Текст книги "О любви (сборник)"

Кроме меня и мужа, все уже сидели. Мы торчали как свечи.

Максим торопливо заглатывал салат. Майка улыбалась, польщенная оценкой ее кулинарных способностей. Саша молотил из тарелки будто беспризорник. Мама ничего себе не положила.

Ее спина была – стрункой. Аристократические позы в нашем роду, крестьянско-пролетарском, не водились. Но мама когда-то, в юности, по книжкам выработала правильную осанку и умение сидеть в мягком кресле, располагающем к вольной позе, – на краешке и с ровнехонькой спиной. Она считает, что человек – это то, что он сам из себя сделал. Одни по жизни сутуло ковыляют, а у других осанка и манеры настоящих леди. Причем антураж, публика не главное: девушка для себя должна в первую очередь цену иметь, а потом – для остальных.

Максим, когда узнал, что моя мама из очень простой семьи, удивился и сказал: «Если в провинции рождаются, здравствуют, самовоспитываются такие женщины, то НАТО нам не страшно». Пролил мне бальзам на сердце. Можно любить человека, но не гордиться им. Но гордиться тем, кого любишь, – счастье другого, высшего уровня.

Я принадлежу к поколению, которое с пеленок одето в джинсы. Если на тебе брюки, а не кринолины с тюрнюрами, то большого значения не имеет: разошлись ли твои коленки, подсунула ли ты под стул ноги. Но мама стояла твердо. И постоянно требовала: «Не сутулься!», «Сиди ровно!» «Расправь плечи, не горбься!»

Они ели. Жадно и торопливо. Все, кроме мамы. Она смотрела то на меня, то на Максима. Под ее взглядом я расправила плечи, выгнула грудь колесом, шею вытянула на максимальную длину сухожилий, подбородок задрала кверху. Пусть выгляжу нищенкой, зато у меня гордая стать. Маме спасибо.

К ней и обратилась:

– Поехали домой, нам здесь делать нечего!

Мои слова прозвучали бы твердо, если бы не шмыгнула носом, из которого продолжали литься остатки слез.

– Не-не-е! – возразил Максим, вернул ложку в салатник, помахал рукой, призывая маму оставаться на месте.

– Отпусти меня! – попыталась я вырваться, но муж держал крепко.

– Минуточку! – быстро глотая, попросил Максим. – Всем оставаться на местах. Мы сейчас обсудим кое-что и вернемся.

И поволок меня на кухню.

– Обсуждай, – сказала я, когда муж усадил меня на табуретку, добавила издевательски: – «Кое-что». – И тут же выпалила: – Подлец!

– С некоторыми оговорками принимается. Скажем, на четверть подлец, вынужденный.

– Бабник! Донжуан, Казанова и похотливый козел!

– О, какие термины! Женщины мне нравятся, никогда не отрицал.

– Подлец в квадрате.

– Может, перестанем упражняться в арифметике? Я тебе никогда не изменял, а до Нового года меньше получаса. Доказательств моей вины у тебя…

– Навалом! – вскочила я с места и рванула к двери.

– Куда? – схватил меня Максим.

– За сумочкой.

Пулей слетав в прихожую, я вернулась и стала выкладывать фото на стол:

– Вот, пожалуйста, еще, еще и еще. Везде целуешься, полМосквы облобызал.

– Качество снимков оставляет желать, – с брезгливым интересом рассматривал фото Максим. – Раскошелилась на частного детектива? Дорого берут?

– Скидку предоставили, не обеднела. Внимание отвлекаешь, разговор переводишь, оправдания придумываешь, а конкретно сказать…

– Ты мне не даешь слова вставить!

Наконец стал нервничать, повысил голос. С той минуты, как я пришла, когда рыдала, с лица Максима не сходила благодушная улыбочка Мол, наша девочка по пустякам расстраивается. Бушевать, когда объект твоих горестей сохраняет насмешливое спокойствие, – удовольствие ниже среднего. Но я добилась-таки своего: Максим стиснул зубы, нахмурил брови.

– После всего… после этого, – трясла я фотографиями, – развожусь с тобой! Немедленно!

– Дура! – гаркнул Максим. – Разводится она!

Тут дверь кухни приоткрылась, и Майка запищала:

– Гуся! Гуся!

