Текст книги "Точка бифуркации. Повесть"

Точка бифуркации
Повесть
Наталья Махно

Дизайнер обложки Талгат Байжуманов

© Наталья Махно, 2023

© Талгат Байжуманов, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0059-7239-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Москва. Весна

Глава I. 131-65-47

– Алло, – в потрескивающей трубке телефона слышу низкий мужской голос с едва заметным акцентом. Голос довольно приятный. Решаюсь.

– Простите за беспокойство. Давно вы здесь… – у меня не хватает духу закончить банальным «живете?».

– С позавчерашнего дня, – следует флегматичный ответ.

Уже с позавчерашнего… Короткие гудки.

– 131-65-47?!

– Да, слушаю.

– Простите, это опять я, всего один вопрос: там, на вашем столике, в вазе были тюльпаны. Что с ними?

– Когда я заселялся, не было никаких цветов.

– Да, все верно…

– Еще что-нибудь? Думайте сразу.

– Нет, спасибо. Простите, что побеспокоил.

– Она что, жила в этом номере до меня? – вдруг спрашивает голос.

– Да. Она улетела из Москвы. Позавчера.

– Зачем было отпускать?

– Все сложно… Я женат. Недавно родился сын.

– Она тоже замужем?

– Да.

– И вправду сложно… А по какому случаю в Москве?

– Официальная версия – Ленинская библиотека, подготовка к защите диплома. Но если честно, хотелось с ней вдвоем побыть, подальше от всех.

– Судя по всему, план удался, – усмехается голос в трубке.

– Более чем.

– Тогда иди в бар, напейся. Легче станет.

– Уже… Отсюда и звоню.

Меня уже не слышат. Короткие гудки… Короткие гудки…

Глава II. Городская фантазия

Какие странные причудливые сочетания рождает фантазия крупных городов. Вот, например, здесь, в Москве, живые люди интересуют меньше всего. Внимание всех привлечено либо к местным достопримечательностям, либо народ занят собственными проблемами, либо собственными ощущениями по поводу достопримечательностей и проблем.

Узнать человека, научиться понимать его, чувствовать движения его души – процесс необыкновенно увлекательный. Это как великолепные романы Ремарка: постижение психологии через внешнюю сторону событий. Многовариантность, многообразие толкований, отсутствие абсолютной истины. Пролистать книгу или просто просмотреть оглавление не значит постичь. Но если читать внимательно, вдумчиво, переворачивая страницу за страницей… 88-89-90… 131-65-47 (!), не чураться примечаний и комментариев… Что тогда?

Процесс постижения – не только увлекательный, но и болезненно мучительный, связанный с огромными, зачастую предельными затратами духовных, физических, нравственных сил. И не чьих-то, а своих, собственных. А вдруг придется отдать больше, а иногда и несравнимо больше, чем рассчитываешь получить взамен? Вдруг выяснится, что вместо того чтобы постичь другого, перестаешь понимать себя? И математика с ее безупречным логическим алгоритмом, где всегда есть «дано» и «следовательно», здесь вряд ли поможет.

Но, в конце-то концов, что же все-таки тогда? Я не знаю ответа на этот вопрос, но найти его я обязан.

Глава Ш. Третьяковка

В Третьяковке многолюдно. Миллион самой разношерстной публики: седовласые дядьки в шейных платочках, молодящиеся дамочки в огромных солнцезащитных очках удовлетворенно цокают, причмокивают, жестикулируют. Светотень. Жанровая живопись. Плен-эйр. Пластика. Им все ясно. У них – без вариантов. Жаль, обратил на них внимание.

