Текст книги "Целую ручки"

Антон надеялся, что шокирующее известие взволнует Юлию Юльевну и подвигнет на откровенность. Но Антон просчитался. Юлию Юльевну в первую очередь беспокоила реакция нынешнего мужа. Она позвонила ему и принялась охать-ахать.

Антон откланялся, не дожидаясь, пока Скворцов потребует от него уточненной информации.

Положив трубку, Юлия Юльевна прислушалась к себе. Сердце тревожно стучало, щеки горели, но слезы на глаза не наворачивались. Месяц назад умер ее пес, королевский пудель Гоша. И, хотя он умер от старости и смерть стала для него избавлением от мучений, Юля плакала каждый день. Проводит мужа на работу и в слезы. За несколько часов до прихода Сергея старалась не рыдать, чтобы ушла краснота из глаз. Муж, конечно, не осудил бы ее, но сильно расстроился. А тут скоропостижно умер человек, с которым она прожила двенадцать лет, и… ни слезинки.

Она не скажет подруге, что ее сын – журналист Антон – не очень приятный молодой человек, настырный и неделикатный. Выспрашивал об Игнате, не обмолвился о его смерти. Разве воспитанные люди так поступают? Она, Юля, произвела на Антона впечатление пустоголовой клуши, вроде чеховской Душечки. Сергей говорит, что она всегда производит то впечатление, которого от нее ждет человек. С этим не поспоришь. Для мамы и папы Юля была послушной пай-доченькой, которую они бесконечно баловали, задаривали всем, чего сами были лишены в детстве. Для подруг Юля была мягкой подушкой, впитывающей слезы их страстей и драм. У самой подушки какая личная жизнь и драмы? Для Игната она была частью красивого домашнего интерьера и достойным эскортом за стенами квартиры. Кем она была для Сергея, Юля определить не могла.

Однажды после похода в гости, где Юля покорно слушала чванливое хвастовство одной из женщин, Сергей воскликнул в сердцах:

– Ты ведь умная женщина! Почему ты никогда не можешь быть самой собой?

– Я не умею, – ответила Юля.

Ее папа, хотя и носил имя далеко не русское народное, любил вспоминать, что он от земли, из крестьян. Они с мамой были от земли в буквальном смысле – выросли в страшной деревенской бедноте, в домах с земляным полом. Их детство пришлось на лихие предвоенные и военные годы. С рождения голодные, они мечтали о единственном лакомстве – кусочке сахара, шоколад и пирожные существовали только в книжках. Вырваться из нищего колхоза было невозможно – паспортов не давали, бежать без документов в город рисковали только самые отчаянные. Юлию помогла армия. В конце службы он завербовался на комсомольскую стройку. Через год приехал на родину, женился на Клаве и увез ее на строительство большой сибирской ГРЭС. Они жили в бараке, продуваемом всеми ветрами, клетушки семейных пар отделялись тонкими фанерными перегородками, а то и просто ситцевой занавеской. И все-таки это была свобода, счастье. Юлий и Клава всегда были заводилами. Он – гармонист, она – певунья. Активные, легкие на подъем, работающие с огоньком, неунывающие в самых сложных ситуациях молодожены становились душой любой компании. На стройке они окончили вечернюю среднюю школу и вступили в партию, что открывало большие перспективы. Юлий начинал подсобником бетонщика, а стал мастером. Клава устроилась посудомойщицей в столовую, а через год уже была кладовщицей. Лидерские качества Юлия проявились еще в армии, он был комсоргом батальона, роты. И на стройке активно занимался общественной работой. В какой-то момент сделал судьбоносный выбор – ушел с производства на должность освобожденного секретаря райкома партии. Больше он никогда не работал на заводах, а его партийная карьера стремительно набирала обороты, чему способствовали обстоятельства, складывавшиеся до поразительности выгодно.

Как-то девятиклассница Юля писала дома сочинение по комедии Грибоедова «Горе от ума», мама пришла звать ее обедать, заглянула в тетрадь и выхватила взглядом цитату к образу Склалозуба: «Довольно счастлив я в товарищах моих, вакансии как раз открыты: то старших выключат иных, другие, смотришь, перебиты». Мама не поняла иронии автора, клеймившего тупого служаку.

