Текст книги "Глаза Клеопатры"

Нина покосилась на него.

– Как тебя угораздило?

– Когда мне было одиннадцать лет, я снимался в кино. В фильме по его сценарию. Это было кино про космонавтов, премьеру устроили в Звездном городке. Твой отец понимал толк в пиаре, когда еще и слова такого не было.

– Да, в пиаре он силен. Что было дальше?

– У меня по фильму была партнерша. Девочка, моя ровесница. Нас с ней повезли в Звездный вместе с Маклаковым, прямо на его машине. А теперь считай: фильм двухсерийный, потом еще обсуждение, вопросы задавали, банкет был, в общем, вернулись мы в Москву довольно поздно. И – ты представляешь? – он высадил нас у конечной станции метро, и мы с этой девочкой глубокой ночью добирались до дому сами. Пожалел классик бензина по домам нас развезти. Представляешь? – повторил Никита. – Пока я ее провожал, сам до дому добрался ближе к утру. Родители уже не чаяли увидеть меня живым.

– Представляю, – столь же мрачно кивнула Нина. – Это как раз в духе нашего болярина.

– Как? Как ты его называешь?

– Болярином. Это мы с мамой его так прозвали. Он страшно гордится своим шестисотлетним дворянством. Он же родственник того Маклакова, дореволюционного деятеля.

– Которого? – оживился Никита. – Их было двое. Один был членом Госсовета, другой послом в Париже. Ему больше повезло, он оказался в эмиграции и не попал под раздачу.

– Обоих, – пожала плечами Нина. – Они же были братьями. Я не знаю, кем наш болярин им приходится. Может, племянником, семья-то была большая. Но в тридцатые годы он это родство тщательно скрывал, а вот после войны, когда началась борьба с космополитизмом, стал, наоборот, щеголять. А в последнее время вообще с ума сошел. Николая Маклакова расстреляли в восемнадцатом году, так он теперь компенсации требует, как родственник репрессированного.

– Да, крепко ты его не любишь, – засмеялся Никита.

– А мне не за что его любить. Мама ушла от него после того случая. Когда они разводились, он устроил так, чтобы не платить алименты. Подсунул какую-то бумажку, будто он ей жилплощадь дает, она и подписала. И оказались мы с ней в коммуналке без горячей воды.

– Погоди. Он же старый!

– Он познакомился с моей мамой, когда ему было шестьдесят, а ей – двадцать один, – принялась рассказывать Нина. – Она из Одессы, а он был там в составе писательской делегации. Декада русской литературы на Украине. Они познакомились на каком-то литературном вечере, и он ее «закадрил», как тогда выражались. Вскружил голову. Еще бы: она детдомовка, швейный техникум, общежитие, а он московский писатель, импозантный светский лев… – В голосе Нины зазвучала глубокая горечь. – Вот она и бросила образование, выскочила за него и переехала в Москву. А в результате она умерла, не дожив до сорока, а он жив, хотя ему уже под девяносто, и с тех пор еще не раз был женат. Про него говорят, что он оформляет все свои отношения, – добавила она с усмешкой.

Никита знал, что у Маклакова множество взрослых детей и внуков. Все они были плотно пристроены в кино, на телевидении, на эстраде, в ресторанном бизнесе.

– А почему ты Нестерова, если он Маклаков?

– Когда я пошла в школу, мама записала меня под своей фамилией. По ней я и паспорт получала. Она своих родителей не знает, фамилию ей в детдоме дали, но я решила, что быть Нестеровой – ничуть не хуже, чем Маклаковой. А пожалуй, что и лучше. У меня в однофамильцах великий художник, великий летчик. Поди, плохо.

– Выходит, ты выпала из гнезда?

– Выходит, так. Я предпочитаю ни от кого не зависеть. Тем более от болярина, – отрезала Нина.