Вот, наконец, то, что я искал: «Незнакомка» Крамского. До сих пор остается неясным: кто она? Что мог увидеть художник в этом «случайном» лице? Но я думаю о другом. Что бы она сказала, если бы… В серых надменных и таких усталых глазах прячется боль, глухая боль памяти. О том, что казалось давно забытым. Удивительно, но мне кажется, что она похожа… Я стараюсь закрепить в себе это легкое, воздушное ощущение, такое мимолетное и неожиданное. И словно в черно-белом чаплинском кино кадры бегут один за другим, наслаиваясь, отталкиваясь и снова соединяясь вместе: Она, Она-Ты, Ты-Она, Ты, Ты, Ты… Незнакомка, я узнал Вас…

И в брюлловской «Всаднице» я тоже вижу тебя. Но здесь ты совсем другая. У тебя великолепный гордый взгляд, ты знаешь свою силу. Любая, даже самая строптивая лошадь, когда она взнуздана и под седлом, для тебя – только сильное красивое животное, которое не может не повиноваться тебе. Ты любишь гладить и похлопывать ее по великолепной мускулистой шее. Но у тебя всегда наготове хлыст и острые шпоры…

Но все же и Незнакомка, и Всадница – это лишь часть тебя… Уже почти час стою перед «Княжной Таракановой». Память моментально подсказывает факты, историю, легенды. Но вспоминать не хочется, не стоит вспоминать. Потому что и в этой легендарной мученице я вновь вижу… и только.

Это! Самое, самое большое, что есть в тебе…

Глава IV. Почти по Маяковскому

Пока вам на нее наплевать, она вас не побеспокоит. Не побеспокоит, но и не успокоится. По причине своего гнусного характера она не способна открыто сожрать вас. Поэтому она сидит в своем темном паскудном углу и ждет. Ждет своего часа. И если ей удается, она выполнит эту процедуру не торопясь, с наслаждением. Ведь максимум удовольствия не в том, чтобы сожрать человека со всеми его нравственными потрохами, а в том, чтобы этот процесс происходил для него максимально болезненно.

Пошлость многолика и неистребима. Более того, она считает себя бессмертной. Действительно, что ей грозит? Разве что засунут обратно в ее конуру. Зато сколько гадости успеет она принести в этот мир. Все, что не укладывается в заданные ее убогим сознанием рамки, вызывает приступы ярости и тупости. Воинствующая пошлость в полном боевом снаряжении – зловещая и интригующая картина. Она как витязь на перекрестке: куда-то направит бег своего рысака…

До сих пор благодаря Господу выбирала другую дорогу, объезжала далеко стороной. А теперь? Ее глаза смотрят в мою сторону, мне кажется, что эта мразь ловит мои зрачки. Я чувствую, как на меня накатывают мутные липкие волны страха… Если бы это был только сон! Я готов кричать… Я кричу… Господи, я не верил в тебя никогда! Но сейчас прошу: дай мне силы… Одной ненависти мало. Но кто сказал, что есть только ненависть?! Я не знаю, что будет и как. К черту риторику!

Просто я люблю.

Глава V. Да!

Бросаться из крайности в крайность всегда неприятно. Втройне неприятно, когда это происходит помимо твоего сознания, под влиянием чисто внешних факторов, которые зовутся обстоятельствами. Руководить собой, подчинять рассудку способность производить отбор в целом ряду вариантов можно лишь тогда, когда всякие иные доводы, кроме подсказанных неумолимой логикой, не принимаются изначально. Удел всех иных случаев – раздумья и осточертевшее самокопание до сдвига. Да и возможен ли вообще другой исход? Я уже дал ответ на этот вопрос. Да! Он есть. И ты его знаешь.

В Москве весна, хотя по ночам еще холодно и лужи под утро покрыты грязной ледяной коркой. На улице пронизывающий сырой ветрище и снежное месиво под ногами. И все же это весна!

А в Томске… Там сейчас – ветер, холод, снег… Думается плохо, варианты не хотят считаться на первый-второй и перестраиваться в шеренги. Сумбур! С точки зрения логики происходящее – абсолютный нонсенс, подавляющая бессмыслица. Никогда я еще так не презирал математику!

Ты очень далеко, и это единственный факт, с которым я вынужден считаться. Единственный, потому что все остальное рядом с ним лишено всякого смысла.

Вечерняя звезда

В Томске ветер, холод, снег… Муж встречает меня в аэропорту. У него хмурое, озабоченное лицо. Оно кажется мне абсолютно чужим. И сам он кажется совершенно посторонним человеком, случайно забредшим в мою жизнь. Я ни разу не вспомнила про него в Москве, как будто его вообще не существовало. И теперь я словно вижу его впервые. Кто этот мужчина? Как получилось, что мы женаты уже три года? Как вообще могло случиться, что в моей жизни есть муж?

