Текст книги "Дом учителя"

8

Илья уже много лет работает преподавателем, и никакого комплекса учителя у него и в помине нет. Потому что его контингент – взрослые женатые мужчины: тупые и умные, карьеристы и бесхребетники, будущие чванливые генералы и навечно совестливые майоры – личности уже сформированные, практически окаменевшие. А мальчики и девочки еще из пластилина, и умелая рука может что-то подправить, сделать красивее, достойнее, устойчивее.

Или, например, Валя Казанцева. В молодости Анна Аркадьевна считала Казанцеву из рук вон плохим педагогом. Валя не любила свой предмет, и никто из ее учеников не знал толком биологии, никто не выбрал ее делом жизни. Легкое и тайное презрение Анны Аркадьевны к профессиональным качествам Вали нисколько не мешало их дружбе.

«На биологический факультет был самый низкий конкурс, и мой дядя там декан, – объясняла свою специализацию Валя. – Нельзя же девушке без высшего образования. Девушка без диплома, что купчиха, а с дипломом уже дворянка. Хотя для женского счастья диплом так же важен, как для козы баян».

Валя преподавала только в старших классах. Когда ей пытались навязать семиклассников, грозила написать заявление об уходе. В старших классах дисциплину на уроках поддерживать много проще, чем в пятых-восьмых, где расход нервной энергии как у оперного солиста. Хотя певцы не голосят на публике по пять часов шесть дней в неделю.

Ученики Валю обожали. Вернее, преклонялись. Опять не точно. Они были ею заворожены, но по-особенному. Будто под мороком гипнотизера, которого они не слишком уважают, но чары его непреодолимо приятны. Или другое сравнение. Так смотрят на очень красивую продажную женщину, глаз оторвать не могут. Сознание безнравственности ее занятия тонет под волнами восхищения.

Валя, конечно, не была шлюхой, и слухи о ее романах были завистливыми сплетнями, хотя слухи об ее успехах были чистой правдой. Поэтому-то Казанцев и бесился, и поколачивал жену. В чем она, кстати, не видела трагедии и на вытаращенные глаза Анны Аркадьевны пожимала плечами: «Это прибавляет перцу в секс!»

Валя с учениками кокетничала, жеманничала, флиртовала. Валентина Сергеевна входила в класс, красивая, модно одетая, со стильной прической, в нарядах, волнующе обтягивающих соблазнительные грудь и бедра, с улыбкой сладострастницы. Она не ставила целью очаровать их, школьная аудитория была для Вали, как бы сейчас сказали, нецелевой. Это была ее сущность – очаровывать всех, кто на двух ногах. «Против натуры хоть могильной доской по горбатому», – утверждала соседка Анны Аркадьевны Ольга. Вероятно, срастив фразеологизмы «горбатого могила исправит» и «до гробовой доски».

Девочки копировали ужимки Валентины Сергеевны, манеры закатывать глаза. Этих манер было несколько, на каждую по случаю эмоцию – «ах, как скучно», «ах, вы мне льстите», «ах, шалите», «ах, вы неподражаемы», «ах, я поражена», «ах, сгиньте, противный». Девочки таращили глаза, пытались управлять бровями. Они были милы и смешны в своих потугах. Анна Аркадьевна даже провела с девочками своего класса, в котором была классной руководительницей, беседу на тему «подражательность как враг индивидуальности». По совету мужа.

Одна из самых милых гримас Вали сказать: «Да!» Ее глаза, миндалевидной формы, за счет вскинутых бровей становятся почти круглыми. Губы, кораллово-глянцевые, чуть раздвигаются, мелькает розовый язычок, беззвучно произносится: «Да!» Голова дважды едва-едва заметно, на миллиметр, кивает. В глазах какое-то неимоверное восхищение, общее выражение лица достойно реакции на подвиг русского богатыря, английского робин гуда, спасителя нашей Галактики да что там – Вселенной и прочего героя в десятой степени. А повод-то? Напоминание директора школы: «Валентина Сергеевна, вы помните, что в субботу у нас сбор металлолома?» Ответ ученика у доски: «Многие люди ошибочно причисляют пауков к насекомым». Вопрос приятельницы: «Пойдешь сегодня в клуб, новый фильм привезли?»

