Текст книги "Добровольная жертва"

Часть вторая
Нелюдь

1.

Ну сколько можно поэту писать для неразумных соловьев инструкцию по пробуждению юных дев: что на заре «ее» будить ни в коем случае не надо! На заре «она», которая я, – спит! И так, что слаще не бывает! И может прихлопнуть разбудившего ее свистуна подушкой.

Я потянулась за подушкой, но пальцы цапнули клок травы. С какой это стати моя постель поросла душистыми луговыми сорняками? Неужели дядюшка Кирон случайно капнул животворным пойлом и на ложе? А дубовые ножки ложа стали за ночь вон теми раскидистыми кронами? Я сладко зевнула, еще сонными глазами любуясь вызолоченными утренним солнышком верхушками мощных ветвистых красавцев. Дивный сон, – снова смежила я ресницы, закутываясь от утренней свежести поплотнее в покрывало, – поющая дубрава. Но тут в щебет вмешался неуверенный гул только что проснувшегося шмеля, который плюхнулся мне прямо на макушку и решил доспать там собственный сон. Я вскочила, замахав руками, и тут же мне стало не до шмеля.

Моего ложа не было вместе со стенами. Сумрачно-серых стен не было вместе с башней. И города Гарса тоже не было вместе с крепостью, в которой я так сладко, хотя и не по моей воле, засыпала на полу в чужой комнате.

Вокруг на самом деле была дубрава, разнеженная, позевывающая раскрывающимися цветами, поблескивающая росинками и сдувающая легкую туманную дрему со своего великолепного чела. Давно я не просыпалась так изумительно.

Соловей не утихал. И находился где-то совсем близко, за густым кустом бузины. Я его обогнула, и навстречу мне фыркнула желтогривая кудрявая морда. Соловей сразу умолк. Я вспомнила. Развернулась и поковыляла, куда глаза глядят. Нога все еще болела, но ходить я уже могла самостоятельно, без швабры. Спасибо тебе, дядюшка Кирон. Как в воду глядел. Живую. А глаза мои тут же уткнулись в полуобнаженную фигуру с саженными плечами, сидевшую поодаль в траве, скрестив ноги, и наблюдавшую за моими передвижениями с невозмутимым спокойствием.

– Доброе утро, – с легким зевком сообщила мне фигура ее личное мнение.

Красивое еще не доброе. У меня оно последнее, опять вспомнила я. Развернулась и отправилась в другую сторону, краем глаза наблюдая за навязчивым магистром. Пусть попробует остановить. Он рассмеялся, счастливым жестом заложив руки за голову и откидываясь в траву. И заявил так же привольно раскинувшемуся небу:

– Вы свободны, Радона. Никто не мешает вам идти туда, куда заблагорассудится. Не смею задерживать. Прощайте.

Не прощу. Но он действительно не собирался меня останавливать, и я продолжила путь обратно в Гарс. В надежде, что он находился именно в той стороне, куда лежали мои стопы.

Магистр решил, что я достаточно налюбовалась на его мускулистую грудь, и перевернулся, демонстрируя изнанку, подставив бронзово загоревшую спину и крылья плеч пока еще нежным утренним лучам пока еще молочно-розового, не занявшегося зноем солнца, подмигивавшего с дымчато-золотистого горизонта нашему высокому берегу. Волны длинных, до плеч, волос магистра тоже элегантно золотились. Да, хорош. Писаный красавец. Недописанный до Дика.

– Если в Гарс, то вам туда, – Дункан из вредности показал в противоположную сторону.

– И зачем же вы меня похитили, магистр? – Просто из вежливости поинтересовалась я мимоходом, послушно отправляясь в указанную сторону. А мастер еще утверждал, что этот умный-преумный – не такой идиот, чтобы выступить против Лиги и всех своих Орденов и медалей. И вот, оказался именно таким идиотом.

Похититель опустил волевой подбородок в скрещенные пальцы, заинтересованно разглядывая какую-то букашку перед носом и кося лазурным глазом, достаточно ли усердно за ним наблюдают. Меня передернуло: красуется, как последний петух. Только еще не кукарекает самозабвенно от восторга.