– У меня две новости, и обе плохие. Во-первых, нас обокрали (это об очередной съемной квартире, где мы обитали). Во-вторых, я нашел нам хорошую благоустроенную комнату.

Я не могу взять в толк, как подобная новость может быть плохой: в студенческом Томске каждый второй мотается по квартирам, даже неблагоустроенные завалюшки нарасхват, а уж отхватить благоустроенную комнату с отдельным входом – просто удача.

– И что самое плохое?

– Тебе придется до лета работать уборщицей, а потом все лето – маляром.

– ???!!!

Комната действительно отличная – светлая, с высокими потолками, огромным окном. Маленький коридор вливается в крохотную кухоньку, направо – сантехнические удобства, налево – комната соседей. И все такое аккуратненькое, свеженькое, как будто только вчера здесь сделали ремонт. Все было бы просто замечательно, если бы не одно «но»: комната эта находится в ШКОЛЕ. Да-да, в обычной городской школе, с орущими учениками, чинными педагогами и колобком-директором. Главный вход расположен с парадной стороны здания, а наше (теперь уже наше) крыльцо – с торца, в глубине большого школьного сада. Как оказалось, комнаты – это ведомственное жилье для технического персонала, сотрудников, которые моют классы, коридоры и лестницы. И одной из этих техничек теперь буду я.

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀х х х

Рано утром в дверь стучат. Это наша соседка – круглолицая, кареглазая, улыбчивая.

– Рая, – представляется она и добавляет: – Татарка.

Спросонья не могу понять: это фамилия? Потом соображаю, что она сообщила свою национальность. Мы садимся на кухне попить чайку перед работой. И через несколько минут я знаю про соседку почти все: она вдова, без мужа растит двоих детей, которые учатся в нашей же школе, сама работает и живет здесь уже десять лет. Она рассказывает про людей, с которыми предстоит работать, как-то легко, весело, и ее жизнерадостность проливается на меня как бальзам. Я почти без отвращения примеряю черный халат и выбираю в кладовке «орудия производства» – швабру, ведро и тряпку.

Через час мы драим полы каждая на своем этаже. Двери в классы распахнуты, и под размеренные взмахи швабры я слышу ровные голоса учителей, объясняющих предметы. Особенно мне нравится урок математики в начальных классах. «Одна пчела собирает в день один грамм меда. За медом полетели десять пчел, но две из них заблудились в лесу. Сколько граммов меда в этот день попало в улей?» Но ближе к вечеру мне уже не до задачек: мокрый от пота халат прилип к спине, руки еле разгибаются, и километры грязных полов начинают раскачиваться, как палуба корабля…

Домой приплетаюсь еле живая, с одной-единственной мыслью: немедленно рухнуть на кровать и отключиться. Но увы – на кровати расстелены чертежи, над которыми с логарифмической линейкой в задумчивости застыл муж. Стук двери выводит его из ступора, и он отрешенно смотрит на меня, как бы соображая, кто эта замызганная женщина и что она здесь делает. Наконец он возвращается в реальность:

– Слушай, сходи в магазин, а? А то я весь день ничего не ел…

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀х х х

Наша комната практически превратилась в филиал библиотеки: всюду стопки книг, охапки чертежей, какие-то сложные приборы, линейки, карты звездного неба и миллион других бумаг. Муж готовится к защите кандидатской. Он погружен в работу с головой, работает ночами, практически не спит и ничего не замечает вокруг. В том числе – меня. Но я только рада этому. Сейчас у него нет ни сил, ни времени, чтобы заметить перемену, произошедшую во мне и в наших отношениях: я все время молчу и под любым предлогом исчезаю из дома.

И до сих пор не написала ни строчки своего дипломного проекта, хотя до поездки в Москву работала взахлеб. Жанр фельетона, ставший темой моей работы, сам по себе является интересным, а уж если изучаешь реальные публикации известного американского журналиста (в моем случае это Рассел Бейкер), увлекаешься вдвойне. Под сводами Пушкинки, где я обычно работала с подшивками газеты «За рубежом», мой смех раздавался так громко и так часто, что библиотекарши подпрыгивали на месте и метали в мою сторону испепеляющие взгляды. Теперь же я не в силах даже выдвинуть ящик стола, в котором лежат бумаги по диплому… Или это ежедневные многочасовые упражнения с тряпкой и шваброй приносят свои плоды?