Не заразиться этой гримасой было так же трудно, как избавиться от понравившейся мелодии. Анне Аркадьевне еще повезло: ее муж не переносил игр по чужим правилам. Называл жену Нюрындой, когда чувствовал фальшь, неестественность, низкопоклонство.

– Нюрында! Хоть ты не подражай Вале! Что ты мне башкой трясешь? Скажи по-человечески, сама. Едем в воскресенье за грибами или нет? Да или нет?

– У меня все ученицы трясут. Господи! Просто наваждение. Вот вы стратеги, тактики. Набрали бы дивизию, пусть полк, даже батальон таких Валь Казанцевых, и враг бы на карачках бы ползал.

– Не уводи разговор в сторону. Валя Казанцева – лишай на теле человечества. А на почве натуральных лесов сейчас подосиновиков и белых завались, про подберезовики и речи нет – как грязи.

– Конечно, едем. Ты так куртуазно спрашиваешь, как будто мой ответ что-то значит. Про запасные сухие носки не забыть. Илья! Что мне с девочками делать? Они вслед за Валей лицевые мышцы корежат и головами трясут.

– Проведи с ними беседу.

– На тему «Не нужно копировать Валентину Сергеевну, потому что никто не сравниться с ней в искусстве обольщения»? – спросила Анна Аркадьевна. – Актеришко из самодеятельности никогда не сравнится с народным артистом?

– Бери шире. Нюраня!

(Уже не Нюрында. Нюраня – это хорошая, умная, но слегка недоразвитая девочка.)

– Твоя беда в том, что ты по-учительски мыслишь пределами класса и вся твоя власть от звонка до звонка, надо успеть впихнуть в них желаемое.

Илья замолчал и посмотрел на нее: не обиделась?

– Продолжай, – кивнула Анна Аркадьевна. – Итак, беседу. Этакий девичий классный час. Слушаю, товарищ специалист по возрастной женской психологии.

– Я в этом предмете как свинья в апельсинах. Нюрок?

(Подлизывается.)

– Просто скажи им, что затянувшаяся подражательность стирает индивидуальность.

– Ладно! Но грибы будем чистить и варить все вместе, а не я одна всю ночь до зари.

Мальчики-ученики реагировали на Валентину Сергеевну соответственно возрасту – периоду острой гормональной бури. И учительница биологии была тем катализатором, который не давал этой буре утихнуть.

Валя не всегда лучезарно светилась, у нее бывали моменты уныния и соответствующее выражение лица – как вы мне надоели! Но тем больше ребята ценили ее доброе игривое настроение.

Однажды Анна Аркадьевна задержалась в классе, у нее было окно между уроками, искала в книжном шкафе методичку.

Валя вошла в класс, махнула рукой вставшим детям:

– Здравствуйте, садитесь! Тише! У меня зверски болит голова, как всегда в критические дни.

«Ты совсем офонарела!» – мысленно возмутилась Анна Аркадьевна. И посмотрела на ребят. Всеобщая оторопь, помешанная на стыдном интересе. Девочки искоса переглядываются. Мальчики в явном эротическом ступоре, одни пунцовые с остановившимися взглядами в никуда, другие в красных пятнах, что-то ищут в портфелях, дрожащими руками перебирают учебники на парте. «Ну не гадина ли? – кипела Анна Аркадьевна. – Ты ведь знаешь, что они сейчас как больные. Было месяц назад. Не идет у меня новый материал и не идет. Объясняю, а они как примороженные. Потом одна девочка кивнула мне на плечо. Я сначала не поняла, потом сообразила, поправилась. Лямка бюстгальтера. У меня в вырезе платья торчала лямка бюстгальтера, и этого хватило, чтобы теорема со свистом проносилась мимо их ушей».