– Просто так похитил, – соизволил он лениво ответить, когда я уже отковыляла, чуть прихрамывая, шагов на десять. – Захотелось показать вам рассвет. Иначе не получилось бы: Лига вас охраняла как драконы сокровища. Огнедышащие. Не подступиться. Вечно кто-нибудь мешал. А больше всех вы сами. А я не люблю, когда мне мешают. А ваше окно выходит на запад, и вы наверняка давненько не наблюдали восхода раньше девяти пополуночи. Угадал?

– Нет. Не далее как вчера наблюдала. Как раз в тот час, когда вы убивали Дика.

Он вскочил одним неуловимым движением. Только что ленивым неподъемным чурбаном загорал в траве, и вот уже торчит передо мной, разглядывая сузившимися глазами как недавнюю букашку.

– Вы знаете что такое свобода, Радона?

Я молчала, ожидая, что будет дальше.

– Откуда вам знать! – навис он карающей божьей десницей. – Вы никогда не были свободны! Всегда в рабстве у Лиги. Всегда под надзором. Даже мыслить вы не можете свободно. Мне не жаль вас. Вы с вашей заносчивостью этого заслуживаете. У красивых женщин и нет другой участи. У пифий, живущих на цепи при храме – тем более. Но Дик знал что такое свобода.

– Если я не ваша пленница, то уйдите с дороги, магистр.

– Конечно, госпожа рабыня, – с убийственной иронией хлестнул он, отходя. – Но, если вы хотите когда-либо быть свободной, отвечайте за свои слова. Вы предъявили мне обвинение, предъявите и доказательства. Нет, так не пойдет. Не смутные картинки, придуманные вами то ли в прошлом, то ли в грядущем. Действительные доказательства. Где они? Не можете предъявить.

– Это не важно. Я знаю, что вы – убийца. И мне этого достаточно, – сделала я еще три шага в направлении к украденному у меня Гарсу.

– Какая самоуверенность! – презрительно бросил он. – Такая же безосновательная и глупая самоуверенность, с которой вы поклялись меня убить. Мы здесь как раз для этого, жизнь моя. Вот я. Убивайте. Отвечайте за неосторожные слова. Учитесь быть свободной. Как Дик. Вы способны равно оценить его ценности? Или для вас любовь – только вздохи под луной? Так ведь и шавки во время течки вздыхают.

Сильней укусить он не мог. Ярость захлестнула меня.

– Вам виднее, как там у шавок, вы же Пес! Вам лучше знать жизнь животных! – прозвенела я металлом. Еще бы что-нибудь металлическое и острое в сжатых до боли от собственных ногтей кулаках!

– Без проблем, – откровенно прочитал меня Дункан и осклабился всеми зубами, свистнул Лэппа, вытащил из доставленной седельной сумки два длинных кинжала и оба протянул мне рукоятями. – Держите. Оба ваши. Таким образом, у вас будет чуть больше шансов умереть не в первое мгновение. Иначе вы меня разочаруете. Умру от скуки.

– Это в вашем собачьем Ордене учат убивать женщин? А как же рыцарский кодекс?

– Устав уставу не устав, – ответил Пес. – Что вы прячете руки за спину? Берите оружие и начинайте!

Я ударила, и тут же захрипела пережатым мертвой хваткой горлом. Кинжалов в руках уже не было. Растаяли каким-то образом. Он мог свернуть мне шею как цыпленку, одним движением, передавить двумя пальцами, не напрягаясь, но сразу разжал мощный кулак, поднял из травы выпавшее оружие и, улыбаясь почти нежно, снова протянул мне рукояти:

– Попробуем еще раз, жизнь моя?

Ему нравилось убивать, прочитала я в горевших льдистых глазах. Он забавлялся с жертвой как те деревенские мужланы, пинками и вилами гнавшие к реке пятилетнюю беспомощную девчушку, от страха забывшую даже позвать на помощь. И он не боялся умереть. Больше того, он этого хотел.

– Это не страшно, Радона, – так же завораживающе нежно поддразнил он, заманивая в безысходность смертельной схватки.