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀х х х

В душе полный хаос: я отчаянно тоскую без Максима и в то же время боюсь встречи с ним. Тоска гонит меня из дома, на улицы города, где так хорошо бродить и думать… Все произошедшее в Москве кажется мне замысловатым фильмом, в котором я стала невольной участницей. Впрочем, невольной ли? При одном воспоминании о тех ночах, когда он приходил ко мне в номер, кожа вспыхивает огнем. Я ощущаю тепло и запах его тела так отчетливо, что застываю посреди тротуара, сраженная одной простой и ясной мыслью: я не смогу без него жить! Теперь это со мной навсегда…

Максим давно прилетел из Москвы, но не дает о себе знать. Перебираю в сотый раз стопку писем в ящичке со своей буквой на университетском почтамте, но все напрасно: он молчит. А может, все уже кончено, и я напрасно жду продолжения, которое не входит в его планы? От этой мысли холодеет и дает сбой сердце. Возможно, все случившееся было для него просто минутной слабостью, ни к чему не обязывающим приключением, о котором он уже сожалеет? Думать об этом невыносимо, сердце ноет, на висках холодная испарина. Выхожу на воздух. В университетской роще холодно, под ногами похрустывают льдинки, но вечерний ветер уже пахнет свежим арбузом – верный признак того, что весна готовится захватить город. И это неотвратимое чувство надвигающейся весны режет меня тоской, словно бритвой.

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀х х х

В этот день ноги сами приносят меня к общежитию на Ленина, 49, напротив научной библиотеки, где до замужества обитала я и где до сих пор живут девчонки из нашей группы. Прохожу по сводчатому коридору, поднимаюсь по лестнице на второй этаж, сворачиваю направо, к такой знакомой двери. В комнате одна Сашка, остальные разъехались по своим делам. Сашка валяется в кровати с книжкой, на тумбочке гора фантиков и яблочных огрызков. На часах половина первого, но она явно еще не вставала и не умывалась. Мое появление воспринимается как повод совершить обязательный ритуал общежитского гостеприимства – пойти на черную лестницу покурить и поболтать. Представляю, сколько всего слышала за свою столетнюю жизнь эта лестница… Здесь пели, пили, курили, объяснялись в любви, целовались, танцевали, плакали и били стекла десятки поколений студентов…

– Вот, зацени, написала сегодня. – Сашка плюхается на подоконник, глубоко затягивается сигаретой и закатывает глаза:

Мы целовались папиросами…

Невозвратимость бытия…

Земля завалена вопросами…

Скажи, ты любишь не меня?

Прослушивание Сашкиных виршей тоже входит в обязательную программу. Она пишет стихи пачками, они просто брызжут из нее и читаются всем, кто подвернулся под руку. Мы привыкли к этому, как к неизбежности. Стихи часто бывают удачными, у Сашки несомненный поэтический дар, который давно превысил допустимый порог. Поэтому я лишь киваю и пристраиваюсь на подоконнике с подветренной стороны, чтобы клубы дыма тянуло в другую сторону. Сашка трещит без умолку, торопясь рассказать все новости и сплетни. Мне остается лишь внимательно слушать и не пропустить среди тонны пустопорожней информации одного-единственного, необходимого мне известия о Максиме. Наконец Сашкин словесный поток сворачивает в нужном направлении.

– Да, приходил Вова, какой-то кислый, ничего про Москву не рассказывает, отмалчивается. Максим вообще пропал, на кафедре не появляется, на звонки не отвечает, главу по диплому надо сдавать, а он все сроки пропустил…

Я с равнодушным видом смотрю в окно, хотя внутри меня дрожит каждая жилка. Сашка отличается острой проницательностью, умеет сопоставлять факты, малейшая оплошность с моей стороны – и она обо всем догадается и растрезвонит о моей тайне на каждом углу.