Никите хотелось спросить: «А отчего умерла твоя мама?», но он понимал, что было бы бессовестно расспрашивать ее о прошлом. Они шли чудесной лесной дорогой. Прошлогодние сосновые иголки расстилались под ногами упругим рыжим ковром. Пятнистые, красноватые стволы сосен источали целебную смолу, а их ажурная тень кружевом ложилась на ее лицо. В воздухе с каждым шагом все сильнее ощущался запах моря. Кузя то и дело отбегал, чтобы обнюхать ближайшие кустики и справить свои маленькие собачьи делишки, но тут же возвращался к хозяйке. И все же Никита, искоса поглядывая на Нину, чувствовал: она совершенно иначе, чем он, воспринимает все, что видит вокруг. А может, и просто не замечает…

Он был прав: в эту минуту у нее перед глазами вспыхнуло воспоминание о последней встрече с отцом. Это было давно, двенадцать лет назад, но Нина до сих пор помнила все так, словно встреча случилась вчера. Ей было шестнадцать, она умирала с голоду, но ни за что не пришла бы к нему о чем-то просить для себя.

Ее отец жил в знаменитом Доме на набережной, описанном в блистательной повести Юрия Трифонова. Квартиру в этом доме Маклаков получил когда-то по личному распоряжению Сталина. Нину не хотели впускать, но она настояла. Человек, которого она давно уже даже мысленно не называла отцом, а уж тем более папой, встретил ее у порога и в комнаты не пригласил.

– Мама умерла, – сказала ему Нина. – Мне нужны деньги на похороны.

– Ну а при чем здесь я? – спросил он дребезжащим старческим тенорком. – Наши пути разошлись. Да и откуда мне взять денег? Ты же знаешь, какие нынче времена.

– Знаю. Потому и прошу, – отрезала Нина. – И не говори мне, что у тебя денег нет. Ты не миллионер, ты мультимиллионер! Ты коллекционируешь бриллианты! У тебя нет денег? Продай какую-нибудь цацку, и будут деньги.

Болярин сильно поморщился:

– Ты сама не понимаешь, что говоришь. Это невозможно. Сейчас такое время, что настоящую цену никто не даст.

– Мама так неудачно умерла… Как раз сейчас. Я хочу похоронить ее по-человечески. Ничего, потом попросишь в Литфонде, тебе возместят.

Нина знала, что, несмотря на все свое богатство, он не стеснялся ежегодно просить в Литфонде вспомоществование, приговаривая: «Почему же и не взять, когда можно взять?»

– Сколько тебе нужно? – спросил он сухо.

– Пятьсот долларов.

– Но это же грабеж! – возмутился «классик».

– Это самый скромный минимум, – парировала Нина.

– А нельзя ли… за казенный счет?

– Если ты не дашь мне денег, – пригрозила она, – я обращусь в газеты.

Маклаков еще долго препирался, юлил, плакался на бедность, но Нина была непреклонна.

– Стой тут, – бросил он ей наконец и ушел, а Нина так и осталась стоять в огромном, запомнившемся ей с детства коридоре, по которому она, маленькая, каталась на трехколесном велосипеде.

Маклаков вернулся и протянул ей четыреста долларов.

– Больше у меня нет.

– Ничего, – безжалостно проговорила Нина, – остальное отдай рублями. И запомни, – добавила она, увидев, как его перекосило, – в саванах карманов нет.

Он отшатнулся от нее в ужасе, молча ушел и вернулся с недостающей суммой в рублях.

Нина так же молча взяла деньги и, не поблагодарив, вышла. Маклаков не спросил, от чего его бывшая жена умерла в тридцать восемь лет, не спросил, как живет сама Нина, не нужно ли ей чего. Она ушла. Это была их последняя встреча.

Никита осторожно тронул ее за локоть и вывел из задумчивости.

– Ты была где-то далеко.

– Да, – кивнула Нина. – Извини.

Они вышли на пляж. Никита предложил обосноваться в дюнах, не ходить к самой воде, где было много народу.

– Они и от ветра защищают, – добавил он.

Нина достала из сумки и расстелила на песке покрывало, вынула надувную подушечку, полотенце, еще какие-то женские мелочи. Сбросив сарафанчик, она оказалась в цельном купальнике без бретелек, тоже державшемся на ней каким-то чудом.

– А почему не бикини? – спросил Никита.

Еще вчера ночью его поразила ее крайняя худоба. Когда он снял с нее сарафан, можно было пересчитать все ребра. Сейчас, на ярком солнце, эта костлявость стала еще заметнее. Лопатки, похожие на голубиные крылышки, глубокие впадины у ключиц… Он подумал, что она стесняется.

– Ты могла бы быть манекенщицей. – Никита надеялся, что это прозвучит как комплимент.