– Какого черта, Майка? – повернулся к ней Макс. – Какого «гуся»?

– Гуся в духовке надо спасать, сгорит. Можно плиту выключить?

– Валяй, – позволил Макс.

Она шмыгнула в кухню, нарядная, фиолетовая в блестках, залепетала:

– Где же мои прихватки? Куда подевались?

– Майка! – дружно и нетерпеливо воскликнули мы.

– Мешаю, да? Пусть, но все равно скажу! Если ты, Лида, разведешься с Максимом, то ты мне больше не подруга, заявляю откровенно. А если ты, Макс, бросишь Лиду, то… я тебя застрелю… у моего папы есть пистолет.

Выпалила, сама испугалась сказанному, но мужественно набрала полные легкие воздуха и вытаращила глаза.

Последний и единственный раз я видела бесхарактерную и мягкую Майку в неожиданном героическом порыве, когда мы учились на втором курсе. Поздним вечером в подземном переходе нас взяли в кольцо хулиганы: «Позабавимся, красотки?»

Мы испугались отчаянно. Я лихорадочно думала, как буду отбивать себя и Майку. «Ногой – в пах гадам» – это понятно. Но сколько две моих ноги успеют поразить мишеней? Почему мы не сороконожки? Я ждала, что Майка примется канючить, уговаривать подонков нас не обижать, призывать их к хорошим манерам.

Вместо этого Майка вдруг шагнула вперед, я оказалась у нее за спиной. Майка открыла рот и заверещала так, что едва не оглушила И пока катилось эхо в каменной трубе, все стояли, парализованные зудом в ушах.

А потом Майка заговорила. Голос ее дребезжал, неестественно вибрировал, но поэтому, возможно, не оставлял сомнений: эта припадочная говорит правду.

– Только троньте нас! Мало не покажется. Мой папа-прокурор обязательно вас отыщет, посадит в камеры, где вас до гланд оприходуют. И ваши мамы-папы-братья-сестры в стороне не останутся. Хотите им жизнь испортить? Получите по полной программе!

Нас отпустили. Мы тихо, мелко перебирая ногами, выскользнули из кольца бандитов, затем на большой скорости бежали до дома.

Когда влетели в квартиру, захлопнули дверь, провернули ключ, засовы задвинули, едва отдышавшись, я выпалила:

– Майка! Ты боец.

– Нет, – покачала головой подруга. – Если бы тебя не было, я бы заранее, до изнасилования, от страха умерла.

– Но ты сыпала фразочками! «До гланд оприходуют», «по полной программе».

– Я иногда слышала, как папа по телефону говорит. Лида, у тебя рано не стало отца.

– Ну и что? Твой батя, кстати, вовсе не прокурор.

– И все-таки отец – это защита, которую постоянно чувствуешь.

Подобные чувства мне действительно были неведомы. Мама никогда не делала из скоропостижного почившего папы идола.

Максим знал о случае в переходе. Поэтому, как и я, догадался, что Майка находится в крайне редком героическом состоянии. Ее, не привычную к декларации угроз и ультиматумов, застывшую в страхе собственной смелости, было отчаянно жалко.

– Майка! – воскликнула я так, словно подруга следующий шаг сделает в пропасть.

– Майечка! – позвал Максим. – Смотри на меня. Волноваться не надо. Мы же с Лидой не идиоты?

– Вы самые лучшие… кроме Саши.

– Молодец. Майечка, в чем проблема?

– Вы разводитесь, я подслушала.

– Нет, милая. Проблема в том, что мы с Лидой не успеем до Нового года помириться. Как сказал твой Саша, тащить в новый год старые проблемы не следует.

– Саша умный.

– Кто бы спорил, – кивнул Максим. – Утка горит, – потянул носом.

– Гусь, – поправила Майка.

– Хоть кабан! – сорвавшись, заорал Максим. – Выключай плиту и убирайся отсюда к чертовой матери!

Майя повернула вентиль и пробормотала:

– Кстати о матери. Твоя мама, Лида, сидит за столом, ничего не ест, изо всех сил делает вид, будто все нормально. На самом деле жутко нервничает. Моя мама давно бы всех по стенке выстроила, допросила и ясность навела.

– Что ж ты со своей мамы пример не берешь? – ехидно спросила я.