– Ты какая-то неживая. – Сашка наконец обращает на меня внимание. – Что-то вы все трое из этой Москвы какие-то странные приехали. Что у вас там случилось? – Она впивается в меня горящими глазами. – Что, ты – с Вовкой?..

Максим тут же забыт, потому что Вова волнует Сашку гораздо больше, ведь с первого курса он считается ее поклонником. Я опускаю голову, упираюсь взглядом в пол, с хрустом как бы в отчаянии сплетаю пальцы. Кто бы мог подумать, что я могу так притворяться! Сашка замирает, как сыщик, напавший на след, оценивая свою собственную догадку. По всем признакам догадка верна.

– Ну ты и б…! – заключает Сашка. – Вовку я тебе никогда не прощу…

Но я-то знаю, что через минуту мы помиримся – Сашка не умеет долго дуться. А сплетням о моем романе с Вовкой все равно никто не поверит: огромный флегматичный Вова с первого курса интересуется одними шахматами и лишь иногда предпринимает робкие попытки ухаживания за Сашкой. К тому же я ничего такого не говорила! Она сама взяла ложный след. На какое-то время моя тайна в безопасности.

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀х х х

Поздний вечер. В моей комнатке горит ночная лампа, отбрасывая на стены причудливые тени. Муж уехал на несколько дней на дачу к профессору Бернштейну, и я дома одна. Рая на кухне готовит ужин, напевая какую-то татарскую песню. Голос у нее необыкновенно приятный, и причудливая мелодия звучит мягко, душевно, не нарушая равновесия этого вечера. Работа по школе на сегодня закончена, можно наконец просто посидеть у окна, ничего не делать и ни о чем не думать. Машинально открываю ящик стола – взгляд натыкается на бумаги по диплому. Со вздохом достаю несколько листов, пытаюсь сосредоточиться. Но мысли мои далеко…

Тихо-тихо достанем легкие туфли со шнурками. Они не упадут с ног. Облегающую одежду из шкафа. Осторожно откинем голубую шторку и потянем окно на себя. И с подоконника – вверх, по стенам и потолку, гибкими, легкими прыжками. И помашем затекшими за день крыльями, сильнее, сильнее… Рванемся вверх, сложимся, станем узкими, скользнем в темноту и свежесть. Вверх, мимо проводов и фонарей, вверх, где сейчас нет никого.

Среди цепочки непрерывных огней – пустота. Но я безошибочно знаю дорогу. Пикируем вниз, к зеленому дому с темными окнами. Замереть в сантиметре от стекла или?.. Снова вверх, и снова к стеклу, сжавшись, сузившись, скользнуть бесшумно и быстро в форточку под потолком. В спальне горит мягкий свет. Ты спишь на большой кровати, рядом с темноволосой женщиной. В нарядной детской коляске спит твой сын. По дуге плавно вниз. Замереть в сантиметре от тебя или?.. Я ощущаю на лице твое дыхание. Глажу твою щеку – вот знакомая морщинка у губ. Завтра, завтра, а сейчас пусть ее не будет. У тебя усталый, усталый вид! Это тоже завтра, а сейчас просто спи. Без забот. Без снов. Без меня. Я поговорю с тобой без слов. О том, что кончился этот день. Что мы снова прожили его друг без друга. Что наступит завтра, с заботами, мыслями, делами. Ты проснешься утром, полный неожиданной радости, и улыбнешься перышку, уколовшему твою щеку…

Вздрагиваю от пронзительного крика птицы за окном. В недоумении оглядываюсь вокруг. Я дома, в своей комнате, сижу за столом над дипломной работой.

Я знаю, что только что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛА ТАМ…

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀х х х

«Милая моя Даша! Сейчас мне хочется говорить с тобой ясно и просто, без расплывчатых аллегорий и туманных метафор, хотя в иное время в них нет ничего зазорного.

Мои плечи словно освободились от тяжелой ноши, мне стало легко, странно, жутко и хорошо одновременно. Мне хочется видеть тебя, писать тебе, читать твои письма, называть тебя любимой и чувствовать, что любим сам. Я не могу сказать, как глубоко живет во мне это чувство, я не могу сказать, долговечно ли оно. Просто я люблю, и мне этого достаточно, чтобы я был счастлив.

