Текст книги "Крысиная башня"

«Значит, так надо», – подумал Боря. Ему стало спокойно.

Эпизод пятый ВТОРОЕ ИСПЫТАНИЕ

1

Придя в кафе третий раз, Мельник обнаружил, что оно называется «Мельница». Раньше он не обращал внимания на вывеску – впрочем, вполне возможно, ее тут и не было, – а теперь стоял на улице и внимательно ее рассматривал, думая о том, что в «Мельнице» ему самое место. На черном фоне белой краской была нарисована дуга огромного колеса с лопастями, и от него, словно круги по воде, уплывали неровные, дрожащие буквы. Сочетание черного и белого напомнило Мельнику о зиме по ту сторону «Мельницы», о черном небе и белом снеге, освещенном огромной холодной луной и двумя голубоватыми городскими фонарями возле входной двери.

Он зашел внутрь и улыбнулся, увидев Александру за стойкой. Она нахмурилась в ответ. Дождавшись, пока Мельник займет свое место за столиком, подошла, постукивая длинным кох-и-норовским карандашом по растрепанному блокноту:

– Я вас слушаю.

– Как обычно, – ответил Мельник, расстегивая пальто.

Александра вопросительно приподняла густую бесформенную бровь.

– Блины, яичница, большая чашка чая, – сказал Мельник, едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться.

Александра исчезла, и после завтрака Мельник снова был вынужден оставить деньги на стойке. Он едва не ушел, но болезненное, настойчивое любопытство заставило его пойти к двери в другом конце зала. Из огромных окон кафе была видна летняя московская улица, и только к последнему плотно прижимались еловые ветки. Они были так густы, что Мельник не мог разглядеть за ними ни снега, ни тьмы. Дверь открылась легко – только ручка обожгла ладонь ледяной свежестью. В лицо ударил колючий и влажный ветер. За дверью по-прежнему стояла тихая зимняя ночь, и луна все так же всходила над покатым холмом по ту сторону реки. Фонари у входа светили мертвенно-синим, и Мельник почувствовал себя запертым внутри огромного телевизионного экрана. Как будто телевизор был включен, но не ловил сигнал и показывал только снег.

В этот раз тут было гораздо холоднее, чем в прошлый. Мельник повел плечами и прижал мгновенно замерзшее ухо к шершавому драповому воротнику.

Мельничное колесо казалось таким огромным, что захватывало дух. Речная вода, покрытая возле берегов сизым льдом, была черна, как нефть. Лунный свет плыл по ней, не в силах нырнуть в глубину. Темные лопасти медленно вращались на фоне дальних снегов, зачерпывая густую, тягучую воду. Мельник понял, что хочет вниз, к реке: услышать негромкий плеск воды, положить ладони на шершавые доски, ощутить вибрацию жерновов. Между ним и рекой лежал снег: чистое, ровное снежное полотно. «Нужна дорога», – подумал Мельник. Он повернулся на утоптанном пятачке у порога кафе и увидел лопату, прислоненную к стене. Это была широкая пластиковая лопата на прочном деревянном черенке. Мельник поднял ее, взвесил на ладони, повернул, воткнул в снег. Снег оказался легким, почти невесомым, и, когда Мельник отбрасывал его в сторону, над сугробом каждый раз поднималась легкая метель. Снежинки блестели в свете стоящих возле кафе фонарей. От резкого движения кровь по жилам Мельника потекла быстрее, он понял, что, наверное, сможет выжить здесь, среди обжигающего холода, и принялся копать.

С обратной стороны на широком полотне лопаты выступали желобки, след на снегу она оставляла неровный, с тремя выступающими вверх полосками, похожими на бородку крупного ключа. Мельник копал быстро, не поднимая головы. Он ничего не видел, только слышал легкий звук, с которым касалась снега лопата: «Шу… шу…»

Потом что-то начало меняться.

Мельник поднял голову, разогнулся и посмотрел по сторонам. Верхушки елей, растущих у кафе, колыхались от легкого ветра. Над сугробами взвивались легкие снежные вихри. Они поднимали свои воронки на высоту человеческой ладони и рассыпались, не успев набрать силы. Пласт снега плавно съехал с еловой лапы в сугроб, и над ним еще отчетливее обрисовалось серое костлявое плечо, о котором Мельник успел забыть.