– Мамы у всех разные, – теряя терпение, сказал Максим, – каждому персональная, безгрешная, милее которой не существует. Девочки, не обсудить ли вам своих мам в другой раз?

В приоткрытую дверь показался Саша:

– Конечно, извиняюсь. Но до Нового года пятнадцать минут.

– Нам в этом доме дадут спокойно поговорить?! – рыкнул Макс.

Я была уверена, что семью мою опасность миновала, что Максим меня не бросил. Поэтому чувствовала себя хозяйкой положения. И предмет нашего разговора был настолько серьезен, что комкать его обсуждение было глупо. Но для всех нас бой новогодних курантов – сакральный момент, пропустить который недопустимо. Хотя однажды мы с Максом отравились, и встреча Нового года прошла в туалете на унитазе, на котором по очереди восседали.

Очевидно, муж тоже вспомнил тот случай, потому что сказал, когда мы остались одни:

– Теперь понос не в кишечнике, а в головах. Молчи! Смотри! Слушай.

Забрал у меня фото, стал по одному выкладывать на стол, называя женщин:

– Зам. префекта, глава департамента Минфина, коллега из консалтинговой фирмы, а этих трех ты прекрасно знаешь, видела на корпоративных вечеринках в моей фирме. Узнаешь? Марина, Ольга, Светлана.

– И со всеми ты целуешься.

– А к тебе мужики не прикладываются, здороваясь и прощаясь? Думаешь, мне приятно видеть, как они лезут к тебе? Но раз пошла такая мода, ничего не поделаешь.

– Таня Петрова!

– Что Таня Петрова? – удивился Максим.

– Твоя пылкая любовь. Когда она тебя бросила, ты надрался, валялся на улице, я тебя подобрала.

– Верно. Не понадобилось и десяти лет, чтобы ты задалась вопросом, что вынудило меня наклюкаться до бесчувствия. Хорошо, хоть на смертном одре не спросила.

– Типун тебе на язык! До сих пор ее любишь?

– И думать забыл.

– А я все ФСБ на ноги подняла, чтобы выяснить, что эта Таня живет в Дурсель… Друсель…

– Дюссельдорфе? Да-а-? – улыбался Максим.

– Нечего скалиться! Все равно твоя улыбка в подметки не годится улыбке Гаврилова.

– Кто такой Гаврилов? – мгновенно нахмурился Максим.

– Частный детектив, спивавшийся, но одумавшийся.

– Что тебя с ним связывает?

– Твои похождения. Ладно, не каменей. У Гаврилова, похоже, с соседкой закручивается. Тетя Даша выходит за Виктора Петровича, Майка – за Сашу. Все кругом женятся. Одна я – брошенка?

– Сильное преувеличение.

– Ты мне говорил, что уходишь к другой?

– Говорил.

– А сам не уходил?

– Нет.

– Тогда почему врал?

– Первый разумный вопрос. Тебя волновало, к кому я ушел, вместо того, чтобы задуматься: почему ушел.

– А почему?

– Потому что ты влюбилась! Ты! Ходила с блаженным лицом, юлила вокруг меня, ласковой-ласковой стала… тьфу! – передернулся Максим. – Гошку ни в какую не хотела отпускать в Испанию на два с лишним месяца. «Как я без своего мальчика!» – передразнил Максим. – Насмерть стояла. А потом – бац! С ночи на утро – пусть едет. Конечно, ребенок мешает шуры-муры крутить. А я? Перебьюсь? Мне рога к лицу? Спасибо, дорогая жена! Если я слово дал, то можно со мной как с тряпкой половой? Ноги вытерла и пошла дальше? Кукиш!

И он действительно показал мне кукиш. Ткнул в нос дулю, как называют на нашей с Майкой родине кукиш. В детстве мы спрашивали того, кто зарывался: «А дулю не хочешь?»

Я хотела Максима. Пусть каждый день в нос мне кукиш-дулю тычет, только не переживает так, как в данную минуту.

Желая выплеснуть свои чувства, я почему-то утратила способность артикулировать слова и только проблеяла:

– Э-э-э…

– Заткнись! – велел Максим. – Молчи, пока муж не договорил. Ведь я все перепробовал: от постельных доблестей до блеска остроумия, от попытки вернуть тебя с помощью тревоги о сыне до изображения холодного безразличия. Плевала ты на мою холодность! Ты на все плевала, кроме этого…

Максим не мог подобрать приличного слова. Но потом нашел такие выражения, что хуже матерных.