Я не торопилась. Я давно уже не боялась неминуемого. Медленно, очень медленно протянула я руки и положила поверх холодной стали, вбирая кончиками пальцев этот холод. Застрекотали вспугнутые было кузнечики, прошелестела проснувшаяся стрекоза. Настороженный Лэпп переступил с ноги на ногу, глухо стукнув копытом о встопорщенный корень дуба. Звякнула уздечка. Утро было чудом. Никогда еще у меня не было такого божественно прекрасного утра. Последнего, если верить. Кому?

– Попробуй, дева Радона! – глубокий голос шептал мне на ухо. – Или ты всегда будешь звать на помощь? Ждать спасителя? Рыцаря? Мужчину? А если тебя убивает зверь? Как ты, рабыня, сможешь защитить своих детей? Слезами? Я зверь, Радона!

И каждый его вопрос ледяными иглами пронзал кончики пальцев. Я медленно сжала их на рукоятях, не торопясь забрать оскаленные клинки из протянутых ладоней. Я сжала их как две пухлые ладошки младенцев, которых не могла удержать…

* * *

Они выскользнули из разжавшихся рук, упали на пол и разразившись беспомощным плачем. Я кинулась к ним поднять, но меня откинуло к стене новым ударом тяжелой ноги с кованым наколенником. Я кричала. Кричали еще где-то, но голоса замирали жутким хрипом. Я узнала напавшего и перестала кричать. Задохнулась от удара под ребра. Спутанный смоляной жирный чуб. Хищный нос. Бешеные от крови и похоти свинячьи глазки. Сын герцога. Сын того ненавистного герцога, чьим вассалом был мой муж, уехавший на днях вслед за гонцом выполнять свой вассальный долг. И сынок пришел ночью. Два брата их было. Убийцы, палачи и негодяи. Гризвен и Вритар. Пришел старший, мерзейший Гризвен. Взять оставленное без присмотра. Утолить давнюю похоть. За его спиной я видела в проеме выбитой двери растекавшуюся откуда-то лужу крови и поодаль женские голые раскинутые ноги. А между ними шевелились еще две в сапогах со шпорами.

Палач скалился молча. Алчные черные глазки приблизились. Толстый язык смачно облизывался. Пятерня облапала лицо, а живот снова пронзила страшная боль удара. Я согнулась, а он рывком запрокинул голову и зубами впился в кричащий рот, проталкивая вглубь слюнявый мерзкий язык. Меня вырвало, и он ударил в лицо, разбивая губы в кровь. Дети! Младенцы лежали на полу, исходя ревом, барахтались как перевернутые на спинки белые жуки. Им не было и полугода. Он отопнул одного, второго и они замолчали, оглушенными рыбками разевая ротики. Сынки мои! Только бы этот зверь не убил детей! Я все вытерплю. Он, рыча, схватил меня за волосы и бросил на смятую постель. Лицом в подушку. Прижал, чтобы не кричала. Я задыхалась. Только бы не потерять сознание. Моя свободная рука скользнула в складках покрывала под подушку и нащупала холодную металлическую рукоять. И когда он увлекся и ослабил хватку, я, изогнувшись, ударила кинжалом в свиную шею, порвав ее неумелой рукой. Брызнула кровь вместе с быстро захлебнувшимся воплем. Но в спину между ребер успела войти острая последняя боль. И, умирая, я слышала булькающий хрип издыхающего убийцы…

* * *

– Мама!

Чудовищные нечеловеческие рефлексы Дункана все-таки сработали, и он успел закрыть горло. Кинжал пробил левую кисть, но моих слабых сил не хватило завершить удар, надавить и прорезать артерию. Или рука дрогнула. Не замечая боли и крови, он стоял передо мной на коленях, уцелевшей рукой беспомощно цепляясь за мое платье, уткнувшись поникшим лбом в ноги выше колен, и плакал, как ребенок, отчаянно хрипя: «Мама!» Я могла спокойно прикончить его. Второй кинжал был зажат в побелевшем кулаке. И не могла. У меня уже не было к нему ненависти. Кристалл в ожерелье прожигал грудь, пытаясь привести меня в чувство.