Анна Аркадьевна вспомнила, как к ней пришла мама одного из мальчиков. Мама была в шоке: она ночью вошла в комнату сына, он занимался нехитрым самоудовлетворением, глядя на фото Валентины Сергеевны. Мама точно знала, что таких фото ребята напечатали много. Анна Аркадьевна очень испугалась. Не из-за Вали, та только расхохочется польщенно. И не из-за самого «плохого занятия». Хотя тогда еще и в помине не было публикаций о пользе онанизма в сексуальном становлении личности. Анна Аркадьевна испугалась тому, что этот случай станет известен, что сам мальчик и его друзья подвергнуться насмешкам. Анна Аркадьевна не скрывала своего страха перед мамой мальчика и как могла запугала ее, рассказывая о реальных, чудовищных случаях массовых самоубийств подростков.

Сережа уже пострадал, когда вы его застали. Он уже в панике. Он наказан, если хотите. Не добивайте его! Просто поймите, что у каждого из нас есть область, куда никому хода нет. Никому! Личность, особенно подросток, не может нараспашку жить. Если нараспашку, то лучше не жить. Ваш ребенок в опасности, я говорю со всей ответственностью, как педагог. Не добивайте его! Скажите что-нибудь честное и нейтральное: «Сынок, я, конечно, была поражена, чего уж лукавить. Но я в тебя верю, ты сам разберешься, что хорошо, а что плохо. Никому не заикнусь. Считай, что уже забыла. Я очень тебя люблю!»

Мама Игоря оказалась умницей, все сделала как надо. Но Анна Аркадьевна несколько недель жила в страхе перед возможной трагедией.

Главным педагогическим приемом Вали были письменные работы. Ей было лень объяснять новый материал, поэтому: «Откройте учебники, новый параграф, изучите и выпишите тезисы». Ей надоедало слушать мямленья отвечающих у доски: «Самостоятельная работа по домашнему заданию». Оценки в журнал Валя потом ставила вразброс, как за устный ответ. К ней было не придраться, да никто и не пытался.

Только Анна Аркадьевна не сдерживалась:

– Валя, это правда, что во время самостоятельной работы, когда дети писали, ты красила ногти?

– Ну и что? – пожимала плечами Валя. – Надо было передовицу в «Правде» штудировать? Ты все-таки ханжа, Аня. Кто донес? Морозова? Сексотка.

Морозовой Валентина Сергеевна потом ни преминула ласково заметить: «Детка, не стоит тебе носить такие короткие юбки, кривенькие ножки надо прятать».

Отличница Морозова резко снизила успеваемость. Анна Андреевна едва добилось от нее причины, вырвала клещами. Жизнь и вообще все бессмысленно, если угораздило родиться с такими кривыми ногами.

– Валя! Как ты могла ранить девочку?

– У нее действительно кривые ноги. Это был добрый совет старшего товарища.

– Это был запрещенный прием. Разве ты не знаешь как педагог, не помнишь, как бывало с тобой юности. Одно, вскользь, замечание про внешность, и в мозгу вырастает родимое пятно размером с яблоко.

– Будет тебе, Аня! Сама так на них орешь, что в спортзале слышно.

– Во-первых, я ору не часто, во-вторых, по делу, когда их надо переключить на нужную волну, как поправить шкалу в радиоприемнике.

Валя умела повернуть разговор так, что приходилось оправдываться, защищаться, хотя вначале ты собиралась устроить ей выволочку. И еще. При всех ее ужимках и повадках, ее внешности, которую бы сейчас назвали бы секси, в Вале не было пошлости. Вульгарность была, а пошлости не было. Такой парадокс. Милая чувственная оболочка, покрывающая титановый сплав. Валя была слишком женщиной, чтобы быть хорошим специалистом, подругой, женой и даже матерью.

– Знаешь, о каких детях мечтают все учителя, но боятся признаться? – спрашивала она Анну Аркадьевну.

– Талантливых и целеустремленных?

– Немых и парализованных.

Анна Аркадьевна невольно смеялась и говорила, что Валя валит с больной головы на здоровую. Потом Валя валит употребляла, когда подругу уж слишком заносило.

Спустя несколько лет, уже в другом городе, в другой школе Анна Аркадьевна сидела на педсовете и тосковала. Второгодников отменили, двойки по итогам года ставить нельзя, надо за уши тянуть всех из класса в класс. Директор говорил о том, что стране требуются рабочие кадры, трудовые резервы. Правительство в лице Министерства образования мыслит на перспективу. Завуч зачитывала списки отстающих учеников, поднимала учителей и спрашивала, как они собираются исправлять ситуацию.