Пожалуй, единственная возможность быть счастливым – это любить, не задумываясь над тем, чего не избежать. Наивно полагать, вытянув счастливый номер, что он дан тебе на всю жизнь. Счастье – призрачная и непрочная штука. Как кварцевый песок, который течет сквозь узенькое отверстие песочных часов, отмеряя годы, дни, часы, мгновения… Оно конечно, иначе оно не было бы счастьем, иначе мы не искали бы этих мгновений, не летели бы им навстречу. И по меньшей мере глупо сидеть РЯДОМ С НИМ и думать, надолго ли его хватит. Мы любим друг друга, и значит, оно неисчерпаемо. Любовь жива, пока она есть, а если ее нет, то никакие слова, сказанные до… во время… и после, не продлят ей дни и даже не облегчат кончину. Даша, милая! Я мог бы сказать еще очень многое, однако слова не самое лучшее, что есть между нами. Я люблю тебя сейчас, как никого никогда не любил. Я люблю тебя и принимаю целиком, без всяких оговорок. И я хочу любить тебя изо всех сил. И это единственное, что стоит говорить.

Это письмо написано только для тебя. Второго такого же я не напишу».

Письмо Максима дрожит в моих пальцах. Я забилась в самый дальний угол университета и перечитываю в сотый раз дорогие мне строки. Он любит, любит меня! И в этот момент для меня в целом мире нет ничего важнее и прекраснее. Смотрю на часы – сейчас то самое время, когда он обычно ждет меня в правом крыле. Господи, да он и сейчас там, как я могла этого не понять! Столетние ступеньки университетских лестниц несутся навстречу, мелькают длинные окна, каменные колонны… Я лечу к своей цели, как выпущенная из лука стрела. И наконец врезаюсь прямо в его сердце! Он обнимает меня так сильно, что хрустят ребра. Мы стоим обнявшись, глаза в глаза, и молчим. Нам не нужно слов, мы умеем разговаривать без них, мы абсолютно точно понимаем друг друга.

И сейчас у нас есть самое лучшее, что может быть между мужчиной и женщиной, – любовь…

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀х х х

– Ты в чем пойдешь на защиту? – Одногруппница Иринка смотрит на меня красивыми синими глазами. Мы сидим в ее уютной комнатке на кровати, заваленной грудами кофточек, юбочек и прочих дамских сокровищ. Иринка вместе с молодым мужем уже пару лет живет в огромной четырехкомнатной квартире его родителей. По студенческим понятиям иногородней Иринке, крутобедрой кубанской казачке из Краснодара, здорово повезло – она вышла замуж за коренного томича, чем избежала ужасов проживания на съемных квартирах. Однако вместе с семейным счастьем Иринке достались въедливая свекровь и ядовитая золовка, которые старательно, со знанием дела отравляют ей каждый день жизни. Последнее время она все чаще приезжает в общежитие зареванная, с красными пятнами на лице, наспех замаскированными пудрой. Но сегодня все семейство мужа отбыло куда-то к родственникам, и мы с Иринкой наслаждаемся ее свободой на всю катушку – под кроватью уже скопилась пара опустевших бидончиков с пивом.

– Я тебя спрашиваю, как можно быть такой безответственной? – Иринке здорово удаются металлические учительские нотки, и мы вместе покатываемся со смеху. – Ну правда, ты купила что-нибудь?

Я пожимаю плечами: после квартирной кражи в моем гардеробе практически не осталось вещей. В школе хорошие заработки, но я так устаю, что у меня нет сил мотаться по магазинам в поисках нужных тряпок.

– Хочешь, возьми мою серебряную кофточку, ту, что отец привез из загранки.