– Он юбочник! Венерический слизняк! Грудью дорогу себе проложил. Грудью баб, которых пользовал. Разве это мужик? Член ходячий, хрен собачий… У-у-у! – задохнулся от накопленной ненависти Максим.

Потряс кулаками в воздухе и продолжил, изо всех сил стараясь держать себя в руках:

– Проще простого было накостылять твоему воздыхателю. С удовольствием! С большой радостью! Сломать ему хребет, ноги-руки, оторвать член и отдать на съедение бродячим псам. Но! Нельзя. Во жизнь! Нельзя, потому что ты первая бросилась бы соболезновать покалеченному, травмированному бедняжке. Бульончики бы ему в больницу носила, да? Носила бы, я знаю. Что это за семья, в которой муж шпионит за женой, а она нанимает частных детективов? Отвечай, я тебя спрашиваю.

– Хо-о-орошая семья, – у меня, наконец, восстановилась способность соединять звуки в слова, – на-наша.

На кухню вошла мама:

– Сейчас Президент будет поздравлять.

Мы ее не услышали.

– Ты знал про Назара, – пробормотала я как ни странно – с облегчением.

Словно у меня какое-то время тому назад вырос хвост, я скрывала отвратительный изъян, а муж знал, но молчал, берег мою тайну.

– Естественно, знал Скажи спасибо, что у вас до койки не дошло.

– Не дошло, Максимчик!

– Ага, теперь ты лебезишь. – Муж мгновенно учуял перемены в моих интонациях.

Подтянулись Майка и Саша, который держал поднос с фужерами с шампанским.

Мне так хотелось подчеркнуть свою непорочность, что едва все не испортила.

– У нас ничего-ничего не было! – твердила я. – Клянусь! Ты мне веришь? И на Новый год я подарила ему триста штук презервативов…

Выпалила, испугалась.

Звук пропал – все застыли на секунду, которая показалась мне длиннее суток.

Саша закашлялся, фужеры стукались.

– О, господи! – пробормотала мама.

– Так у тебя все-таки любовник? – воскликнула бестолковая Майка.

Максим ничего не говорил, просто смотрел на меня. Так, наверное, смотрит мужественный человек на дуло пистолета, который через секунду выстрелит.

– Идиотка! – рявкнула я на Майку. – Говорю же – ничего, кроме борщей и солянки, между мной и Назаром не было! Я честная женщина. Мамочка, клянусь твоим и Гошкиным здоровьем! Честная!

– Максим, я верю, – подала голос Майка и дернула моего застывшего мужа за руку.

– Что там французский двор, – сказал Саша. Передал Майе поднос, протиснулся к маленькому телевизору на подоконнике, включил. – Дюма отдыхает.

– Подарок издевательский, – оправдывалась я. – Ну, прости меня! Мне хотелось отомстить, иррационально хотелось, за свои же собственные заблуждения. Мама, ты говорила, что месть – признак слабости, а не силы духа. Максим, ты считаешь ненависть признаком низкой духовной организации. Вы все такие совершенные! Одна я недоразвитая!

– И я тоже, – пробормотала Майка.

– В конце концов! – обрела я силу духа. – Ты мне врал!

– Но и ты меня обманывала, – парировал Макс.

– Да, но я – первая!

Постичь мое заявление было непросто, все замерли, соображая.

Первым откликнулся Макс:

– Сбои в логике случаются даже у самой потрясающей и удивительной женщины всех времен и народов.

– Это у кого? – вскинулась я.

– У тебя.

– Спасибо! – тихо сказала мама.

Майка издала не то стон, не то всхлип.

– Твои комплексы неполноценности, – повернулся к ней Макс, – порождены неосознанием превосходства над основной частью населения.

– А то! – гордо подтвердил Саша.

– Не поняла, – улыбнулась Майка, – но: спасибо, Максимчик!

– И все его благодарили, – ревниво вставила я.

– Помолчи! – велела мама.