Анне Аркадьевне вдруг показалось, что все они похожи на труппу дурного театра. Режиссер заставил их выучить и отрепетировать роли, а теперь, во время спектакля, они делают вид, что импровизируют. Режиссер никогда не признает, что его работа бездарна, примитивна и скучна. Кто их режиссер? Конечно, не директор школы. Государство, что ли?

«Детям нужно что-то другое», – подумала Анна Аркадьевна и вспомнила Валю Казанцеву. Ее уроки, не способные увлечь биологией, ее лицо, движения, манеры. Валя невольно, без желания и цели, учила их тому, что есть женщины и мужчины. Жизнь-то и состоит из отношений одних с другими. У Вали не было постоянных любимчиков, но были временные, как и антилюбимчики. Королева милостивой улыбкой одаривает одних и презрительной ухмылкой наказывает других. В жизни, оказывается, есть королевы. Значит, должны быть и короли. Если мальчик хочет стать королем, достойным венценосной особы, – это уже большое педагогическое достижение.

«Возможно, – удивилась своим мыслям Анна Аркадьевна, – Валя заронила в них нечто более важное, чем квадратные корни, придаточные предложения, Волга втекает и вытекает, Печорин – лишний человек…»

– Анна Аркадьевна! – прервал ее размышления директор. – Вы сегодня непривычно тихи. Завуч только что назвала пять ваших учеников, которым грозит двойка в году. Мы хотим вас услышать. И, пожалуйста, не надо опять про сдвинутую шкалу оценок, мол, «удовлетворительно» у двоечника обесценивает честное «удовлетворительно» у труженика-троечника. Мы тут все профессионалы в смысле профессии, одномоментно политически грамотные в смысле…

– Политики одномоментности, – подсказала учительница русского языка и литературы, известная своим острословием.

Директор был хорошим и добрым человеком. Только он никак не мог понять, КАК современные дети, сытые и хорошо одетые, могут дурно учиться и проказничать. Хулиганам и нарушителям дисциплины, которых учителя пачками отправляли в кабинет директора, он рассказывал про лишения в войну, про страшный голод сорок седьмого года. КАК они могут после того, когда их деды сложили головы на полях войны ради их светлого будущего, поганить это будущее? Хулиганы стояли понуро, искоса переглядывались, ожидая его фразы: «В ваши годы я первую зелень наперегонки с курами и козой ел!» Когда доходило до кур и козы, им оставалось только пообещать, что больше не будут… И забыть об этом обещании сразу за порогом директорского кабинета.

До них не доходило. Но ведь ребенок не автомат газировки – протолкнул в щель три копейки, нажал на кнопку, и полилась вкусная вода с сиропом. Возможно, ребенок – такой автомат, в который надо толкать, толкать и толкать, не ожидая скорой отдачи. Или, как говорил поэт, сеять разумное, доброе, вечное. Что посеял, то взойдет не завтра. И когда-нибудь вот этот хулиган, сам уже пенсионер, будет пенять свои внукам: «Твой прадед погиб для твоей жизни! Твой дед ради тебя лебеду ел! А ты, шельмец!» И это будет казаться пустым сотрясанием воздуха и одновременно посланием в будущее.

– Анна Аркадьевна! – обратилась к ней, задумавшейся, завуч. – Мы вас слушаем!

Анна Аркадьевна встала и произнесла:

– Я поставлю тройки в году Самохватовой, Креминой, Хватко, Шульгину и Корнейко. Но! Я им скажу, что это аванс, потому что они трудовые резервы.

– Не скажете! – суровым тоном велела завуч. – Вам должно быть прекрасно понятно, что брякни вы такое, завтра вся школа будет дразнить отстающих трудовыми резервами.

Завуч – красивая статная пятидесятилетняя женщина, умела находить и поддерживать скользкий баланс между строгостью и доброжелательностью. Сегодня она могла, закрыв дверь на ключ, вытирать сопли и слезы молодой учительнице или старой нянечке, которые пришли плакаться на личные невзгоды, а завтра с них же снимать стружку за пыль на подоконниках или за то, что дети снова повязали красный галстук скелету в кабинете биологии.