Я застываю с открытым ртом: не может быть, чтобы Иринка предложила мне ту самую кофточку, по которой умирала от зависти половина студенток нашего потока. Но она действительно достает ее из шкафа! Это повод, чтобы с визгом задушить Иринку в объятиях. Вот что значит настоящая женская дружба! Через полчаса, уставшие от примерок и пируэтов перед зеркалом, мы уютно устраиваемся на кухне с пивом и вяленой корюшкой, которая восхитительно пахнет огурцом. Иринкин отец – штурман дальнего плавания – балует любимую дочь, и у нее всегда имеются в заначке какие-нибудь деликатесы. Однажды ее папа прислал нам в общежитие огромного вяленого осетра, такого огромного, что мы повесили его за морду на верхний шпингалет окна и хвост достал до самого пола. Мы дружно окрестили балык Васькой, и всю зиму девчата из соседних комнат приходили к нам с просьбами: «Ну отрежьте от Васьки кусочек…»

– Дашка, ты хоть бы рассказала, как с мужем живешь, – вдруг говорит Иринка. При воспоминании о муже мое радостное настроение начинает улетучиваться.

– Да никак не живу, – отшучиваюсь я, – он все время торчит у Бернштейна на даче.

– Вот и я – никак. – Она закрывает лицо руками. – Представляешь, он такой маленький, что мне стыдно ему в магазине вещи покупать, я все время на два размера больше беру и потом ушиваю.

– Слушай, ну при чем тут вещи? – Я искренне ничего не понимаю.

– Да при том, что он везде маленький!!! – и Иринка заливается слезами. – Я еще даже начать не успею, а он уже – все!!! Я же южанка, у меня кровь кипит, а он – как лягушка холодная… Ты мне скажи, может, все ваши северные мужики такие?

Я вспоминаю, как мы с Алексеем впервые поцеловались в морозную декабрьскую ночь, среди хрустящего снега, и ощущение невыносимого жара заставляет меня судорожно расстегнуть ворот рубашки. Я заливаюсь краской и говорю очень тихо, почти шепотом:

– Нет, не все… Тебе просто нужен другой мужчина. Понимаешь?

– Как это? – Иринка настолько ошарашена, что даже перестает плакать. – Не муж?

Я усмехаюсь: похоже, в свое время мы обе оказались слишком примерными девочками…

Так уж получается, дорогая подруга, что я сама поняла это лишь месяц назад.

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀х х х

Утром Рая будит меня на час раньше обычного. Взлохмаченная и злая, я поднимаюсь с кровати и высовываю голову за дверь:

– Ты чего? Случилось что-нибудь?

– Собирайся давай. Сегодня будем кабинет директора красить. Он уехал на совещание до вечера, так что придется попотеть, чтобы все закончить.

– Да что за драма такая, ну не закончим сегодня, закончим завтра!

– Что, хочешь в выходные малярить? Он в другой рабочий день красить не даст: как же целый день без кабинета сидеть! Начальству без кабинета нельзя…

Увы, Рая права: наш колобок-директор действительно трудоголик, катается по школе с раннего утра до позднего вечера. Так что выбор у нас действительно невелик. Нехотя умываюсь, причесываюсь, достаю халат и платок. По-честному, я уже начинаю ненавидеть свою спецодежду. И как это Рая умудряется выглядеть в ней привлекательно?

К моему ужасу, кабинет директора оказывается огромным – под стать хозяину. С тоской оглядываю три огромных окна и выкрашенные светлой краской панели: да тут и за неделю не управиться! Но Рая уже разводит краску, процеживает ее сквозь капроновый чулок – чтобы не было комков и поверхность равномерно прокрашивалась. От краски исходит едкий ядовитый запах ацетона: она опасна для здоровья, но зато сохнет быстро, и при сегодняшнем раскладе это лучший вариант. Пытаюсь открыть окно – не выходит, рама открывается наружу, и ей мешает металлическая решетка. Какой урод все это делал? Дергаю шпингалеты на остальных окнах, но они не открываются вообще! Похоже, до вечера нам точно не дожить. Но Рая как ни в чем не бывало командует грузчикам, чтобы выносили мебель. Через полчаса кабинет пуст, не считая огромного сейфа в углу. Двое худощавых пареньков просто не в состоянии сдвинуть его с места. После нескольких безуспешных попыток Рая прогоняет их прочь:

– Ну что за дохлые мужики пошли? Придется красить не отодвигая.