Я отцепила платье и пошла в Гарс. Но остановилась. Все еще не могла опомниться от ощущения чужой боли как собственной. И даже целостность моего тела не убеждала, что трагедия была не со мной. Я слепо смотрела на сияющий мир, залитый радостью величественно поднимающегося солнца. Наверное, так себя чувствует призрак, по недоразумению возвращенный в мир живых.

Дункан тоже медленно пришел в себя, вытащил из ладони застрявший клинок, словно занозу. И, только я вновь пошевелилась, метнул его так, что кинжал вонзился в землю вплотную к ступившей ноге, слегка оцарапав мой башмачок.

– Ты не смогла, Радона! – строгим тоном судьи зачитал он обвинительное заключение. – Ты меня пожалела. И сейчас была бы наказана за свою жалость, будь она проклята. Я никогда не промахиваюсь. Не жалей. Никого.

Дункан позвал Лэппа, который внимательно, совсем по-человечески наблюдал за поединком, достал из сумки чистую тряпицу и кое-как обмотал пострадавшую руку, предварительно плеснув на рану с обеих сторон ладони жидкостью из склянки. Лицо его было сплошным разочарованием.

– Магистр чем-то недоволен, кажется? – невинно полюбопытствовала я. – Уж не тем ли, что остался жив?

– Вы великолепны, Радона. Но вы не пифия. Не морочьте людям головы, – он опять уже улыбался чуть насмешливо, с неподражаемым чувством собственного превосходства над всем и вся. Как будто только что на коленях здесь ползал совсем другой человек. Этот же говорил снисходительно:

– Ваше нападение было успешным. Не ожидал. Разве что несколько замедленным. Не каждый будет так долго ждать, когда же вы соизволите собраться с духом. И все-таки вы победили. Но только потому, что вам сейчас попался человек и телепат.

– А вы утверждали, что вы зверь, – пожала я плечами.

– Я заблуждался, – честно признался магистр. – Оказалось – не все человеческое мне чуждо. Надо будет поработать с моим наставником над этой уязвимой точкой. Вы проникли в сокровенное. Я не помнил, как умерла моя мать. Знал по рассказам. И неважно, что представленная сцена могла не иметь ничего общего с бывшей в действительности, если я воспринял ее за чистую монету. Не так ли?

– Вообще-то я тоже приняла ее за чистую монету, – призналась я в свою очередь.

И предложила наивно:

– Может быть, обратимся в Совет Лиги? Они, как всегда, рассудят по справедливости, по собственным независимым источникам.

– Да, было бы любопытно, – отмахнулся он от предложения. – А если бы на вас напал не телепат, которого, как выяснилось, можно легко увлечь картинками, как быка красной тряпкой, и без помех прирезать? А если бы на моем месте был бы не вникающий в разум жертвы убийца или просто тигр-людоед без всякого интеллекта? И не один, а двое и более? Что тогда?

– Ваш вопрос уже дурно попахивает военным шпионажем, – скромно потупилась я.

Дункан рассмеялся как мальчишка. Почти как Дик. И, беззастенчиво уловив мою мысль, горько толкнувшую сердце, оборвал смех, скривившись в неприятной ухмылке:

– Да, я и забыл, что вчера с вами такое уже было. И вы, не знаю каким секретным чудом, но остались живы. Надеюсь, вы об этом чуде не забудете при случае. А пока я должен признать, что вы завоевали себе свободу, жрица. Если бы еще не дрогнули рукой и сердцем, то завоевали бы полностью. Второго шанса у вас не будет: я уже знаю ваше оружие. Придется вам придумать что-либо другое и все-таки ответить за неосторожные слова. Погуляйте пока до следующей встречи, жизнь моя. А там я все-таки предъявлю свои права, как бы вы в них ни сомневались.

Ну и наглец этот магистр подлых наук! И каким таким образом он умудряется раздуть такой жар в таких льдистых глазах? Зря я его пожалела! Ко всем его преступлениям, он еще и Гарс у меня украл!

Над ухом кто-то сочувственно всхрапнул. Подкравшийся Лэпп алчно принюхивался к растрепанной косе. Я отмахнулась, но он увязался за мной, бросив хозяина, усевшегося спиной к уходящим на самом краю крутого берега.

– Заберите от меня своего нахального дружка! – крикнула я уже издали.