Учительница русского, подруга Анны Аркадьевны, говорила про завуча, что та недопереиспользованная. Имелось в виду, что завуч, не имея собственных детей и мужа, посвятила себя семье директора. Напрашивалась романтическая, активно обсуждаемая версия, мол, завуч всю жизнь влюблена в директора, но судьба распорядилась жестоко. Однако никому не удалось добыть ни одного факта в подтверждение душещипательной версии. С супругой директора, очень слабого здоровья женщиной, завуч дружила с юности. Только подросли родные дети, как на семью директора обрушилось горе – сестра с мужем погибли, утонули. Осталось трое маленьких детей, которых директор с женой усыновили.

Подруга говорила, что на недопереиспользованную завуча нет Достоевского или Толстого, чтобы описать подобный женский подвиг. Анна Аркадьевна не соглашалась: поскольку любовный мотив отсутствует, страсти-мордасти на двести страниц романа не растянешь. Максимум, на что можно рассчитывать, – это очерк в «Литературной газете».

Ту школу и тот коллектив педагогов Анна Аркадьевна вспоминала с ностальгической теплотой. Там хорошо работалось. Хотя многое казалось неправильным и верилось, что в другом месте службы мужа школа будет много лучше. Каждый человек сотню раз слышал, что надо ценить то, что имеешь. Но есть ли хоть один, кто воспользовался этим советом? Понять и увидеть хорошее можно только оглянувшись.

9

В воскресенье за завтраком Юра, у которого был выходной, а в санатории процедуры не выполнялись, предложил Анне Аркадьевне отправиться к дяде Паше смотреть котов.

– Каких котов? – удивилась она. – И кто у нас дядя Паша?

– Слесарь в нашем автопарке, – напомнил Юра. – Картины с котами рисует, вы же хотели посмотреть.

Дернула ее нелегкая! А некоторых, не понимающих разницу между комплиментом и готовностью к конкретным действиям, надо… да что с ними сделаешь, сама виновата.

– Ты уже предупредил, договорился? – спросила Анна Аркадьевна. – Нас ждут?

– Нет, зачем? И так будет нормально.

– Смею тебе заметить, что в наше время не принято заваливаться в гости с бухты-барахты. Подобные визиты могут рассматриваться как неделикатность, неуважение к частной жизни. Есть телефоны, и культурный человек прежде всего осведомится, не нарушит ли его визит чужие планы.

– А другой культурный наберется наглости сказать, что нарушит? – ухмыльнулся Юра. – Можно, конечно, позвонить, но тогда тетя Ира, жена дяди Паши, культурно переполошится, станет мыть полы и окна, готовить стол и все такое. Вы считаете, что ей и нам оно надо?

Почему от справедливых замечаний молодежи так отчаянно несет неуважением и наглостью? Или это проблемы восприятия у старшего поколения? Однако, если у нас проблемы, то потрудитесь с ними считаться.

– Значит, нас не ждут, – пожала плечами Анна Аркадьевна, поставила пустую чашку на блюдце, промокнула рот салфеткой, обратилась к матери Юры. – Спасибо, Татьяна Петровна! Блинчики выше всяких похвал. На соде, погашенной уксусом, печете или разрыхлитель покупаете? Не люблю блины на дрожжах, они напоминают кислый расквашенный хлеб.

Юра слушал, как мама с Анной Аркадьевной обсуждают рецепты блинов, и недовольно ерзал. Что он опять не так сказал?

– Так едем или нет? – спросил он.

– Что, прости? – повернулась к нему Анна Аркадьевна. – Разве ты не понял? Коль нас не ждут, то и визит не обязателен. Я бы хотела сегодня еще раз съездить в Пятигорск. Меня удивил своими скромными размерами, камышовой крышей дом, последний дом, в котором жил приехавший на Кавказ Лермонтов. Сени, прихожая, буфетная – все очень маленькое. Как и две комнатки, которые снимал поэт, куда его принесли после дуэли. Надеюсь, мне сегодня удастся попасть в дом Вяземского, где состоялась ссора с Мартыновым, приведшая к дуэли. В экскурсионной группе я чувствовала себя овцой в стаде, подгоняемом пастухом-экскурсоводом А теперь перейдем в следующее помещение… С такими местами надо знакомиться без спешки и вне компании чужих людей.