Ели шатались сильнее и сильнее, и стало ясно, что дело не в ветре. Они качались так, как будто кто-то бродил в чаще. С движением ветвей пришло слово, неотчетливое, как шорох лопаты по снегу, как шум крови в ушах:

– Шуш… шуш… шул-шуш… шуул-шуны… Шуликуны-шуликуны-шуликуны.

Услышав это слово, начал стонать тот, кто спал в сугробе. Мельник отступил: сначала на шаг, потом еще и еще. Лопата встала на место возле отделанной сайдингом стены. Дверь захлопнулась за ним, отсекая от реального мира тревожащее слово.

Мельник пошел к стойке, на которой разрывался мобильный телефон: «Больно… Ты слышишь, больно мне с тобой…» Александра взяла трубку, и мелодия прервалась. Она ушла за неприметную дверь в стене, бросив на Мельника колючий неприветливый взгляд. Ему было холодно, как никогда. Телефонная мелодия продолжала звучать у него в голове.

А ты все следуешь за мной, как прежде – боль…

Мельнику казалось, что он продолжал слышать песню: может быть, из соседней комнаты, а может быть, она прорывалось откуда-то еще, как при неточной настройке радио или как в старом телефоне, когда один разговор вклинивался в другой. С каждой секундой песня звучала громче и отчетливей, и холод усиливался мучительными приступами.

Мельник подумал, что дело может быть в Саше. Она была так далеко, что держать ее сердце в руке было трудно. Его тепло и часть его способностей уходили туда, по невидимому мосту, на две сотни километров, а обратно текла ее любимая печальная музыка. Саша отрубила телефоны, но эту связь прервать она не могла.

Он поднял воротник, спрятал в рукава покрасневшие от холода руки и пошел к метро. Люди, изнывающие от жары, одетые в легкий хлопок и тонкий шелк, шарахались от его черной, плотной, дышащей холодом фигуры.

2

– То есть, о том, чтобы расследовать текущие полицейские дела, и речи быть не может?

– Нет, конечно.

– А ведь было бы эффектно…

– Понимаешь, мы не можем позволить себе роскоши искать пропавших людей. Потому что их надо найти и предъявить. Мы не можем искать серийного убийцу: потому что, если преступления продолжатся, все увидят, что медиумы ничего не могут.

– Но почему не разыграть такой эпизод? Нанять актеров…

– Нееет, вот тут надо понимать основные принципы мокьюментари-шоу. Если в программе о судебных разбирательствах снимаются актеры, то об этом тут же ползут слухи. Через полгода слухи сменяются уверенностью – по мере того как количество актеров растет, и все больше и больше людей видят на экране своих знакомых. В случае с судом программе это не вредит: людям она интересна как детективная история. Ну или как способ изучить законы – я не знаю… Но у нас-то главное – вера!

Если заговорят подставные актеры или люди, которые узнают их на экране, – рухнет вера. А нас смотрят не только ради желтых историй. Нас смотрят, потому что верят.

– И что же тогда остается? Угадывать, что спрятано в шкафу?

– Нет, почему же. Самый благодатный материал – нераскрытые преступления. Во-первых, они реальны. Во-вторых, они современны. В-третьих, поскольку они не раскрыты и никто не осужден, то никто и не может опровергнуть слова медиума. Тем и живем, сынок. Тем и живем.

3

Привыкнуть к мертвецу было трудновато, но Боря привыкал. Он не видел никакой закономерности в появлениях и исчезновениях странного гостя, но всякий раз чувствовал запах леса: чистый воздух и прелые листья, грибы и влажные стволы деревьев, набухшая после дождя земля и еловая хвоя. Мертвец возникал то в Бориной комнате, то в кабине Фреда, и сразу после возникновения становился абсолютно реальным. Боря мог дотронуться до него и ощутить под пальцами грубую ткань одежды или прохладу неживой кожи. Однажды он попробовал сдвинуть кресло, в котором сидел мертвец, и кресло едва поддалось.