Тревожился он напрасно. Нина ничуть не стеснялась.

– Стиль Дахау, – усмехнулась она, перехватив его взгляд. – Нет, в манекенщицы я не гожусь, ростом не вышла. Я среди манекенщиц хожу как в лесу. Кстати, манекенщицы нынче тоже пошли… не с креста снятые. В общем, неважно, главное, мне больше нравится моя работа. Бикини у меня есть, только я хочу, чтобы сначала спина загорела. Чтоб белой полоски не осталось.

– Тут есть «голый пляж», хочешь? Можно загорать вообще без всего.

– Нет, – поморщилась Нина, – это похоже на баню. Мне и здесь хорошо.

– А ты не сгоришь? Это только кажется, что солнце не припекает. Тут можно сгореть за милую душу.

– У меня есть крем от ожогов.

– Давай я помогу.

Никита забрал у нее флакон и начал втирать жидкий крем ей в плечи. У нее была очень нежная, очень белая кожа, изредка встречающаяся у брюнеток. Медленно нанося крем ей на спину, он думал о том, что будет ночью. Этой ночью он не будет спешить, как вчера, он будет ласкать ее долго, томительно долго, но добьется, чтобы она ответила. Чтобы она тоже почувствовала…

Нина оглянулась через плечо.

– По-моему, уже хватит.

– Вот тут еще чуть-чуть. – Никита не удержался и поцеловал прелестную ложбинку на пояснице, а потом провел по ней ладонью. – Руки тоже надо натереть. И ноги. И спереди…

– Я сама.

– Нет, позволь мне.

– Я сама, – повторила Нина и отняла у него флакон.

Он следил, как она намазывает кремом голени, узкие стройные бедра, тонкие, хрупкие руки… Нет, вдруг подумал Никита, хрупкости в ней нет. Она выглядит бледной и изможденной, но под этой белой кожей, под изящно удлиненными мышцами угадывается сталь. И удивительно, как при такой худобе все ее женские округлости на месте. Конечно, все это маленькое, но плотно и как-то на редкость аккуратно упакованное под тонкой белой кожей.

– Вот поехали бы ко мне на яхту, там на палубе загорай себе хоть голышом.

– Спасибо, я предпочитаю песок.

Но Никите ужасно хотелось ее уговорить.

– У меня потрясающая яхта, – начал он. – Пятнадцать метров, алюминиевый корпус, тендерная оснастка, custom made…

– А это что значит?

– «Сделано на заказ». Извини, у меня иногда вылетают английские словечки, но это не от пижонства, честное слово. Просто мне очень часто приходится говорить по-английски.

– Я спрашивала про тендерную оснастку.

– Два фока на параллельных леерах… – Как всякий энтузиаст, Никита не понимал, что другим могут быть чужды его восторги.

– То есть она еще и парусная? – уточнила Нина.

– Мотор тоже есть.

– И тебе не страшно?

– Конечно, нет! Мы с Павлом и Бронюсом… это мой литовский друг, – торопливо добавил Никита, – в позапрошлом году плавали на ней на Мадейру. Это такая красота! Острова вырастают на горизонте – сперва крошечные, как соринки, а потом подходишь к ним поближе, плывешь вдоль берега и видишь деревни, поля, изгороди… На островах Мадейры делают живые изгороди из голубых гортензий. Очень красиво. Кстати, мы попали в сильный шторм, нас отнесло к Африке, но дело того стоило.

– Я этого никогда не пойму, – призналась Нина после долгого раздумья. – Давай, ты поезжай на яхту, а мы с Кузей будем с энтузиазмом аплодировать тебе с берега.

– Мы можем отойти совсем недалеко, – продолжил уговоры Никита. – Вернемся, как только ты захочешь.

– Я захочу, не ступая на борт. Не выношу безвыходных ситуаций. Когда от меня ничего не зависит, – пояснила Нина в ответ на его недоуменный взгляд. – Их и в жизни хватает, так стоит ли создавать их искусственно?

Никита задумался:

– Значит, ты и на самолете не летаешь?

– Нет. И не говори мне, что на железной дороге народу погибает больше. Меня эта статистика не убеждает.

– Ладно, не буду, – миролюбиво улыбнулся Никита. – Но как же ты можешь быть деловой женщиной, не летая на самолетах?

– А я не деловая женщина, я художник.