– Зачем? – искренне удивился Дункан, оглядываясь через плечо. – Он сам так решил. Считайте, что я вам его подарил. В качестве моей благодарности за сегодняшнее великолепное утро. Не пешком же вам возвращаться в рабство!

– Не надо мне таких подарочков! Такой меня съест по дороге. И я сама выбираю себе спутников.

– Опять маленькая фея топорщит серебряные крылышки! Вы сами отродясь не выбирали! Все делалось за вас, – упрекнул меня благодетель.

Да кто он такой, чтобы меня упрекать? Сам с рождения под орденской пятой Великого Долга и Ее Величества Ответственности! А еще о свободе смеет разглагольствовать.

– Не капризничайте, Радона, – бровью не повел на мои претензии недавний дуэлянт. – Путь не близкий, на обычной кляче из тех, что вы называете породистыми иноходцами, не меньше суток займет. Мой друг гораздо быстрее бегает. И в седельных сумках вы найдете все необходимое в дороге. Кроме того, Лэпп верный боевой конь, и может в случае нужды заменить долгожданного рыцаря-спасителя, а то и нескольких. Берите, не пожалеете. Потом вернете, если не нраву придется.

Я подозрительно оглядела подарочек от ушей до подков и обратно. Коник тут же изобразил такую умильную жалобно-просительную морду, словно сидел на паперти с шляпой для подаяния между копыт. Золотистые глаза тепло мерцали, накапливая в уголках сиротливые слезки. Если это действительно Тварь, то я пропала.

Желтогривый потерся приунывшей мордой о приглянувшуюся косу.

– Это вам не полотенце, слезки ваши вытирать! – проворчала я, отбирая косу. Коник уцепился за нее зубами, словно за поводок и дернул легонько, протащив меня за собой по направлению к Гарсу как упирающуюся собачонку на ошейнике. Я заорала, догоняя новообретенного хозяина, и в отместку затормозила его, повиснув на роскошной львиной гриве.

Одна из седельных сумок, получив добрый тычок, вдруг истошно взмякнула, клапан зашевелился, высунулись усы и два уха, и на меня зашипела, жмуря сонные еще глазки, рассерженная мордочка кота Брыся. Увидев, что ему не рады, он тут же нырнул обратно в сумку, забыв прибрать за собой полосато-крапчатый хвост. Лэпп, найдя новую жертву, выпустил косу и, пытаясь цапнуть неожиданного пассажира, закрутился волчком.

– Ага, а в седельных сумках нашлось все самое необходимое в дороге! – возмущенно передразнила я дарителя.

Магистр покатился со смеху, забыв, что сидел на самом краешке обрыва, и лихо укатился вниз, мелькнув в воздухе голыми пятками. До нас донесся короткий испуганный вопль и тут же громкий плеск. Мы с Лэппом переглянулись и тоже повалились друг на друга в неудержимом припадке хохота, окончательно примирившем нас и снявшем напряжение этого часа. Дункан почему-то долго не выбирался, и мы с коником забеспокоились: уж не свернул ли он себе шею без моей обещанной помощи. Лэпп двинулся обратно к реке.

И в этот момент дивное утро кончилось.

Из глубины дубравы послышался быстро приближающийся шум и сразу с двух сторон замелькали между стволов всадники. Тут, наконец, линия обрыва обзавелась мокрой головой Дункана, далеко в стороне от места исчезновения. Нашел время для купания!

Он вымахнул на траву, крича, чтобы я немедленно забиралась на Лэппа и во весь дух исчезала отсюда. Дункан превратился в несущийся смерч, но на него налетели таких же три, подсекли и свились в змеиный клубок. Коник развернулся ко мне, я дернулась к конику, но в тот же миг плечи захлестнуло сразу до кости врезавшейся веревкой, опрокинуло и поволокло по траве. Я больно ударилась об оголенный корень дуба, содрав кожу, и уже ничего не видела, потому что перевернулась от удара лицом в землю.