Мертвеца Боря совсем не боялся. Ему становилось спокойнее, когда тот был поблизости: Боре казалось, что за ним заботливо присматривают. Ему было приятно думать, что мертвец держит души убитых Борей людей на безопасном расстоянии. Если бы пришли они – вот тогда стало бы страшно.

Жертв Бориного Фреда было уже трое. За два летних месяца к молодому водителю, погибшему под Нижним, прибавились бомж и светловолосая девушка.

Бомжа Пиха сбил на пешеходном переходе у самой границы Твери. Был полдень, над асфальтом плыло прозрачное марево. Приближался город, шоссе постепенно обрастало складами и бетонными заборами, потом пошли жилые дома, под колесами стали мелькать зебры пешеходных переходов. Боря подъезжал к тому перекрестку, за которым шоссе становилось городской дорогой. Светофор впереди переключился на зеленый. Маршрутка, стоящая перед переходом в крайнем правом ряду, тронулась было, но тут же снова притормозила. Боря, которому до перехода оставалось несколько метров, не останавливался. Нескольких секунд ему хватило, чтобы понять, что кто-то переходит дорогу на красный. Автобусная остановка была полна людей, которые могли засвидетельствовать Борину невиновность. Следователю можно было сказать: «Решил, что маршрутка стоит, потому что сажает пассажира в неположенном месте». Спидометр показывал разрешенные законом шестьдесят километров в час.

Хлопок Боря скорее почувствовал, чем услышал. В воздух взлетел грязный изорванный ватник. Пиха ударил по тормозам. Закричали люди на остановке. Удар оказался слабым, будто в ватнике никого не было.

Пиха выскочил из машины. Люди смотрели на него во все глаза, поражаясь и ужасаясь тому, что он сделал. Впереди, на дороге, лежало недвижимое тело. Боря рванулся к нему, но, когда дошел до сбитого, не смог заставить себя к нему прикоснуться. Это был бомж: грязный, старый, морщинистый, с высохшим телом, складчатой влажной кожей и запахом прижизненной гнили.

– Как жил еще, – пожал плечами следователь, с которым Пиха беседовал в этот же день. – Вскрытие показало, все кишки гнилые были. Ходячий труп. Полуразложившийся. Так что не переживай, парень: если бы не ты, он бы и сам через пару дней… А ты не виноват. Шел он на красный, выходил из-за стоящего транспортного средства. Камера еще там была, на соседнем доме, где банкомат. Все там зафиксировано. Да свидетели. Так что не переживай, парень.

Пиху эти слова почему-то не обрадовали. Он отнял жизнь у незначительного человека, неинтересного даже следователю, даже по долгу службы. Это оказалось скучно. Словно и не было ничего: будто грязный выхлоп рассеялся в воздухе.

Зато со светловолосой получилось удачно.

Пиха нырнул в густую темень в ложбинке под Питером, вошел в поворот и, как ему показалось, ударил по тормозам раньше, чем увидел аварийный треугольник, вспыхнувший в свете его фар. Фред тяжело качнулся, выдохнул и остановился. Пиха выскочил из кабины и остался стоять, держась рукой за дверь.

Перед ним в темноте мигали аварийкой две легковые машины. Столкновение было серьезным: темнели изломы мятого металла, у обочины лежал человек, видимо живой. Возле него сидели еще двое, молодой мужчина и девушка с короткими темными волосами. Пиха хотел подбежать к ним сразу, но внезапная мысль, показавшаяся удачной, возникла в его голове. Он поставил ногу на ступеньку, подтянулся в кабину и повернул ключ зажигания. Фред погрузился в темноту. Его мрачный, плотный силуэт заслонил огни попавших в аварию машин.

Пиха снова спрыгнул на асфальт и быстро пошел к пострадавшим.

– Че случилось? – спросил он, подойдя. – Чем помочь?

– Ничем, ничем, – заплакала и заговорила, сбиваясь, сидящая на корточках девушка, – мы скорую вызвали, ждем. Больше ничем, ничем…

Ее тонкая рука лежала на плече пострадавшего мужчины. Он был сухощав и сед, из рассеченной щеки шла кровь, глаза смотрели с напряжением, будто силились сконцентрироваться на лицах окружающих его людей – и не могли.