Зажегся экран телевизора. Президент Путин на фоне сказочно красивой зимней Кремлевской стены, заснеженных елей обращался к нам:

– Сегодня мне хочется сказать вам особые слова и, провожая уходящий год, сердечно поблагодарить за все, что мы вместе сделали…

– Что вы сделали? – перебила я Президента. – Вы играли со мной в кошки-мышки! Вы меня дрессировали! Максим скрывался у Майки…

– Ой, как трудно было не проговориться, – призналась подруга – Если бы не Саша, давно бы разболтала.

Президент продолжал:

– Мы видим, как год от года набирает силу и укрепляется Россия…

– Я укрепляюсь в мысли… – снова перебила я Президента, но не успела договорить.

– «Мысли» – ключевое слово, – нетерпеливо сказал Максим. – Твои мысли…

– Требуют санитарной обработки, – в свою очередь перебила мама, которой было совершенно не свойственно вклиниваться в чужую речь.

– Что тогда говорить обо мне? – как всегда пришла на помощь Майка.

– Тебе о тебе буду говорить я! – сказал Саша и принялся раздавать фужеры.

– Славно, – одобрила мама, рассматривая поверх бокала меня и Майку.

– Мелодраматический сериал, в который Лида, не без моей помощи, превратила нашу жизнь, закончился, – принимая фужер, сказал Максим.

– А я женюсь, – улыбнулся Саша, протягивая шампанское мне и Майке.

Мама проговорила тихо-тихо, как молилась, только я услышала, потому что рядом стояла:

– Будьте счастливы, дети!

– Давайте дослушаем, – попросила Майка. – Президент все-таки.

Путин, конечно, подозревать не мог, что в маленькой московской квартире слушают его с особым чувством: с осознанием ошибок и надеждой на их неповторение, с верой в грядущую жизнь, которая обязательно подбросит новые испытания, и пройти их надо, не уронив достоинства.

Новый год – это редкий момент истины, когда пафос уместен.

– Пожелаем друг другу новых успехов, – говорил Президент, – и, конечно, поднимем бокалы за здоровье и счастье наших родных и близких, за тех, кого ценим и бережем больше всего на свете, кому отдаем наше тепло и с кем хотим быть рядом. Пусть самые заветные мечты сбудутся. Счастья вам, дорогие друзья! С Новым годом!

Забили куранты. Мы сдвинули фужеры с общим, как выдох, счастливым:

– Ура! С Новым годом!

Февраль 2008 г.

Карантин

Бывшую жену Борис называет Морской Свинкой.

– Почему? – спрашивает Инна.

– Это животное вовсе не свинка, к отряду грызунов относится и плавать не умеет. В середине шестнадцатого века зверьков привезли в Европу из Америки. Оказалось, что их мясо по вкусу похоже на молочного поросенка, поэтому – свинка. Морская, потому что из-за моря.

– Какое это имеет отношение к твоей бывшей? – продолжает недоумевать Инна.

– Она с первого взгляда ласковая, пушистая. Глазки наивные, ручки трогательно маленькие, голосок тоненький, взор беспомощный.

– А на самом деле?

– На самом деле – тупой грызун, грызуниха, – поправился Борис, – у нее вечно зудят клыки, пилит и пилит. Насмотрелась телевизора, начиталась пошлых журналов и отчаянно завидует другим самкам, которые продали свою внешность за более дорогие квартиры, дачи, машины, бриллианты. Я не мог водить Свинку каждую неделю в клуб, где столик пять тысяч евро стоит – значит, загубил ее жизнь.

– Печально.

– Ты ведь тоже разошлась с мужем?

– Да, – вздохнула Инна.

– И к какому биологическому виду относился твой супруг? Из пресмыкающихся?

Борис всегда любил животных, вспомнила Инна. Постоянно тащил в дом всякую живность, пропадал на станции юных натуралистов, при которой был маленький зверинец. Биологом, правда, не стал.

– Мой экс-супруг, – включилась Инна в игру, – тоже грызун. Постоянно точил мне душу, сообщая, что Маня-Галя-Варя-Наташа и далее по списку лучше меня готовят, одеваются, выглядят. При этом он – собака, пес гулящий. Как выяснилось, с прелестями Мань и Варь предметно знакомился. Такого животного в природе нет.