По мнению Анны Аркадьевны, Юра не был покладистым, способным легко отказываться от своих целей. Вспомнить, как он покупал ей пиво, как наседал, требуя четких ответов на свои вопросы. Сейчас он должен найти аргументы, чтобы она согласилась с ним ехать.

– В принципе я рассказывал про вас дяде Паше и что вы придете котов смотреть, – сказал Юра.

– В принципе тебе не особенно хочется смотреть картины дяди Паши, но твои планы важнее чьих бы то ни было. Есть такая игра в ассоциации, – говорила Анна Аркадьевна, вставая из-за стола. – Про одного из присутствующих в компании человека начинают говорить, на какое дерево он похож, на какое животное, строение, транспортное средство и так далее. Для твоей характеристики хватило бы одного слова. Омфал.

– Что это такое?

– Справься в Интернете.

Анна Аркадьевна вышла на улицу и села на лавочку. Ехать в Пятигорск, трястись в автобусе больше часа? На такси туда и обратно? Накладно, да и лень. Коты дяди Паши – это может быть любопытно.

Зачем она третирует этого мальчика? Провоцирует, испытывает, насмехается и поощряет, дразнит? Комплекс училки? Рефлексия матери, лишившейся возможности воспитывать собственного сына? Тоскует по нему – близкому, рукой дотронуться, каждый день видит, и одновременно далекому, точно уплывшему в страну, в которой она не понимает ни языка, ни обычаев, ни государственного устройства.

Пришел Юра, сел на противоположный край скамейки, стал говорить как на уроке:

– Омфал – древнегреческий культовый объект, камень, украшенный орнаментом, хранился в Дельфах, в храме, посвященном Аполлону. Согласно мифу, Зевс выпустил с запада и с востока двух орлов, в точку их столкновения метнул камень, символизирующий центр мироздания. Пуп земли.

– Все верно. Садись, пять.

– Считаете, что я считаю себя пупом земли?

– Нет, я думаю, что ты думаешь, что не думаешь, что ты пуп земли, хотя на самом деле думаешь. Разговор двух филологов, обладающих большим словарным запасом.

– Вы столько всего знаете! – вырвалось у Юры.

– Приятно слышать, но, наступив на горло своей ложной скромности, скажу, что Омфалом прозвал нашего преподавателя истории КПСС один мой однокурсник. Я тогда рассмеялась, будто бы оценив иронию. И помчалась в библиотеку, выяснять, что это за зверь.

– Я всегда прямо говорю, если чего-то не знаю.

– А знаешь ты очень немного. Есть такой, казалось бы, беспроигрышный способ прослыть эрудитом. Сыпать цитатами с указанием на авторов или блистать каламбурами, хлесткими фразами без упоминания источников. Производит неизгладимое впечатление на новых знакомых, а со старыми не проходит. Репертуар, даже очень большой, все-таки ограничен. И человек начинает походить на пластинку или, по-современному, на mp3– запись. Далеко живет твой художник?

– Другой конец города. Можно такси вызвать, – повеселел Юра. – Или пешком, а потом на автобусе.

– План «Б». Пешком, а потом на автобусе. Надо быть ближе к народу.

– Кто хочет быть ближе к народу, себя к нему не причисляет. – Юра вскочил, бросил на ходу: – На улице вас подожду. – И убежал.

Анна Аркадьевна задохнулась от возмущения, замешанном на восхищении. Рано она сдалась! Надо было этому охламону часа полтора нервы растягивать и в баранку скручивать.

Она любила живопись больше, чем музыку. Понравившаяся картина долго оставалась перед глазами: растревоживала воображение, будила неожиданные мысли, большей частью добрые и светлые – вдохновляла. Музыка была только фоном, приятно ласкала уши, не пробиваясь к сердцу. Вероятно, у Анны Аркадьевны отсутствовал механизм возбуждения прекрасных чувств посредством чудных звуков, а со зрительным «путепроводом» все обстояло отлично.