Пиха попятился, потом отошел к Фреду и забрался в кабину. Он ждал совсем недолго. Через несколько минут раздался глухой удар, и фура вздрогнула. Пиха взглянул на мертвеца, кивнул ему и хладнокровно повернул ключ зажигания. Вспыхнули габаритные огни, мгновение спустя включилась аварийка. Пиха выскочил из кабины, побежал вдоль длинного бока. Люди у обочины тоже очнулись, привстали, вытянули шеи, не рискуя отойти от раненого.

Что за машина врезалась во Фреда, Боря понял не сразу. Сложенный вдвое капот топорщился перед лобовым стеклом. Само стекло покрылось густыми трещинами и углом вошло в салон. Пиха двинулся к водительской двери. Женщина, сидевшая за рулем, казалась тряпичной куклой: голова свесилась на грудь, руки повисли плетьми. По ее лицу и по длинным светлым волосам стекала кровь, будто женщина плакала нарисованными слезами. Пиха смотрел на нее как завороженный: она была прекрасна.

После ночи, проведенной в отделении полиции, Боря поехал дальше. Он чувствовал себя хорошо, будто спал не на деревянной лавке в коридоре, а в роскошной кровати. Мертвец сидел рядом с ним и ласково кивал, будто говорил: не бойся, я спасу тебя от призраков. Потому что я – твой единственный призрак.

Настроение у Пихи испортилось только после разговора со Стасом, который пришел в бешенство, увидев царапины, вмятины, покосившиеся дверцы и задний отбойник, ушедший Фреду под днище. Боря настаивал на том, что ему просто не повезло, а не повезти может кому угодно. Даже полиция не считала его виновным. Стасу нечем было крыть: он водил большегруз сам и понимал, что на дороге может случиться что угодно. Однако чувствовал: что-то тут не то, и эта неопределенность приводила его в бешенство.

Фред отправился на ремонт, Боря – домой, в вынужденный отпуск. Каждый день его навещал мертвец. Боря лежал в постели, мертвец сидел рядом, утонув в низком просиженном кресле, и почти неслышно постукивал по деревянному подлокотнику широкими грубыми пальцами. Под ногтями у него всегда была свежая земля и тонкие корешки травы, будто мертвецу пришлось прокапывать себе путь из могилы. Желтый свет настольной лампы придавал его коже живой, хотя и немного болезненный оттенок. Мать в соседней комнате смотрела сериал, а Пиха шептал своему собеседнику:

– Нам бы с тобой устроить, чтобы и Стаса. Он молодой, сильный, не то, что бомжара, от бомжары толку никакого не было. А если Стаса – будет здорово. И полезно: не прицепится больше.

Мертвец встал и начал ходить по комнате, будто раздумывал над тем, как лучше убить Стаса. Боря поразился тому, как мягко он ступает, и обратил внимание, что на ногах у мертвеца серо-зеленые резиновые сапоги, забрызганные грязью. Там, где грязь отвалилась, сапоги поблескивали, словно были новыми, надетыми в первый раз.

Через четыре дня Боря разбил маршрутку.

Это снова было в Твери. Пиха приближался к городу. Минуты через две должен был показаться мост. Перед ним две полосы дороги сливались в одну. В зеркало заднего вида Пиха видел желтую «Газель», которая резво приближалась к Фреду. Водитель хотел обогнать большегруз и выскочить на мост первым. Боря усмехнулся, прибавил скорость и, еще смутно представляя, что из этого может выйти, начал перестраиваться влево. Маршрутка отстала, потом появилась справа от Фреда и стала нагонять. Она хотела проскочить вперед, пока дорога не сузилась, и грубо нарушала правила. Боря притворился, что не видит идущую на обгон машину. «Сам будешь виноват», – сурово предупредил он неизвестного водителя. Маршрутка поравнялась с Бориной кабиной, вышла вперед и стала подавать влево. Боря резко прибавил скорость, маршрутка ударила ему в переднее колесо. Визгнули тормоза, раздался удар. Боря плавно остановился и выскочил на шоссе через правую дверь.