Борис задумался: почесал затылок, дернул себя за ухо, потер нос… Он и в детстве, опять вспомнила Инна, когда размышлял о чем-то, теребил пальцами лицо: то нос потрет, то в ухе пальцем ковыряет, то чуб закручивает…

– Есть! – воскликнул Борис. – Есть такое животное. Отряд грызунов, семейство, кажется, беличьих. Луговая собачка. Внешне похожа на желтого суслика Обитает в центральных и южных районах Северной Америки. Назвали собачкой, потому что издает лающие звуки. Кстати, природный переносчик чумы.

– Насчет чумы – верно, – улыбнулась Инна. – Тебе и мне повезло, в кавычках, с грызунами. Хочешь еще чаю?

Они сидели на кухне у Инны. Квартира Бориса – напротив, через лестничную площадку.

* * *

Их родители дружили и часто маленьких Инну и Бориса, когда уходили вечером в кино или в гости, оставляли в одной из квартир. Борис на три года старше, поэтому командовал и заставлял Инну играть в войну, изображать диверсанта, прятаться в шкафу. Из оружия выдавал только маленький пистолет, а сам обвешивался ружьями и автоматами с головы до ног. Поиграть в дочки-матери его не удавалось заставить даже с помощью громкого рева. Плачущую Инну Боря запирал в ванной: ори, пока не поймешь, что глупые куклы не могут сравниться с казаками-разбойниками.

Только однажды Инна уговорила Бориса изображать королевский двор. Инна нарядилась в длинную, с оборками, юбку Бориной мамы, получилось – до пола, как у настоящей принцессы. Босоножки на шпильке обула. Велики, понятно, но зато каблуки цокают так прекрасно! На голову Инна водрузила гипюровую белую штору (в стопочке чистого белья нашла). Принцесса без фаты – это не королевна. Борька сопротивлялся: принцы ходили в идиотских коротких раздутых штанах, – но потом согласился. Чтобы создать объем, натолкали ему в папины шорты пластиковые пакеты, которые Борина мама складировала в отдельном ящичке кухонного стола. В качестве короны «принц» использовал металлическое сито. И еще требовал не то скипдр, не то скидепер. Короче – у царей в руках эта штука всегда должна быть. За скипетр сошел веник на длинной ручке.

– Чего делать надо? – спросил Борька, когда нарядились.

Инна точно не знала. Но ответила гордо (гордость – основная характеристика принцесс):

– Прохаживаемся.

Несколько минут они прохаживались по небольшой квартире: прекрасная принцесса с заплетающимися каблуками, следом принц с веником. Инна рассматривала себя в зеркалах, в темных окнах, в стеклах мебели.

Инна себе очень нравилась, а Борис твердил безостановочно:

– А делать чего?

Только Инна сообразила, что следующим номером должны быть танцы, как пришли родители.

– Боря! – воскликнула его мама при виде сына, из штанов которого вываливались полиэтиленовые пакеты.

– Это все Инка, – предательски пожаловался он. – «Ты принц, ты принц…»

– Инна, немедленно разуйся! – потребовала ее мама. – Сломаешь дорогую обувь.

До игры в самураев, ради которой Боря согласился быть принцем, дело так и не дошло.

Хотя их папы и мамы лелеяли надежду породниться, а во дворе Инну и Борю дразнили женихом и невестой, сами они никогда не питали друг к другу иных чувств, кроме братско-сестринских. Три года разницы в возрасте – это непересекающиеся дворовые компании. Да и гуляли они редко: Инна в музыкальную школу ходила и на фигурное катание, Боря занимался самбо, а каждый свободный час проводил в зверинце. Мальчик Боря девчонками не интересовался, считал их скучными плаксами. Девочка Инна смотрела на мальчишек как на источник хулиганства. Когда Боря вступил в пору интереса к противоположному полу, Инна, по малолетству, в круг его внимания не входила. Когда Инна созрела до мысли: не такие уж они хулиганы и с ними очень весело, Боря уже учился в Москве.

Под напором родителей, которые не видели в увлечении животными материальных перспектив, Борис поступил на экономический факультет престижного столичного вуза.

Приехал после зачисления. Сидели во дворе на скамеечке. Борька взрослый до невозможности, курит. Инна в девятый класс перешла. Хотя некоторые из сверстниц уже фигурами мадонны, Инна по-прежнему – щуплый галчонок.