Аркан вдруг ослаб. Вскакивая, я заметила, что он был перерублен. Перед глазами мелькнула желтая грива Лэппа. На его шее тоже болтался обрывок аркана. Я вцепилась в гриву и взлетела, каким-то чудом попав в седло. Над ухом просвистела стрела. Нападавшие решили взять нас если не живыми, так мертвыми. Я оглянулась, но в скопище мельтешащих тел не смогла разглядеть магистра. Место нападения стремительно зарастало деревьями: Лэпп мчался прочь, обгоняя стрелы.

Он летел так быстро, умудряясь просачиваться на полном скаку между стволами, что лес по сторонам слился в две сплошных зеленых стены. Мелькнуло открытое пространство, только дальние верхушки возвышавшихся деревьев проплывали чуть медленнее, позволяя себя разглядеть. Пространство снова сузилось зеленым тоннелем. Обдало холодом воды: желтогривый плюхнулся в реку, окатив меня с ног до головы. Движение его чуть замедлилось. Теперь стены тоннеля стали белесыми и мокрыми. Лэпп несколько раз сворачивал по протокам, затем выскочил и снова свистящим ножом вонзился в лесную плоть, разрезая ее пополам, и она покорно ложилась по бокам душистыми ломтями.

Внезапно выскочивший навстречу массивный сук с треском ударил меня в лоб, и я, ловя руками, а больше ртом, исчезающий воздух, кубарем слетела с коня и шмякнулась оземь. Сверху на меня дубиной ухнула вспыхнувшая нежными звездочками тьма.

2.

В раскрытое окно моей опочивальни вкусно веяло утренней свежестью и серебристо-розовой зарей. Только веяло: окно щурило узкий кошачий зрачок на запад, и восходы обходили его стороной. Потому с моей точки зрения утро еще не наступило.

Я вознамерилась было доспать интересный сон, но он тут же перешел в кошмар с какими-то всадниками, веревками и прочими неудобствами, и заставил таки поднять голову. Влетел шмель, плюхнулся в подушку на нагретое место и улетать не собирался, решив доспать вместо меня. Придется вставать, уступить место меньшому брату. Даже на увечье не могу сослаться: правая нога приобрела уже вполне человеческий вид. Ай да башмачки, моченые в живой воде!

Я доковыляла до комнатки Ребах. Она распахнула дверь на стук, еще позевывая, и выцарапывая кулачком из бархатных глаз остатки сна. Зевок немедленно перешел в вопль, когда, уже освободившись от сна, она разглядела визитершу. Я испугалась: либо с подругой что-то случилось, либо со мной. Может, я за ночь все-таки превратилась в Горгону?

– Ты?!! Рона, но… но… – девушка, заикаясь, решилась дотронуться до меня. И крепко ущипнула. Теперь уже заорала я. Ребах недоуменно покачала головой. – Да, это ты…

– Ты что щиплешься, Ре?! Не выспалась? – Я уже чувствовала себя виноватой, что разбудила ее.

– Но тебя же украли! – выпалила подруга.

– Как это… когда? Без меня? – я страшно удивилась.

– Вчера около полуночи! Тебя выкрал Дункан, и Альерг всю ночь пытался отыскать следы, но магистр словно улетел вместе с тобой из комнаты Иби!

Действительно, мне снилось что-то подобное. Неужели телепат так всерьез воспринял мои сновидения?

– Ребах, пойдем ко мне, ты мне все расскажешь поподробнее.

Подруга милосердно помогла мне разобраться с прической, рассказывая между делом, какой переполох поднялся в замке, когда мастер уловил мой вопль о помощи из комнаты Иби. Процедуру прореживания косы она завершила традиционным вопросом:

– Что проку быть пифией, если ты не можешь, как следует, посмотреться в зеркало?

По заведенному обычаю вопрос снабжался еще и горькой пилюлей:

– И вообще, что толку в твоих знаниях чужих судеб, даже если это судьба мира, если ты не способна познать себя? Бедняжка!

Я попыталась возразить:

– Может быть, знание судьбы мира и есть мое знание собственной судьбы? И я познаю себя, когда познаю мир?

Ребах в ужасе всплеснула ладошками, зажимая изящные ушки:

– Не хочу такое слышать! Какая чудовищная гордыня! Знание мира – это привилегия Бога, Рона. Что твоя маленькая судьба по сравнению с миром?! Ничто!

Мне стало обидно уничижаться до ничто, и я запальчиво продекларировала:

– И в ничто может оказаться все!