Маршрутка врезалась в столб. Ее капот отвалился, боковая дверь распахнулась. Водитель был жив, он резко и часто встряхивал головой, будто пытался прийти в себя. В проеме двери показалась широкая спина. Боря в нетерпении смотрел на пропитанную потом зеленую футболку и мясистую шею, красную от дачного загара. Мужчина ступил на асфальт и развернулся. На руках у него лежала безжизненно обмякшая девочка лет восьми. Мужчина поискал глазами, увидел Пиху и крикнул ему, будто с угрозой:

– Ну чего стоишь? Держи!

Он шагнул и осторожно перекатил девочку со своих огромных сильных рук в Борины тонкие руки. Боря дрогнул, пошатнулся, но устоял. Он прижал к себе девочку, а она лежала, не дыша, доверчиво прижавшись к нему.

Рядом с ним начали останавливаться машины.

Боря впервые в жизни прижимал к себе мертвое тело.

Вечером следующего дня он помнил этот вес так же отчетливо, как если бы все еще держал тело в руках. И это ощущение пугало его. Он лежал в постели и прислушивался к звукам их с матерью маленькой квартиры.

Хлопнула дверь ванной, мать прошаркала в кухню. Слух Пихи обострился от тишины, и он слышал даже тот мягкий, немного влажный звук, с которым шлепанцы ударяли по широким, покрытым твердыми мозолями пяткам. Мать выдохнула, тяжело опустилась в кресло. Скрипнули расшатанные ножки. С легким стуком взлетел со столика пульт, с приглушенным гудением включился телевизор. Под Бориной дверью заплясали синие холодные всполохи.

Боря думал о Стасе, который увидел на Фреде новые следы от удара. Пришлось рассказать ему про аварию и про гибель девочки. Пока Боря рассказывал, лицо его двоюродного брата все больше и больше искажалось гримасой. Было ли то презрение, или ненависть, или брезгливость, Пиха сказать не мог, но он ясно понимал, что Стас его осуждает.

– Но я-то ничего не сделал! – сказал он наконец.

Стас повернулся к нему широкой спиной и проговорил вполголоса:

– Ты никогда не виноват.

Пиха понял, что оказался в шаге от разлуки с Фредом, с его умной мордой и мощным, покрытым шрамами железным корпусом. Без Фреда – Пиха знал совершенно точно – он никогда бы не смог убить. Фред был верен ему. Кроме него, у Пихи был только бессловесный мертвец. И еще мать, которая уговорила Стаса не увольнять Борю, ходила к сестре, плакала, клянчила, валялась в ногах. Пиха сидел на низком табурете и смотрел все больше в пол, и только иногда – на ее униженно сгорбленную фигуру с резко вздрагивающими плечами и на хмурого Стаса, который пожалел ее и оставил Борю на работе.

В минуту, когда он думал об этом, тяжкая, тянущая тоска, смягченная гулом телевизионных голосов, вдруг сменилась острой, резкой и яркой болью внезапно нахлынувшего страха, который взорвался где-то в районе сердца. Под веками заплясали яркие вспышки огня, Пиха на мгновение ослеп. И только когда он смог справиться с приступом паники, то осознал, что пронзительно и резко звонит телефон. «Полиция», – подумал Пиха, потому что не знал, кто еще мог бы звонить им так поздно.

Мать грузно поднялась из кресла, оно снова скрипнуло. Телефон задребезжал еще раз, смолк, и в паузах ее тяжелые пятки громко стукали по деревянному полу. Потом она подняла трубку и заговорила – негромко и неотчетливо. Пиха пытался угадать тон ее ответов, но не мог. Снова застучали пятки по доскам. Мягко скрипнула дверь.

– Не спишь? – шепотом спросила мать, заглядывая в комнату. Потом зашла, села на край его кровати – совсем как в детстве – и стала расправлять одеяло на Бориной груди. – Боренька, миленький мой, – шепотом и торопливо заговорила она, – мне сейчас Лидочка звонила, дочка Оленьки, с которой Верочка Вячеславна работала в столовой – ну да ты не помнишь, конечно… Боренька, Лидочка работает на телевидении. Я с ней сегодня говорила. Просто тебе не сказала, чтобы ты зря не надеялся… Ну, в общем, она все может сделать. Чтобы тебе помочь.