– Зачем поступал-то, если не хочешь быть экономистом? – не понимает она.

– Предки настояли, во-первых, – выпустил столбом дым Боря. – И где-то они правы. Ну что биолог? В школе преподавать за три копейки? Или в ветеринары податься? Хотя есть чертовски интересная специальность – этология, наука, изучающая поведение животных в естественных условиях. Например, львы…

– А во-вторых? – перебила Инна, потому что про зверье Борька может говорить часами.

– Во-вторых, никто не верил, что пацан из провинции, без блата и связей, может поступить на этот факультет. Меня разобрало: неужели не возьму высоту? И разве москвичи из другого теста? Знаешь, как я занимался! Ты меня последний год видела? Правильно, не видела, потому что двадцать часов в сутки сидел за учебниками. Но ведь прорвался, – не без гордости заключил Борис.

Инну в то время уже интересовала психология. Удивительная наука, которая объясняет мотивы поступков человека, источники его проблем, классифицирует характеры и темпераменты. Но психология, как и биология, считалась не хлебной профессией. Где в их областном, но некрупном городе трудиться психологу? – справедливо спрашивали родители. Иное дело учитель музыки – только на частных уроках можно небедно существовать. И вообще, профессия для женщины самая подходящая: интеллигентная плюс оставляет много времени для семьи.

Когда Боря выбросил окурок и сладко потянулся, Инне захотелось продемонстрировать знания, почерпнутые из книг по популярной психологии:

– Твое гигантское честолюбие – замечательное качество. Не каждому дано. Как мощность двигателя: у одного – три лошадиных силы, у другого – триста. Вопрос, на что мощность расходуется. Ты бросился на высоту, которая тешит самолюбие, взял ее, но при этом предал свою мечту.

Боря ее слова всерьез не воспринял. Инна не входила в список личностей, мнение которых интересовало Борю. Кроме того, заботили Борю в тот момент совершенно другие чувства.

Только насмешливо похвалил:

– Какие мы умные стали!

А потом спросил Инну, не уехала ли Танька из семнадцатой квартиры, видела ли Степку. Танька была известной распутницей, Степка – шалопаем и гулякой. В Степку влюблялись все девочки их двора, он умел рассмешить до икоты. Инна какое-то время тоже тайно сохла по Степке, но к девятому классу поняла: Степка – веселый пустоцвет.

Услышав, что Инна понятия не имеет о Таньке и Степке, Борис поднялся:

– Пока, соседка! Ух, красота! – снова потянулся, расправил плечи. – Имею право, заслужил, оттянуться по полной программе. В загул, в загул – и никаких сомнений. А ты, Инка, марш домой, природоведение и чистописание изучать.

Глядя ему в спину, Инна не испытывала терзаний, скорее – брезгливость. Какого рода загулу хотел предаться Борис, ясно: пиво, спиртное плюс девицы вроде Таньки из семнадцатой квартиры.

И в последующие годы их судьбы крутились на непересекающихся орбитах. Инна поступила в музыкальное училище. Борис, еще студентом, занялся бизнесом, оказавшимся успешным и прибыльным. Университет Боря заканчивал совладельцем кирпичного завода в Подмосковье.

О выдающихся успехах Бори знали со слов его родителей, которые, понятно, гордились, но и слегка пугались стремительного обогащения сына.

Короткие встречи почти не сохранились в памяти. Боря на сутки приезжал к родителям, которые не знали, чем его ублажить, пичкали разносолами, будто сыночек в столице голодал. Инне не до застолий, надо мчаться на репетицию, у них показательный концерт в училище.

Быстрые диалоги при неожиданной встрече на лестничной площадке.

– Привет, ты как? – здоровается Боря.

– Отлично. Все хорошо, но никто не завидует. А ты?

– Аналогично. Но завистников приходится отстреливать.

– Серьезно? – пугается Инна.

– Шучу, – успокаивает Борис. – Инка, ты, – неопределенно вертит рукой с сигаретой, – сформировалась, похорошела.

Примитивный комплимент в сравнении с теми, что она слышит последнее время.

– Боря, хотелось бы поговорить, но…

– Ясен пень, торопишься?

– Не то слово – горю. Пока! Увидимся.

– Обязательно. Инка?

– Что?

– Блюди честь смолоду! – насмешливо грозил пальцем Боря.

