вправо – и можно было коснуться грубой ткани брюк.

Боря не смотрел, куда едет, не заметил, как проехал между двумя оранжевыми конусами и попал на территорию дорожных работ. Под колесами Фреда шуршал плотно утрамбованный гравий, мимо проплыл массивный каток. Борина рука поднималась вверх, к лицу мертвеца, потому что брюки были всего лишь тканью. Пальцы коснулись кожи – у виска, где кровь была гуще всего. Подушечки пальцев покалывало от напряжения. Там, под ними, было нечто плотное, осязаемое, сухое и шершавое, но не теплое и не холодное – такое же, как окружающий воздух. Боря отдернул руку, поднес ладонь к приборной доске и в идущем от нее зеленоватом свете увидел на пальцах темные крошки, отставшие от кровавой коросты. Боря растер их между пальцами и почувствовал, как они впиваются в кожу и осыпаются на резиновый коврик.

Мертвец был настоящий. Это значило, что Боря не сошел с ума.

Он взглянул на дорогу, чтобы определить, где едет, и вдруг понял, что справа от него разделительный барьер с красными сигнальными фонарями. Боря резко нажал на тормоз. Сердце его в ужасе забилось. Езда по встречке – за это можно лишиться прав. А мертвец в кабине серьезно ухудшал ситуацию. Молясь, чтобы никто его не увидел, Боря стал медленно разворачиваться через три пустынных полосы. Впереди мигала оранжевая стрелка влево. Он вернулся туда, откуда приехал, и с изумлением увидел перед собой недостроенную дорогу со следами собственных шин. Тут Боря развернулся снова. Мертвец рядом с ним не двигался и молчал.