– Мода – такой же бизнес, как любой другой. Допустим, у тебя показ в Милане…

– Ну, до показа в Милане мне еще ехать и ехать. Но за оптимизм спасибо.

– Я знал одного горе-бизнесмена из Милана, он хотел с нашей фирмой сотрудничать. – Никита сделал паузу, ожидая, что она сейчас спросит, что за фирма, но Нина промолчала. – И в разговоре выяснилось, что он боится летать. Мы с моими партнерами сразу дали ему отставку.

– Значит, нам не суждено сотрудничать, – подытожила Нина.

– Для тебя сделаю исключение, мы же земляки. – Раз уж она не спросила, он решил сам сказать: – Я занимаюсь компьютерами. Ты ведь работаешь на компьютере?

Она перевернулась на спину и заложила руки за голову.

– Очень редко. Предпочитаю работать вручную.

– Но почему? – удивился Никита. – На компьютере гораздо удобнее.

Нина не отвечала так долго, что он потерял надежду. Наконец она заговорила:

– Я однажды видела передачу об Альфреде Шнитке…

Тут Нина повернула голову и покосилась на него, словно проверяя, знает ли он, кто такой Альфред Шнитке.

Никита добродушно усмехнулся:

– Не такой уж я серый валенок. И что же Шнитке?

– Он замечательно ответил на этот вопрос. Его спросили, пишет ли он музыку на компьютере, и он сказал, что это слишком легко. Ничего не надо сочинять, придумывать, все уже готово, все под рукой. Можно конструировать. А он любит – любил – чувствовать сопротивление материала. Вот и я люблю. – Нина вдруг стремительно и грациозно вскочила на ноги. – Пойду пройдусь вдоль берега.

– Я с тобой.

– Тебе не обязательно меня провожать, если хочешь позагорать.

– Нет, я с удовольствием прогуляюсь. А загар на ходу еще лучше пристает.

Они не спеша двинулись вперед вдоль берега, и Кузя, конечно, увязался за хозяйкой. Он принялся играть: преследовал отступающую волну и удирал от набегающей.

– Слушай, давай, я научу тебя плавать, – предложил Никита. – Я не отпущу, не брошу, пока ты не почувствуешь… Это только вопрос дыхания. Как только научишься правильно дышать, ты увидишь: вода сама тебя держит.

– «Если тело вперто в воду, не потонет оно сроду». – Нина улыбнулась, но улыбка вышла невеселая. Она безнадежно покачала головой. – Я уже пробовала. Даже на курсы в бассейн записывалась. Стоит мне оказаться в воде без опоры под ногами, как я начинаю задыхаться. Меня охватывает приступ паники. И ничего тут не поделаешь.

– Значит, он будет торжествовать?

– Кто?

– Папаша твой. Болярин. Пока ты не научишься плавать, выходит, победа за ним.

– Да ну его к богу в рай! – отмахнулась Нина. – Я о нем не вспоминаю… – Она запнулась. – …последние сто лет.

– А я бы все-таки попробовал, – упрямо проговорил Никита, – хотя бы ему назло. Если тебе станет плохо, я сразу вынесу тебя на берег, обещаю.

– Ну, не знаю… Не сейчас.

Но он подхватил ее на руки. Она была почти невесомой.

– Мы только окунемся. Я тебя не отпущу. Не бойся.

Широко шагая, он стремительно пересек растянувшееся далеко вглубь балтийское мелководье. Нина молчала. Лицо у нее было напряженное, сосредоточенное. Когда Никита зашел в воду поглубже, она обвила руками его шею.

– Ничего не бойся. Я с тобой.

Вдруг до них донесся отчаянный лай. Кузя, пометавшись у самой кромки воды, бросился в волны и поплыл к ним.

– О боже, он утонет! – испугалась Нина.

– Он умеет плавать. Смотри, как хорошо плывет.

– Он может выбиться из сил. Он же маленький!

Никита хотел сказать, что этого быть никак не может, что у животных инстинкт, но Нина уже ничего не слушала. С криком «Кузя! Кузя!» она разжала руки, оттолкнулась от него и бросилась навстречу своему любимцу. И тут Никита увидел, что она имела в виду, когда говорила об удушье и панике. Нина мгновенно захлебнулась и ушла с головой под воду.