Мать выжидательно уставилась на него.

– С чем? – спросил Боря, от волнения едва разлепив губы.

– Ну с тем, чтобы… Чтобы все у тебя было хорошо. Чтобы все узнали, что ты не виноват.

4

Мельник чувствовал себя виноватым из-за Насти, и на съемках следующей программы в голову к ней не полез. Вместо этого он обратился прямо к герою и описал Анне высокого спортивного мужчину средних лет с квадратным подбородком и едва заметной привычкой подмаргивать в минуты сильного напряжения. Актер сильно нервничал, потому что боялся, что кто-нибудь расскажет о его регулярных изменах жене, а также о редких побегах в наркотические отпуска. Мельник все видел, но ничего стыдного говорить не стал. Рассказал только о том, что актер любит блюда из курицы и иногда играет на бильярде.

– Что-нибудь добавите? – спросила Анна.

– Нет, – ответил Мельник.

Ему сняли повязку, и Мельник увидел актера, который оказался немного полнее, чем сам себя представлял. Вне круга, образованного светом прожекторов, стояла Иринка с пристегнутым к животу ноутбуком, на котором она что-то быстро печатала. Мельник хотел улыбнуться ей, но она подняла и опустила глаза так быстро, что он не успел.

Актер спустился с небольшого возвышения, на котором стоял диван, и протянул Мельнику руку. Когда их пальцы соприкоснулись, актер вздрогнул.

– Холодная, – сказал он. – Надо же, какая холодная!

После этого Мельника проводили из павильона.

На выходе его остановил худой сутулый мужчина лет тридцати.

– Вячеслав, – сказал он, – хотелось бы с вами поговорить. Вы не против?

Мельник пожал плечами и пошел следом.

– Меня зовут Дмитрий Ганин, – говорил мужчина, оглядываясь на Мельника через плечо. – Я главный режиссер программы. Мы с Анастасией Михайловной – вы помните Анастасию Михайловну? – решили, что стоит указать вам на некоторые… как бы сказать?.. ошибки, которые вы совершаете… Дело в том, что мы с Анастасией Михайловной считаем, что в вас неплохой потенциал, и нам не хотелось бы, чтобы он так и не раскрылся…

– Что все это значит? Я не вполне вас понимаю. – Мельник почувствовал беспокойство.

– Сейчас Анастасия Михайловна все вам сама объяснит.

Ганин толкнул одну из многочисленных серых дверей, и они зашли в небольшой кабинет с длинным овальным столом и стульями в центре и кулером в углу.

Настя едва кивнула Мельнику, когда он вошел, и тут же вернулась к тому, чем занималась до его прихода: стала толкать указательным пальцем пачку сигарет, чтобы та вращалась то влево, то вправо. На душе у нее было тягостно и тоскливо. Настя ждала сегодняшнего эфира, чтобы снова почувствовать тот разряд молнии, который прежде чувствовала при виде Мельника, но ничего не произошло.

Он вошел в комнату, Настя взглянула на него и поняла, что ощущение не вернулось. «Может быть, бог с ним тогда? – подумала Настя. – Пусть вылетает». Она вертела сигаретную пачку и чувствовала, как в комнате растет напряжение.

«Пусть Ганька разруливает, – мстительно думала она. – Ему дано было задание, вот и пусть».

Ганя вздохнул. Он бросил на Мельника оценивающий взгляд и не смог не подумать о том, какие у него широкие плечи и грудь, какая сильная шея, как ясно выступают на ней рельефные жилы, спускающиеся к ключицам. Ганя поймал себя на том, что старается расправить сутулую узкую спину.

– Вячеслав Станиславович, – начал он, убедившись, что Настя говорить не собирается, – мы считаем, что вы достаточно интересны, чтобы остаться в шоу как минимум до второй части сезона.

– Ну что ж, – отозвался Мельник, – это, наверное, хорошо?

– Ну, в общем-то да, – неуверенно поглядывая на Настю, продолжил Ганя. Он не мог понять, чего она хочет.