– Спасибо, что напомнил.

Боря приезжал все реже. Не каждые два месяца, а раз в полгода. Навезет деликатесов, осыплет подарками – и был таков. Звонил, конечно, регулярно.

Когда Борина мама тяжело захворала, а от него скрывали (как же: мальчик так занят!), Инна позвонила Борису в Москву:

– Привет, буржуй!

– Кто это?

– Дед Пихто!

– А по голосу – не дед, а, пардон, баба!

– Он еще шутит. Это Инна. Ты, конечно, дико занят. Родители, что мои, что твои, плавятся: Боречка у нас лишний миллион в поте лица заколачивает.

– Инна? У вас проблемы?

– И у тебя, думаю. У твоей мамы очень плохо с сердцем. Лежит в больнице, врачи разводят руками: мол, возрастное. Глупости! Не верю. Пятьдесят лет – не девяносто. Наверняка можно вылечить. Но в нашу больницу со своими простынями, чашками, ложками и туалетной бумагой ложатся. Твою маму лечат аспирином, потому что других лекарств не имеется, а нам твердят: возрастное. Чего молчишь?

– Понял. Соображаю. Спасибо, что позвонила.

Боря несколько дней сидел на телефоне: связывал московских медицинских светил с областными, которые докладывали результаты исследований и анализов, диагнозы озвучивали. Потом Борис приехал вместе со столичным профессором и мешком лекарств. В больнице был фурор. Даже губернатор, сопровождая московского гостя, прошелся по скорбным госпитальным коридорам.

Борина мама резко пошла на поправку. Лекарства ей, конечно, помогли. Однако с точки зрения Инны главную скрипку сыграло бурное участие сына: он сражался за мамино здоровье с исступлением артиста, выступающего на главном концерте. (У Инны в ту пору все сравнения были исключительно музыкальными.)

– Дорого тебе обошлось? – не удержалась Инна от вопроса, когда все закончилось: профессор убыл в столицу, Борина мама вернулась домой.

– Новенький «Мерседес», – ответил Борис. – Мечтал о навороченной тачке, откладывал. А сколько потерял за две недели отсутствия в бизнесе! Не сосчитать.

Хотя Боря ответил честно на ее же вопрос, Инна не удержалась от упрека:

– Мамино здоровье на «мерседесы» меряешь.

Борис посмотрел на нее, как смотрят на человека, который дилетантски судит о вещах сложных, понимать не понимает, а мнение имеет.

Вздохнул и попросил:

– Присмотри тут за ними, ладно?

Когда Борис собрался жениться, привез невесту знакомить, Инна отсутствовала. В летнем детском лагере работала музыкальным преподавателем. В том же лагере главным воспитателем был Олег, ее будущий муж. Их роман походил на отравление веселящим газом – постоянное радостно-возбужденное настроение днем, фантастические свидания по ночам. Спали не больше двух часов, но энергия била ключом.

На свадьбу Бориса, в Москву, Инна не ездила. Две пары родителей отправились без нее. Олег вывихнул ногу, и забота о его правой нижней конечности казалась Инне важнее любых празднеств. И выбора не могло быть: пышное венчание в столице, банкет в дорогом ресторане или страдающий Олег, которому требовались то холодные, то горячие компрессы, то чаю, то коньяка, то борща, то поцелуев.

Отец Инны, вернувшись из Москвы, отозвался о свадьбе кратко:

– Богато гуляли.

Мама о невесте сказала:

– Миленькая.

Через полгода и у Инны была свадьба. Борю с женой пригласили, но они не приехали. Прислали щедрый подарок – тысячу долларов.

Так и получилось, что Инна в глаза не видела Бориной жены. Он практически перестал наведываться на родину. Его мама и папа теперь сами ездили в Москву летом, на две недели. Долго, целый год готовились, а возвращались не особо счастливые. И неизменно говорили о Бориной жене:

– Она миленькая.

«Миленькую» Инна не увидела, даже когда случилось несчастье: родители Бори погибли в автомобильной катастрофе. Приехал хоронить один. Черный от горя, со зримыми самоупреками на лице: я так мало о них заботился – Боря не располагал к вопросам, которые вертелись у Инны на языке. Что за жена, которая не потрудилась проводить в последний путь родителей мужа?