– Вот и у нас с отцом так было, – сказала Клавдия Ивановна.

– Как, мама? – не поняла Юля.

– Многих по возрасту браковали, а другие на пьянке или аморалке горели, вот отец и поднялся.

Счастливый билет выпал Юлию, когда пришла разнарядка в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. О подобном шансе он и мечтать не осмеливался, но получил его. Четыре года в Москве поменяли представление родителей Юли о достойном существовании. Теперь они убедились в справедливости народной мудрости: не боги горшки обжигают, – и знали, к чему стремиться. При этом они не жаждали зацепиться в столице, лучше быть первым в селе, чем последним в городе. Хотя Клаву, окончившую вечернее отделение пищевого института и работавшую завпроизводством в кафе-ресторане, уговаривали остаться. Таких трудяг, как она и Юлик, в любом месте с руками оторвут.

Высшая партийная школа давала путевку не просто в жизнь, а в жизнь привилегированную. Юлия распределили в обком партии города Багров на должность завотделом промышленности. Область была некрупной, дотационной российской глубинкой, но верхнему эшелону власти жилось в ней привольно. Юлий Петрович через несколько лет дослужился до секретаря обкома – высшей точки своей карьеры. Клавдия Ивановна трудилась бессменным директором большого ресторана. Их голодное детство наложило невытравляемый отпечаток на стиль жизни, главным смыслом которой было накопление материальных благ.

Воронины жили в собственном доме, среди таких же частных владений городской знати. В народе это место называли дворянским гнездом. К моменту женитьбы Игнат был небедным человеком, но даже его поразило богатство свекров. У Клавдии Ивановны под половицей в спальне имелся тайник: две трехлитровые банки, набитые золотыми украшениями, сберкнижки на предъявителя и стопки купюр, завернутые в наждачную бумагу – от мышей. «Сейф» мужу показала Юля. Она смеялась: «Тебе досталась богатая женушка. Только нам ведь ничего не нужно, правда? Дороже любви ничего на свете нет». Игнат с готовностью согласился. Интерьер дома соответствовал вкусам Ворониных: стены и полы в коврах, без ковров только потолок. Серванты забиты хрусталем, шкафы ломятся от дорогой одежды. Под домом находился огромный подвал. Когда Игнат туда впервые спустился, обомлел. Подвал был забит продуктами в промышленных количествах. Бочки с квашеной капустой, солеными огурцами и помидорами, с грибами. Мешки с крупами, мукой, макаронами. Ящики с мясными и рыбными консервами, сливочным маслом, халвой. Стопки коробок конфет, батареи бутылок вина, водки, пива. С потолка свисают гроздья сырокопченых колбас и окороков. «Как на подводной лодке», – только и мог сказать Игнат. Четыре человека физически не могли все это съесть, поэтому испортившиеся продукты шли на помойку – в углу участка была яма, куда сваливали гнилье и присыпали землей. Если в Москве допущенная к спецраспределителям номенклатура платила за дефицитные продукты копейки, то провинциальные бонзы все получали даром. Раз в неделю к дому Ворониных подъезжали маленькие грузовички: с молокозавода привозили сметану в баллонах, ящик молока и кефира, с мясокомбината – колбасы и парную вырезку, с хлебозавода – торты и так далее. Клавдия Ивановна не тащила с работы «усохшее» и «утрясенное» – оно сбывалось через магазины, чистая прибыль текла в наличности.

Хотя так жили все в «дворянском гнезде», Игнат относился настороженно к безудержному воровству. Не по моральным соображениям: мол, простой народ в магазинах давится за селедкой, а тут осетрину на помойку выбрасывают. Игнат опасался, что этот коммунизм плохо кончится, стоит верхушке зашататься, и полетит вся пирамида, приземлившись за колючей проволокой. Но до перестройки оставалось еще более десяти лет. Родители Юли относились к Игнату как к любимому, но приблудному сыну. Удовлетворение прихотей зятя не исключало пристального к нему внимания, каждые его шаг, жест, слово анализировались с точки зрения благонадежности и трепетного отношения к жене. Папа с мамой лелеяли Юленьку, и супруг был обязан подхватить эстафету. Юля купалась в любви, и ей очень нравилось быть взрослой – замужней женщиной с обручальным кольцом на пальце.