Он вытащил ее и, держа на руках, бегом кинулся к берегу. К счастью, она не успела наглотаться воды. Никита опустил ее на светлый балтийский песок в кружевной полосе прибоя. Ее глаза открылись, она сплюнула воду, откашлялась и несколько раз судорожно перевела дух.

– Зачем ты прыгнула?

– Кузя… – проговорила Нина вместо ответа.

– Да вот он – живехонек-здоровехонек!

Возмутитель спокойствия прыгал вокруг них с радостным лаем.

– Кузя. – Нина протянула к нему руки, и он тут же облизал ей все лицо. – Ты мой герой! Ведь это он за мной поплыл! Меня выручать.

– Интересно, как он себе это представляет. Что такой малыш может сделать?

– Кузя считает себя большой собакой.

– В следующий раз оставим его дома.

– Ты тут не командуй, – нахмурилась Нина. – Если оставить его дома, он решит, что его наказывают.

– А как же в Москве? Ты берешь его с собой на работу?

– В Москве – другое дело. Кузя понимает, что на работу я его взять не могу. Он все понимает.

Нина поднялась и направилась обратно к дюнам.

– Мы все в песке, – заметил Никита. – Давай еще разок окунемся. Большую собаку возьмем с собой.

Подхватив ее вместе с Кузей на руки, Никита снова зашел в воду. Больше всего в этой истории его поразило то, что Нина, смертельно боящаяся воды, не раздумывая, бросилась на помощь псу. И как быстро она овладела собой! Не устроила сцену, не закатила истерику… Мысленно он поклялся, что обязательно научит ее плавать. И покатает на яхте.

Смыв с себя песок, они без приключений вернулись на берег. Кузя, отряхиваясь, обдал их веером брызг и как ни в чем не бывало затрусил к расстеленному на песке покрывалу. Нина сразу же закуталась в широкое махровое полотенце. Никита предпочел обсыхать на солнце.

– Я поделюсь. – Она предложила ему свою банную простыню.

Он обтерся просто потому, что приятно было воспользоваться ее вещью. Сам он этим утром от радости, что она на него не сердится, захватил на пляж только темные очки и бумажник.

Глава 3

Они еще немного позагорали и пошли обедать. Нашли кафе с открытой верандой, куда пускали с собаками, заняли столик поближе к морю. Никита заказал еды на целый полк.

– Хватит! Хватит! – со смехом ужаснулась Нина. – Куда столько?

– Хочу тебя немного откормить.

– Что-то мне это напоминает «Молчание ягнят».

– Там было наоборот, – возразил Никита. – Он морил их голодом.

– Фу! Давай не будем перед обедом. Гадостное кино.

– Сама же вспомнила. И потом, мы же договорились: я не маньяк.

Нина вынула из сумки пакетик собачьего корма и две миски: в одну насыпала еды, а во вторую налила воды из пластиковой бутылочки, которую тоже извлекла из сумки.

– Ты и миски с собой носишь? – удивился Никита.

Алмазный взгляд был ему наградой.

– А ты думаешь, Курвуазье Шестой или даже Четвертый будет есть прямо с полу?

Никита перевесил сумку на спинку своего стула.

– После обеда я ее понесу. Мне как-то в голову не пришло, что ты таскаешь такие тяжести.

Нина отмахнулась, давая понять, что все это ерунда.

Они ели креветки (не такие вкусные, как вчера), густую похлебку из моллюсков, салат, копченых угрей и клубнику со взбитыми сливками на десерт.

– Не твоя? – в шутку спросила Нина, кивком указывая на проплывающий по морю парусник.

– Это «летучий голландец», – ответил Никита.

– Тот самый? Разве он такой маленький?

– «Того самого» давно никто не видел… разве что в опере Вагнера. А этот «летучий голландец» – парусный швертбот олимпийского класса.

Эту ценную информацию Нина усвоила молча.

– Ты когда-нибудь участвовал в соревнованиях?

– Нет, я увлекся парусным спортом довольно поздно, и потом… чтобы участвовать в соревнованиях, этому надо посвящать все свое время, а у меня много работы.

После обеда Никита предложил съездить в Палангу.

– Там видно будет, – уклончиво ответила Нина.

– Эх, жаль, не взяли мы с утра машину! – посетовал он. – Теперь тащиться домой пешком. Но можно взять велосипеды напрокат. Давай?