Это ее качество передалось дочери. Любаня с пеленок обожала картинки. Ей, двухлетней непоседе, можно было дать толстый альбом с картинами из Лувра или Третьяковской галереи, велеть аккуратно переворачивать страницы, и полчаса спокойствия были обеспечены. Дочь пыталась учиться рисованию, но была совершенно бесталанна. Как есть удивительно способные люди, так имеются удивительно неспособные. Что бы ни говорили педагоги в художественном кружке при Доме пионеров про разовьется, кубы и яйца получались у Любани пьяными, а тень от них, срисовываемых, напоминала кляксы, непонятно как и где плюхнувшиеся на лист. Лошадь, поросенок, медвежонок или даже гриб у Любани трудно угадывались и к земным прототипам не имели никакого отношения. В старших классах школы она перешла к «абстрактной живописи» – замысловатые вихляния цветных фломастеров, отпечатки пальцев разной краской на полотне, черно-белые безумные геометрические фигуры и прочие, прочие эксперименты.

Анна Аркадьевна полагала, что увлечение дочерью «живописью» благоприятно. Ведь не шляется по дискотекам, не пробует наркотики, не пьет спиртное и под их воздействием с кем попало не целуется и где придется не обжимается. Любаня с противогазом на лице корпит на лоджии над «полотном», создаваемым красками из аэрозольных баллончиков.

Первым делом дочь показывала свои творения маме, родственной душе. Хотя отношение к живописи – едва ли не единственный пункт их совпадения. Папино мнение веса не имело. Для него чем бы доченька ни тешилась, главное, чтобы тешилась. Когда она рядом и чем-то увлечена, такое умиление, так мило язычок из ротика высовывает.

«Любопытно… необычно… интересно… неожиданно…» – говорила Анна Аркадьевна. Но потом, в какой-то момент, почувствовала, что ее ничего не значащие слова есть вранье и предательство. Обманывать – во благо – ребенка можно лет до пяти, да и то это утверждение спорно.

Как ты выродилась? Надо говорить «появилась на свет». Тебя принес аист в корзине с большим розовым бантом. Папа сегодня очень устал и поэтому уснул одетым (не пьян до положения риз), бабушкина посылка на почте затерялась (не забыла поздравить внучку с днем рождения), перепиши свое письмо Дедушке Морозу, он старый, не разберет твои каракули и принесет неправильный подарок.

Произведение еще не просохло, химически-скипидарно воняло, у Любани на лице краснел ободок от противогаза, старая рубашка отца, она же халат живописца, была заляпана брызгами красок.

Любаня, прижимавшая к груди фанеру (предварительно ошкуренную и загрунтованную) – произведение, полотно, спросила с трогательным замиранием:

– Мама, как тебе?

– Честно или откровенно?

– Откровенно честно.

– Впечатление или размышления?

– Сначала впечатление.

– Никакое. Извини, доченька! – просительно произнесла Анна Аркадьевна и тут же сменила тон на учительский. – ТАК! Вот мы сейчас не будем кривить губы и думать, что небо рухнуло! Пора научиться воспринимать критику! Во-первых, по Чацкому.

– Это кто?

– Здравствуйте! У нее пятерка по литературе. Грибоедов, комедия «Горе от ума». Главный герой Чацкий: «А судьи кто?» Я не специалист в живописи, мое мнение может быть ошибочно и неверно. Поставь картину на пол. Газетку возьми, ковер испачкает. Не прислоняй с шкафу! Краски потом не ототрешь. Сядь в кресло и слушай, во-вторых, размышления.

«На обивке кресла останутся пятна, – подумала Анна Аркадьевна. И тут же одернула себя. – Хватит уж про чистоту!»

Любаня опустилась в кресло. Жалкая, несчастная, разочарованная, обездоленная… Анна Аркадьевна умилилась бы, бросилась бы к ней с утешениями, если бы не знала, как девочки ее возраста интуитивно и мастерски играют на эмоциях окружающих.