Игнат окончил институт и два года, как за него ни хлопотал Юлий Петрович, не мог попасть в аспирантуру. Своего ученого совета по защите диссертаций в области не было, а целевых мест в московскую аспирантуру выделялось одно-два в год. «Может ли сын генерала стать маршалом? – сокрушался Юлий Петрович. – Не может. Потому что у маршала есть свои дети». Чтобы не загремел в армию, Игната устроили освобожденным секретарем комсомольской организации машиностроительного завода. В определенном смысле Игнат повторял карьерный путь Юлия Петровича, которому льстила подобная преемственность. На третий год свекор, наконец, вырвал для Игната место в целевой аспирантуре. «Целевая» – означала подготовку местных кадров. Но в планы Игната, о которых он до поры до времени не заикался, не входило возвращение в родной город под крылышко к властным родителям жены. Молодая семья переехала в Москву. За хлопотами с устройством Игната как-то забыли про Юлю. Думали, она легко переведется в столичный вуз. Не получилось, документы у нее не приняли. Год Юля проболталась, тоскуя в съемной однокомнатной квартире. Из окружающих областей народ ехал за продуктами в столицу, а у Юли с мужем была обратная ситуация – поездами, с проводниками, им отправляли ящики со снедью. Вначале на вокзал ездил Игнат, но однажды не смог отпроситься с занятий, и за посылкой отправилась Юля. Потом это стало ее обязанностью, ведь не училась и не работала – свободного времени навалом. Юля волокла тяжеленные коробки до такси, потом тащила на пятый этаж, в доме не было лифта. Вечером папа или мама спрашивали: «Получил Игнат посылку?» «Получил», – отвечала Юля. Ей было неловко признаться, что уже давно на вокзал он не ездит.

Через год Игнат уговорил Юлю поступить в музыкальное училище. Юля унаследовала от родителей их таланты в усеченном варианте: голос у нее был хуже, чем у мамы, слух – слабее, чем у папы. Маленькие пальчики Юли были очаровательны, но совершенно не годились для пианиста-исполнителя. Родители выбор одобрили: как же, звучит почетно – московское музыкальное училище. На самом деле это был народный университет самодеятельных талантов, куда принимали всех подряд. Но маме с папой, решил Игнат, знать детали не обязательно.

У Юли с детства была одна мечта, больше чем мечта – жгучая потребность. Она хотела иметь ребенка. С того момента, как впервые взяла в руки куклу, она уже грезила о том, что станет мамой. Юля играла в куклы едва ли не до окончания школы. Каждая новая красавица раздевалась догола и проходила путь от младенчества, когда ее пеленали и кормили молоком из сосочки, до первых шагов, до детского сада и школы. Эти одинокие игры доставляли Юле тихое удовольствие, наполняли ее сердце теплой радостью. Можно было бы подумать, что мягкая и безвольная Юля станет безудержно баловать своих «детей». Ничуть не бывало. «Дети» проказничали, не хотели самостоятельно одеваться или кушать, приносили плохие отметки из школы, за что их ставили в угол, а то и наказывали ремнем. Когда Юля вступила во взрослую жизнь, ее жажда материнства стала такой же биологической потребностью, как утоление голода или жажды или сон по ночам. Но Игнат не хотел детей. Он мысленно называл их «недочеловеками» и испытывал брезгливое отвращение к сопливым, орущим созданиям, которые воруют силы и время у людей. Кроме того, в Игнате сидел подспудный страх родить еще одного урода. Нежелание иметь детей было твердым, безоговорочным и тайным. Жене он говорил, что им надо повременить с наследниками, встать на ноги, состояться как личностям. Но Юля была убеждена, что как личность она может состояться только в материнстве.