Настроение у нее портилось буквально на глазах, это значило, что она могла не пустить его к себе в постель неделю, может быть две, пока причина недовольства не будет забыта.

Мельник заметил его встревоженный взгляд и понял, что этот костлявый, сутулый, неуверенный в себе человек не смеет говорить без одобрения. Мельник взглянул на Настю – лицо ее было непроницаемо, но главная мысль, которая билась в ее голове, была слышна ему и без погружения: «Пусть вылетает».

Мельник проклял себя за то, что пожалел ее. В его пальцах было зажато беспомощное сердце Саши, и он вспомнил свою мысль, которая когда-то казалась ему крамольной, а теперь оказалась единственно верной: «Пусть умрет кто угодно, только не она». Злость царапнула его сердце, пробежала по краю сознания, как крыса, метнувшаяся вдоль стены от яркого света. Он нырнул в голову Насти, нырнул глубоко, стал перебирать мысль за мыслью, воспоминание за воспоминанием. Мельник не искал ничего конкретного, он просто хотел, чтобы под силой его воздействия она снова испытала болезненную, ненормальную влюбленность.

Настя подняла голову и посмотрела на него широко открытыми блестящими глазами. Желание накатило на нее холодной волной, и она вздрагивала, не в силах справиться с собственным телом. Настя склонила голову набок, прикусила губу и сказала:

– Вячеслав, у вас есть обаяние, есть внешность. И голова на плечах. Но, кажется, вы не знаете, что с этим делать. Если хотите остаться в шоу, придется много работать над тем, чтобы нравиться зрителям. Вы меня понимаете?

– Не вполне.

Настя нахмурилась:

– Давайте разберем ваше сегодняшнее испытание. Если вы знали заранее, кто придет, почему было не узнать о человеке что-нибудь интересное? Эльма, например, говорила о его конфликте с матерью. Он чуть не заплакал. Вы думаете, зритель от такой истории уйдет? Да никогда в жизни. А вы? «Высокий, темноволосый, актер…» Смешно! Кому это интересно? Ни драмы, ни накала. Ну в самом деле!

– Я ничего не знал заранее.

– Да бросьте! – Настя встала, выдернула из пачки сигарету, резко бросила пачку обратно на стол. – Мне можете не рассказывать! И – кстати, раз мы об этом заговорили – уж если вы пользуетесь девочкой для подсказок, не светите ее. Неужели вам не приходят в голову такие очевидные вещи?! Вас кто угодно раскусит, любая тетя Маня, когда увидит, как вы бросаете за камеру благодарные взгляды. Не будьте ребенком!

– Я не пользуюсь подсказками.

– Настойчиво. Достойно уважения, – резко ответила Настя. Ее сердце все еще билось чаще, чем положено, и в ногах была приятная слабость. Она хотела продлить ощущение и вызывала Мельника на бой, чтобы усилить ток адреналина. – В общем, так, – продолжила она, – сейчас мы сядем и втроем накидаем вам примерный текст ко второму испытанию. Потом я с вами порепетирую… Присаживайтесь, в ногах правды нет.

Настя рывком выдернула из-за стола стоящий рядом с ней стул. При мысли о том, что сейчас они будут сидеть, касаясь друг друга локтями, она почувствовала головокружение и едва удержалась на ногах. Но Мельник не сел, напротив – сделал шаг к двери.

– Я ничего не хочу слышать об испытании. Я играю честно, – сказал он. – Мне не нужны подсказки и репетиции.

Дверь за ним захлопнулась. Ганя и Настя недоуменно переглянулись.

– Что это с ним? – спросил Ганя.

– А он ничего не понимает, – спокойно ответила Настя. – Он, может быть, думает, что это была проверка.

Или боится за дуру, которая ему сливает. Ничего, Ганя, думаю, мы с этим еще разберемся.

Она подошла к двери и защелкнула замок. Глянула на Ганю, и он увидел, что глаза ее блестят хищно и мягко.

– Раздевайся, – велела она.

Ганя улыбнулся. Он всегда чувствовал себя счастливым, когда был ей нужен.