– Гордыня и схоластика! – приговорила мудрая девушка с грустной улыбкой в миндалевидных теплых глазах.

– Послушай, подруга, Лига чудовищно расточительна, если позволяет таким как ты работать камеристками!

Она лукаво отвела глаза. Тоже мне, соглядатай!

– И потом, – продолжала я кипятиться. – Когда ты смотришься в зеркало, разве ты там видишь себя? Кажущуюся поверхность! То, как, возможно, видят тебя другие. Да и тут никакой гарантии. Помнишь, какие злоключения выпали на долю Мертвого Глаза из-за отсутствия такой гарантии?

Ребах уронила расческу и зашлась смехом.

Гарсийский живописец Пьетто был гением точности. Портреты, выполненные его кистью, воспроизводили оригиналы до последней морщинки. Скопированы были каждый волосок, каждая бородавка, каждая складка. Но при всей беспристрастности лики, писаные Мертвым Глазом, получались отвратительными, как мертвецы. Никто по доброй воле не хотел позировать правдивому живописцу. Но натура и не требовалась: Пьетто был обладал уникальной памятью. Изображенные, когда видели портреты, в лучшем случае не верили глазам. В худшем их физическое и психическое здоровье не выдерживало зрелища. Но придраться было не к чему, разве что к излишней натуралистичности. Долгое время заказчиков у юноши не было. С отчаянья он сдался в руки Лиги и поступил в школу ясновидцев.

Но как-то одному дряхлому, но богатому ростовщику, обладателю красавицы жены, пришла неожиданная мысль заказать Мертвому Глазу портрет ее любовника как подарок на день рождения. На следующий день женщина пожертвовала все состояние мужа, какое могла увезти, местному монастырю, постриглась там же в монахини и прославилась впоследствии необычайным молитвенным рвением. Последнее движимое имущество, что осталось у брошенного мужа – злополучный портрет.

Рогоносец, получивший не совсем рассчитанный эффект, с досады швырнул это последнее в оригинал изображения. Портретированный скончался на месте – его хватил двойной удар: во-первых, тяжелой рамой по голове; во-вторых, он не вынес жестокой правды собственного облика, так как считал себя первым красавцем Гарса. Ростовщик тут же умер от счастья. А местный поэт прославил себя душещипательной исторической балладой.

С тех пор отбоя от заказчиков у Пьетто не было: каждый норовил заказать ему своего врага или просто досадившего соседа. Вдохновленный долгожданным признанием, живописец бросил школу и целиком отдался любимому делу. Портрет девушки кисти Пьетто считался лучшим лекарством от неизлечимой прежде болезни любви. Стоило показать изображение влюбленному, как тот навсегда терял к предмету страсти всяческий интерес. В Гарсе почти прекратились браки по любви и возобладал голый расчет, чему патриархальные родители совершеннолетних детей были только рады.

Не обошлось без побочных эффектов: стремительно стала снижаться рождаемость. Аптеки обогатились на возбуждающих средствах. К гениальному живописцу стали стекаться поклонники его искусства со всей Асарии и даже из соседних государств. Мертвый Глаз зазнался и поплевывал в сторону школы Лиги, ясновидцы которой обычно нищенствовали. Так продолжалось около двух десятков лет до тех пор, пока чуть ли не каждый житель Гарса принудительно не обзавелся собственной живописной копией.

У Альерга таких подарков скопилась целая коллекция, и раз в год он непременно устраивал выставку для всех желающих на нее полюбоваться. Экскурсии школярам он проводил сам, особенно старшим курсам, где непременно находились две-три сохнущих по гиганту школярок. Девицы излечивались. Медики приходили в восторг и срочно писали дополнения к каталогам «Яды и противоядия». Красавице Ребах мастер самолично подарил два особо нелицеприятных изображения. Но она, взглянув, только слегка покраснела и подняла на дарителя вспыхнувшие надеждой бархатные очи, прошептав: «Это воистину бесценный дар». Альерг в свою очередь покраснел с досады, получив противоположный ожидаемому результат. А девушка бережно прижала к груди подарки и унесла к себе эту гадость как величайшую драгоценность. Ничто не могло поколебать ее любви, даже Мертвый Глаз. У человечества появился, наконец, критерий истинности столь обманчивого и столь часто подделываемого чувства, как любовь.