Причиной их первой большой ссоры послужило исступленное желание Юли родить ребенка и яростный протест Игната. Хотя ссорой это можно было назвать с большой натяжкой, ведь настоящий скандал предполагает взаимный пулеметный обмен упреками. А Юля не упрекала, она только рыдала и твердила: «Хочу маленького!» Игнат вышагивал по комнате (дело происходило уже в Москве) и приводил десятки доводов против ребенка в данный момент их жизни.

– Не хочу в музыкальное училище, мне не нужна музыка, – плакала Юля. – Я хочу маленького. Пожалуйста, Игнат! Умоляю тебя!

Игната всегда отличало умение разрешать конфликты с выгодой для себя. Он сделал хитрый ход – купил Юле собачку, на которую жена обрушила весь накопившийся запас материнской нежности. Щенок заменяет ребенка в той же форме, в какой сухофрукты заменяют свежие фрукты, тушенка – мясо. Есть можно, и голод утоляется, хотя с натуральными продуктами не сравнить. На волне Юлиной радости Игнат развил успех, убедил жену пить противозачаточные таблетки. Юлиным родителям, которые тосковали без дочери и просили внуков, сказали, что у Юли проблемы со здоровьем по женской части, требуется лечение. Первые поколения оральных контрацептивов имели негативные побочные эффекты. Юля стала набирать вес, у нее началась чехарда с месячным циклом, и вскоре лечение понадобилось на самом деле.

Собачки в их доме не переводились, Юля обожала своих питомцев, а Игнат не имел ничего против собачьего лая, хотя и противного, но с воплями человеческого младенца не сравнимого.

Юля производила впечатление недалекой слабохарактерной женщины. Воли ей действительно не хватало, но глупой она не была. Именно Юля сказала мужу, что его присказка «Целую ручки!» оставляет неприятный осадок.

– Почему? – удивился Игнат.

– С твоего лица как бы сползает маска, и становится видно истинное отношение к людям. Ведь ты, по большому счету, презираешь людей.

– Ошибаешься, – возразил Игнат.

Но стал следить за речью и постепенно избавился от привычки «целовать ручки».

Через год после свадьбы Юля поняла, что совершила ошибку: муж оказался вовсе не тем человеком, которого она напридумывала в своих фантазиях. И самое главное – она не любит мужа. Это открытие напугало Юлю, и она стала с удвоенной силой выказывать нежность и заботу, внимание и уважение супругу. Разрыв между чувствами и поведением свойствен многим людям, которые принимают свои естественные ощущения за недостаток. Человек боится высоты, но записывается в секцию альпинизма, страдает клаустрофобией, но упорно пользуется лифтом. Сделать себе хуже из-за абстрактного стыда или пользы кому-то другому – такова их логика. Юлю всегда баловали, но при этом четко указывали место, которое она должна занимать. Шаг влево, шаг вправо – расстрел недоуменных взоров. Куда из песочницы собралась? Тебе купили красивые формочки, сиди на месте и лепи куличики.

Началась перестройка, кооперативное движение. Игнат увлекся предпринимательством и нашел другую спутницу жизни. Развод был мирным. Юлины родители давно пришли к выводу, что брак дочери неудачен. Внуков не было, дочь превратилась в затюканную бесхребетницу, помешанную на собачках. Когда они сами манипулировали Юлей, считали это нормальным. Игнат только продолжил их дело и довел до логического финала. Новые ветры сдули Юлия Петровича с высокого поста, а Клавдия Ивановна ходила под статьей о хищениях в крупных масштабах. Однако Игнат не спешил сбрасывать со счетов бывших родственников. Поверженные львы, которым нечего терять, могут укусить так, что без конечностей останешься. Кроме того, у Юлиных родителей оставались большие связи и в провинции, и в столице. За Юлю было все решено: она переезжает в родной город, но за ней остается квартира в Москве. Квартира будет сдаваться, арендная плата – своего рода заработок Юли, ни дня никогда не работавшей. Ей даже нового супруга подобрали – бездетного вдовца Сергея Скворцова. Он был старше Юли на пять лет, в молодости они часто встречались, их компании пересекались. Юля-девушка тогда очень нравилась Сергею, а Юля зрелая соответствовала его идеалу женщины. Мягкая, покладистая, с добрыми испуганными глазами, она казалась теплой, как вечная грелка. К ней хотелось прильнуть, чтобы согреться и забыть обо всех проблемах. Строительный кооператив, который организовал Сергей, топтался на месте и со дня на день должен был рухнуть. Но с помощью Юлия Петровича и Игната, которому было поставлено жесткое условие поддержать новую семью, дела пошли на лад, потекли заказы и, что самое важное, открылась лазейка приобретать материалы на государственных базах по смехотворным ценам. Торгово-закупочные кооперативы Игната занимались тем, что отправляли за рубеж сырьевые материалы и ресурсы по демпинговым ценам.