– Начнем с балета, – сказала, глубоко вздохнув, Анна Аркадьевна, которой все-таки больно было смотреть на дочь. – Современный балет. Они все практически голые, в каких-то трико, красота тела неописуемая, двигаются нервно, выкручиваются, что-то хотят донести, а мы хлопаем глазами. Почему глазами? Глаза всегда на месте. Правильнее было бы говорить – веками. Меня заносит на языкознание. Потом этих танцоров ставят в классический балет: «Лебединое озеро», «Щелкунчик» – и они ноль! Детский сад и позор джунглям! Следующая остановка – вокал. Есть много людей, которые страстно любят петь, особенно под действием спиртного. Нет, оставим в стороне застольное пение. Берем профессионалов, окончивших консерваторию. У многих физиологически, то есть фонетически те же данные, что и у Шаляпина. Тогда почему они не Шаляпины? Сам он говорил в том духе, что орать могут многие, но наполнить голос артистизмом – единицы. Далее художники. В живописи, как мне кажется, эта грань между гением, талантом и подготовкой, классической школой и вовсе расплылась. Нарисуй жирный черный крест на белом фоне, подбей приятелей, которые скажут, что это «концептуально» – и ты уже в свете славы. Те, с позволения сказать, художники, что, вывалив корзину с мусором, утверждают, будто это произведение, они кто? Аферисты или в самом деле считают себя творцами? Также возникают вопрос, могут ли они нарисовать обнаженное человеческое тело. Для этого ведь надо анатомию изучать и долго тренироваться. Микеланджело и Да Винчи в мертвецких трупы изучали.

Анна Аркадьевна подошла к книжному шкафу, достала сборник Андре Моруа «Фиалки по средам», стала искать по оглавлению.

– Вот, кажется, этот рассказ. «Рождение знаменитости». Прочти. Руки помой и, пожалуйста, вынеси свою картину на балкон, уж слишком она во… пахнет.

– Бездарностью? – понуро спросила Любаня.

– Ну, знаешь, если бы всякая бездарность, бесталанность и надутое позерство смердели, то нам пришлось бы жить в респираторах и лечиться от аллергической астмы. Я на кухню, ужин готовить. Прочти, обсудим.

Она все сделала и сказала правильно? С Лёни нельзя долго и глубоко снимать стружку. У него внутри кокон, пробуравишь – не залатать. Любаня совершенно иная, ее надо разрушить как в революцию – до основания, а затем. Выстроит затем новый мир. Какой мир выстроит? Вопрос.

В рассказе Моруа шла речь о безвестном художнике, который рисует букеты и натюрморты. К нему приходит приятель журналист и говорит, что ты так никогда не выберешься из нищеты. Надо ошарашить публику, удивить, придумать теорию, манифест, школу, смешав в кучу всякие ученые слова, вроде «динамизация», «экзальтация» и любая прочая…зация. Приятель тут же сочиняет теорию «идео-аналитических» портретов. Портрет полковника – галуны, конь, промышленника – фабричные трубы. Сколько времени уйдет на такой портрет? Не больше часа? Отлично! Намалюй штук двадцать, тиснем в журналах несколько статеек о новом слове в искусстве. Через некоторое время с огромным успехом прошла выставка. Журналист хлопает приятеля по плечу: здорово мы их одурачили! Художник с каменным лицом обзывает его болваном, который ничего не понимает в современной живописи.

Анна Аркадьевна жарила мясо, картошка закипала, салат готов, когда услышала возню в прихожей. Дочь. Чистая, наряженная, куртку надевает.

– Ты куда?

– На концерт.

– Не поужинав? Рассказ прочитала?

– Ага.

– Что думаешь?

– Забавно.

– И все? Что ты собираешься делать? Создавать теорию и прорываться в липовые гении? Или…

– Забить на живопись?

– Забить можно гвозди. Почему бы тебе не выразить свою мысль культурно? Например, сказать, что ты пересмотришь отношение к собственной живописи.

– «Забить» короче. Мамочка, я тебя обожаю! – Дочь чмокнула ее в щеку. – Как у такой умной мамы родилась столь глупая дочка? Природа отдыхает на детях, да?