Но человечество снова отказалось от счастья.

Однажды крепость была разбужена грохотом и криками о помощи. Пока проснулся караульщик, пока Альерг сотворил Привратника и пока заржавевший и отказавший в самый нужный момент подъемный механизм сменил гнев за небрежный уход за ним на милость и решил заработать, вопли уже затихли. Мост опустить не удалось: он расположился на чем-то как на склоне горы и никак не хотел принимать горизонтальное положение.

Поднявшемуся в полном составе на стены населению крепости в неверном свете факелов было явлено зрелище, напоминавшее городскую свалку: с той стороны ворот была навалена огромная куча какой-то рухляди, под которой исчезли последние следы рва, когда-то окружавшего крепость. Куча и не давала мосту опуститься.

Площадь бурлила до краев огоньками, словно город решил, наконец, стереть с лица земли надоевшее гнездо жар-птицы. Казалось, что все население Гарса, включая младенцев, вышло на последний штурм. Несколько факелов полетело в рухлядь и та занялась жизнерадостными сполохами. Толпа отхлынула на безопасное расстояние. Люди обнимались, братались, пели и плясали, и царило совершенно праздничное настроение, как в карнавальную ночь. Школяры с восторгом поучаствовали во всеобщем ликовании.

Когда огромный костер разгорелся посильнее, из кучи раздался отчаянный вопль, она зашевелилась с краю и выплюнула из себя оборванного и всклоченного, словно его рвала стая собак, человека. Оборванец запрыгал вокруг горящей рухляди, словно шаман с бубном, то в безысходном горе заламывая руки, то пытаясь вытащить из пламени какую-нибудь тряпку или целый рулон.

Мы узнали в несчастном художника Пьетто. Как только ему удавалось отобрать у огня корм, на грабителя накидывалось человек пять, вырывало добычу и возвращало в кострище. После того, как в кучу сгоряча был возвращен сам художник, Альерг решил, наконец, вмешаться и увел рыдающего и слегка подгоревшего горемыку в замок. Сочувственно закапал редкий дождик. Толпа отложила штурм до лучших времен и постепенно рассосалась. К утру куча прогорела, мост удалось опустить без помех, а невыносимую гарь и пепел развеял ливень, случившийся как нельзя вовремя.

Гарс с удовольствием предался восстановлению разрушенных за эти годы иллюзий и с долго сдерживаемым жаром на месяц ушел в карнавалы, медово празднуя возвращение Любви. С тех пор август стал в Асарии называться «медовик» или просто Медовый Месяц.

Пьетто весь этот месяц провел в замковой галерее. Он ее еще не видел, потому что зальчик был построен и оборудован уже после того как тогда еще юный художник покинул школу. Ребах рассказывала, что Мертвый Глаз заплакал, когда вошел в хранилище. За дни, проведенные в замке, он написал только один портрет, попросив меня позировать непременно в белом платье. Я с удовольствием согласилась. Из белого у меня нашлась только ночная рубашка. Ребах одолжила великолепную шелковую шаль. Портретист хмыкнул в бородку, но смирился.

Через месяц работа была закончена, и живописец предоставил мне право первого взгляда. Я, уже устав от нетерпения, взглянула. Полотно было совершенно чистым, девственно белым и абсолютно пустым. Художник стоял, переминаясь, с робостью заглядывая в мое изумленное лицо. А потом полотно знакомо мигнуло, и я закричала от ужаса. Завопил и Мертвый Глаз. Примчавшийся Альерг запретил кому-либо входить в галерею, выхватил из дрожащих рук Мертвого Глаза подрамник с картиной, и разбил его об пол. Через мгновенье полотно пылало, подожженное факелом.

Опекун извинился перед побледневшим Пьетто и взял с него слово, что тот никогда больше не поднимет на меня кисть под страхом отлучения от Лиги. Художника даже уговаривать не надо было – в такой страх его вогнало собственное произведение. На следующий день Пьетто покинул Гарс. По слухам, больше к краскам он не прикасался.