И мы начинаем работать. Сначала мы красим в респираторах, но через пару часов из-за ядовитых паров дышать в них становится невозможно, и мы бросаем их в угол. Приходится то и дело выбегать на крыльцо, чтобы отдышаться. Не сговариваясь, пропускаем обед – все равно внутрь ничего не полезет. К вечеру нас шатает как пьяных, в горле першит, из глаз текут слезы. А до конца работ еще далеко, мы только-только покрасили чертов сейф!

– Ну что, уважаемые, как вы тут справляетесь? – Жизнерадостный голос директора вкатывается в приемную впереди него.

Мы не в силах ответить: обе в изнеможении сидим на полу, мокрые от пота, грязные, задыхающиеся…

– Ого, как вы тут расстарались! – Директор оглядывает кабинет, он явно доволен увиденным. – Ну, молодцы, молодцы! А что, грузчики опять сейф отодвинуть не смогли? Так это я сейчас, мигом.

Мы с Раей в ужасе вскакиваем, но уже поздно: раскинув руки, директор обнимет свежевыкрашенный сейф, прижимая его прямо к парадно-выходному костюму…

Мы пулей вылетаем из приемной и разбегаемся в разные стороны.

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀х х х

В научной библиотеке прохладно и тихо, несмотря на толпы народа. Девять наземных этажей этого огромного здания (не считая книгохранилищ под землей) с многочисленными читальными залами, конференц-комнатами, картотеками и холлами забиты сотнями студентов с озабоченными лицами – у всех на носу защита диплома, и народ изо всех сил стремится наверстать упущенное время.

Мы с Максимом сидим за одним столом в читальном зале второго этажа. Вообще-то, это зал для аспирантов, но нас почему-то всегда пропускают. «Из-за очков и умного вида», – считает Максим. Очки носит он, умный вид также в основном принадлежит ему. Я же от всех произошедших событий выгляжу абсолютно глупо и счастливо! Мы обложились стопками толстенных книг с твердым намерением написать хотя бы по главе к дипломам. Максим уже получил последнее предупреждение от своего куратора, впрочем, как и я от своего. Но вместо этого мы уже час сидим обнявшись и болтаем, пользуясь тем, что зал практически пуст.

Максим сегодня ночью перевел с английского песню Джона Леннона и Пола Маккартни, она называется «Дурак на горе». Когда он умудряется заниматься переводами, одному богу известно. Я легко разбираю его мелкий четкий почерк: на листе нет ни одной помарки, похоже, перевод выплеснулся на бумагу на одном дыхании. Я не знаю по-английски ни слова, не особо люблю «Битлз», но перевод мне по-настоящему нравится! В стихах чувствуется мощная притягательная сила:

Дни напролет

В одиночестве на холме

В маске глупца он сидит, как будто во сне.

Кто он, не знают, однако считают его глупцом,

А он не проронит ни слова.

Проходят века,

И дурак на горе

Вселенскую круговерть

Созерцает всегда свысока.

Там он стоит

Среди облаков

С сердцем, растерзанным тысячей слов;

О чем? – люди даже знать не хотят.

А он только рад.

Он? Дурак на горе!

Он, прищурив глаза,

Сквозь вечерний закат

Миру смеется в лицо.

Дни напролет

В одиночестве на холме

В маске глупца он сидит, как будто во сне.

И к людям не спустится, а тем и не до него.

В лице его нет перемен —

Он дурак на горе.

Он, прищурив глаза,

Сквозь восход и закат

Миру смеется в лицо.

Дни напролет

В одиночестве на холме

В маске глупца он сидит, как будто во сне.

И там, наверху, он смотрит и видит внизу глупцов,

А этого те не прощают.

И значит, вечен, пока

Солнце прячется в ночь

И вертится мир,

Дурак на горе.

О господи! Да ведь это о нем! И мне становится понятным в Максиме то, что надежно спрятано от других за его ядовитым сарказмом, – вселенское одиночество и отчаянная смелость человека, созданного быть не таким, как все. В эту минуту мне хочется заслонить его от всего мира и сказать что-то очень, очень важное, о том, что больше он не один, что мое сердце бьется рядом и отзывается на каждый стук его сердца и что так будет всегда. Но стоит мне оторвать глаза от листка и посмотреть на него, как я понимаю, что слова не нужны: он чувствует и хочет сказать мне то же самое.