– Давай лучше пройдемся, – отказалась Нина. – После такого обеда мне надо сбросить пару центнеров.

– Тебе надо набрать пару центнеров.

– Опять людоедские разговоры? Разве ты не сыт?

– Сыт, но это временное явление. Пока до дому доберемся, опять проголодаюсь. Но тобой закусывать не буду, не бойся.

Они вышли на набережную.

– Смотри, – Никита указал на афишную тумбу, – твой родственник.

Анонсировался фильм, снятый старшим внуком Маклакова, с которым Нина никогда в жизни не встречалась. Он приходился ей племянником, но был старше ее на двенадцать лет.

– Я не могу относиться к нему всерьез, – призналась она. – И дело не в том, что он мой родственник. Все это, – она тоже кивнула на тумбу, – вообще не имеет отношения к искусству. Просто дали богатенькому мальчику поиграть в кинематограф: «На, мальчик, играй!» Вот он и играет. А ты хотел пойти посмотреть? – спохватилась Нина.

– Боже упаси! Я терпеть не могу наши политические боевики типа «Личный номер». По-моему, люди просто компенсируют свои комплексы. Выигрывают на экране битвы, проигранные в жизни.

– Согласна. Только это не политический боевик, это ремейк американского фильма, что позорно вдвойне.

– Не любишь американское кино?

– Я не люблю ремейки.

Никите захотелось поспорить, просто чтобы узнать ее мнение. Они шли назад той же живописной дорогой, времени было сколько угодно. Летний день тянулся бесконечно.

– Ну, бывает же, что актерам нового поколения хочется блеснуть в яркой роли. В театре ведь ставят по-разному одни и те же пьесы, – осторожно начал он.

– Театр – это совсем другое дело, – возразила Нина. – Бывают успешные постановки. Бывают провальные. А вот в кино я ни разу не видела, чтобы кто-то блеснул в ремейке. Актеров заменяют спецэффекты. Ну, вспомни хотя бы «Идеальное убийство» Хичкока. Разве можно сравнить ремейк с оригинальной версией? Столько технологии, что актерам нечего играть, а авторская идея просто отброшена за ненадобностью.

– Любишь Хичкока? – улыбнулся Никита.

– Обожаю.

– «Птицы», – полувопросительно предположил он.

– «Психоз», – сказала Нина.

– «Головокружение».

– «Завороженный».

– «Окно во двор».

– «Веревка». Я считаю «Веревку» лучшей экранизацией Достоевского, притом что это вообще не экранизация.

– Интересная мысль. Мне как-то не приходило в голову взглянуть на картину под этим углом, – признался Никита. – А что еще ты любишь?

– У Хичкока?

– Нет, вообще в кино.

– Банально звучит, но я люблю хорошие фильмы. Обожаю старое американское кино. Черно-белое. В нем есть своя эстетика, своя особенная красота. Черно-белая пленка дает удивительную глубину кадра, светотень, моделировку, фактуру… Я увлеклась, когда в институте училась. Мы изучали историю костюма, а старое американское кино – это целая энциклопедия. Я пересмотрела кучу фильмов. Даже мечтала создать черно-белую коллекцию в стиле ретро и назвать ее «Кинематограф». Знаешь, как у Левитанского: «Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино…»

– А почему «мечтала»? – Никита сделал ударение на последнем слоге.

– Ну… – Нина бросила на него сумрачный взгляд исподлобья. – Причин много. Я еще не доросла до самостоятельной коллекции. И потом, я боюсь, люди не поймут. Кинематограф стал цветным. Я как-то раз увидела в телепрограмме «Касабланку», обрадовалась, а фильм оказался искусственно раскрашенный. Все удовольствие пропало.

– У меня целая коллекция старых американских фильмов. И «Касабланка» есть. В черно-белом варианте, – успокоил ее Никита. – Можем посмотреть, когда захотим. А черно-белое кино и сейчас снимают.

– «Список Шиндлера», – подсказала Нина. – Великий фильм, но не тема для коллекции от-кутюр.

– Ты все-таки не бросай эту затею. Затея отличная.

Они вернулись в поселок.

– Ну что? – спросил Никита, остановившись у коттеджа Павла Понизовского. – Едем в Палангу?

– Я устала, – призналась Нина, – хочу немного отдохнуть.

– У нас полно времени. Сейчас только полшестого. Давай я зайду за тобой в восемь.

– В восемь? А это не поздно?

– Шутишь? В Паланге жизнь начинается после десяти вечера. Я покажу тебе свою яхту… С берега, с берега, – поспешил успокоить ее Никита. – На Мадейру сегодня не поплывем. Потом пойдем куда-нибудь поужинать…

– Мне кажется, я проголодаюсь где-то ближе к февралю, – заметила Нина.

– Дождемся вечера, там видно будет. А потом, если захочешь, давай пойдем потанцуем.

Опять знакомое облачко набежало на ее лицо, но она решительно тряхнула головой:

– А давай.

Вернувшись домой, Никита принял душ, побрился и, что было ему совершенно несвойственно, начал изучать свой гардероб. Предстоящий поход в ресторан можно было считать их первым свиданием, и ему хотелось не ударить в грязь лицом. Вся его одежда была спортивного стиля, но здесь все так одевались. Разве что туристы-провинциалы приходили в рестораны в тяжелых костюмах с галстуками, но такие попадались все реже.

Наконец он выбрал белые джинсы, черную рубашку и белую джинсовую куртку, которая могла сойти за пиджак. К этому костюму у него были белые итальянские мокасины.

Ровно в восемь он подъехал на машине к коттеджу Павла, который уже мысленно называл коттеджем Нины, и ее «сторож» заранее возвестил о его приближении.

Она открыла, все еще закутанная в банную простыню, с тюрбаном из полотенца на голове.

– Извини. Я задремала и не заметила, что уже поздно. Проходи, присядь. Я сейчас.

– Мы никуда не спешим. Что ты наденешь?

Она обернулась уже в дверях спальни.

– Я думала, брюки. В Паланге, наверное, уже прохладно. А что, это так принципиально?

– Тебе нужно носить мини-юбки. Грех прятать такие ноги.

– Вот загорю как следует…

– Нет, давай сейчас.

– Ну, жди.

Нина ушла в спальню, а Никита, оставшись в гостиной, опять принялся изучать загадочный рисунок. Воровато оглядываясь, он вытащил лист из рамки, но на обратной стороне не было ни подписи, ни даты, ни каких-то пометок. Он еле успел вставить лист на место, когда Нина вернулась.

На ней было белое льняное платье-халатик, доходящее до середины колена, отороченное узким черным кантом. Ее лицо, поразившее его при первой встрече своей меловой бледностью, за два дня успело покрыться легким золотистым загаром. Никита заметил, что она немного подкрасилась: удлиненные к вискам глаза казались особенно глубокими и загадочными. Волосы были сколоты на затылке какой-то хитроумной пряжкой с круглой перламутровой вставкой. Она надела черные туфельки на шпильках и повесила на плечо маленькую вечернюю сумочку на тонком ремешке.

– Так сойдет?

Она была ослепительна. Никита это честно признал.

– Скажешь тоже! Ладно, идем. – Нина подхватила свою белую ажурную шаль, висевшую на стуле, и повернулась к Кузе:

– Кузя! Ты остаешься за старшего. Сторожи!

Кузя жалобно заскулил, сообразив, что его с собой не берут, потерся об ее ноги, но потом послушно ушел на место.

Возле дома их ждал маленький двухдверный джип с причудливым и забавным радиатором. Нина никогда такого раньше не видела. Ей понравилось, что у Никиты такая компактная машина. В Москве она привыкла к громадным джипам величиной с автобус, но они ей не нравились. Они напоминали машины, в которых разъезжали по Чикаго 30-х годов американские гангстеры.

– Запрыгивай.

В машине Никита предложил ей выбрать музыку, но Нина сказала, что по правилам выбирать должен тот, кто сидит за рулем. Он засмеялся и врубил Глена Миллера. Они быстро домчали до Паланги под «Серенаду Солнечной долины», и Никита сразу свернул к яхт-клубу. Оставив джип на стоянке, они пошли вдоль причала. Зябко ежась, Нина накинула шаль.

– Хочешь мою куртку? – спросил Никита и уже начал снимать ее, но она молча покачала головой. – Вот моя яхта.

– «Антарес»? – переспросила Нина, прочитав надпись на корме.

– Это звезда, – пояснил он.

– Я знаю. Мне почему-то казалось, что яхтам дают женские имена.

– А кто сказал, что «Антарес» не женское имя?

– Антарес – это значит анти-Арес, то есть противостоящий Аресу. А Арес – это то же самое, что Марс, бог войны. Я где-то читала. – Нина вдруг почему-то смутилась.

– А разве богу войны не может противостоять женщина? По-моему, вполне логично. Но я готов назвать яхту «Ниной», если ты взойдешь на борт.

– Ну зачем? – заупрямилась она. – Я уже все видела. Яхта красивая.

– Смотри. – Никита указал куда-то вниз. – Она пришвартована. Она не тронется с места. Считай, что это продолжение причала.

Он провел Нину по шаткому трапу. Они вступили на палубу, полюбовались одинокой стройной мачтой со свернутыми парусами, потом он показал ей внутренние помещения.

Ее поразило, что яхта такая большая. Здесь были три каюты и еще кают-компания, кубрик, душевая, какие-то подсобные помещения и даже опреснитель воды.

– С тупой настойчивостью кретинки спрашиваю еще раз: неужели тебе не страшно? – повторила Нина, когда они опять поднялись на палубу.

– Нет. Бывает, конечно, что яхты тонут, люди пропадают, но это случается крайне редко. Знаю, статистика тебя не убеждает, но у нас есть все необходимое, чтобы не утонуть. Спасательные жилеты, страховочное снаряжение для работы в шторм, надувная шлюпка, автоматически надувающийся плот, сигнальный маяк, сверхвысокочастотное радио и даже спутниковый телефон. И потом, смерть в воде – одна из самых безболезненных. В холодной воде быстро наступает общее онемение. Внезапная остановка дыхания – это называется апноэ – отключает функции мозга, поэтому паники не чувствуешь…

– Ради бога, перестань! – Нина зажала уши ладонями. – Откуда у тебя эта жуткая осведомленность? Ты что, специально это изучал?

– Представь себе, да. Надо же знать, что тебя ждет. Но я прошел на этой яхте где-то тридцать тысяч миль и, как видишь, до сих пор жив. Когда доверяешь товарищам, ничего не страшно. Мы втроем ведем яхту посменно. Отстоял вахту, можешь отдыхать, возиться в кубрике, спать, читать, любоваться горизонтом. Вода глубокая, синяя-синяя, хороший ветер… Дельфины выпрыгивают из воды и резвятся рядом с яхтой целыми стаями. А ночью – я особенно люблю ночные вахты – над головой целое море звезд. Огромных, мохнатых, не таких, как у нас на Севере. Скорпион перечеркивает небо, как рубец от удара хлыстом, а в нем ярче всех горит Антарес. Извини, я увлекся, – смутился Никита. – Идем, тебе, наверное, холодно…

– Ты очень красиво рассказываешь, – отозвалась Нина, пока он помогал ей сойти на причал, – но все равно мой разум отказывается это воспринимать. Прости, в моей булавочной головке не умещается, как могут тридцать тонн железа держаться на воде и не тонуть.

– «Если тело вперто в воду», – напомнил Никита.

– Прекрасным образом потонет, если удельный вес больше.

– Смотри-ка ты, профессионально рассуждаешь, – засмеялся он.

– Школьный курс.

– Но ты же видишь: не тонет. Значит, удельный вес меньше.

– Не понимаю, как это может быть, – упрямо повторила Нина.

– Ладно, пошли ужинать.

Музыка в ресторане, к счастью, играла негромко: танцплощадка была вынесена на круглую стеклянную веранду. Пропустив Нину впереди себя в зал, Никита ощутил прилив мужской гордости. В ресторане были элегантно одетые женщины, но попадались и дамы в люрексе, увешанные побрякушками. Нина могла дать сто очков вперед и тем и другим. В своем простом белом платьице с узкой черной оторочкой она казалась прохладной, чистой, строгой и неприступной. Пряжка с перламутром, как маленькая луна, мерцала в ее черных волосах. Приятно появиться на людях с такой женщиной.

Метрдотель дал им столик у стеклянной стены с видом на море и предложил заказать коктейли, но Нина попросила минеральной воды, и что-то толкнуло Никиту последовать ее примеру. Он и самому себе не смог бы объяснить, что это было, но чувствовал, что поступил правильно.