Юля вышла замуж, потому что знала только два состояния бытия – дочери и жены. Быть только дочерью при стареньких брюзжащих родителях хуже, чем вдобавок женой преуспевающего кооператора. Вначале Сергей и Юля испытывали друг к другу мягкое чувство приязни, о пылкой любви не могло быть и речи в этом браке по расчету. Постепенно сдружившись и сросшись, они сделали поразительное открытие: рядом человек, которого можно искать всю жизнь и не найти.

Со свойственным ей мягким юмором Юля говорила:

– Мне дали лотерейный билет, сказали, что беспроигрышный. Я думала: кофеварка, холодильник или, самое большое, автомобиль. Но чтобы космический корабль, который унесет меня на планету счастья!

– Правильно мыслишь! – улыбался Сергей. – Не забывай надевать скафандр, когда выходишь в открытый космос.

В последних словах была только доля шутки. Сергей любил жену до вечного страха потерять ее из-за болезни, автомобильной аварии, несчастного случая. Ему было слишком хорошо, чтобы не бояться.

Писатель берется за перо

Расшифровав интервью с Юлией Юльевной, просмотрев предыдущие записи, Антон запаниковал. Платить бешеные бабки за эту ерунду? Односложные ответы, информации кот наплакал. Куститская сморщит свой гладкий носик и покажет ему фигу. На ее месте он так бы и поступил. А что, если на основе имеющихся фактов создать литературное произведение, придать скудному материалу художественную форму? Покойник не обидится, на то он и покойник, а вдова, не исключено, расчувствуется. От этой мысли Антон даже подскочил на месте. Лихорадочно закурил, принялся кружить по комнате, размахивая руками. Мысли, идеи текли, набегали одна на другую, кружили водоворотом. Куститский, судя по сказанному бывшими женами, а еще более – по несказанному, был далеко не ангелом. И отлично! Кому интересны положительные герои? Никому! Задача великой литературы – показать внутренний мир злодея, белые пятна в черной душе. Так показать, чтобы черное стало белым. Раскольников тюкнул старушку топором – чистая уголовщина. А мы имеем гениальное произведение, от которого весь мир восторженно трепещет. Замахнуться на достоевщину, посоревноваться с классиком? Почему бы и нет? Антон чувствовал в себе силы немереные.

Он подскочил к компьютеру, открыл новый файл и замер. Название? Нужно что-то хлесткое, острое, запоминающееся. Придумал. «Когда скелеты выпадают из шкафов» – напечатал Антон большими буквами и сделал их жирными. Не обидится Куститская? Можно будет объяснить ей: когда человек умирает, его скелеты вываливаются из шкафов и рассыпаются в пыль. Отличная метафора! Мол, человек думал, что у него секреты, грехи, тайны, а это все – прах. Теперь первое предложение, самое сложное. Как оттолкнешься, так и полетишь. «Игнат с детства рос особенным ребенком», – написал Антон с новой строки.

Прочитав такое предложение, приличный редактор скривился бы, потому что расти ребенком с детства нельзя. Но Антона тонкости стилистики русского языка не заботили, он считал себя мастером слова. Писал быстро, пальцы летали по клавиатуре, не поспевая за мыслью. Муки поиска точного выражения Антону были неведомы, метафоры, сравнения горохом сыпались из дырявого мешка. Творческий процесс напоминал функционирование водопроводного крана. Повернули вентиль – потекла вода, полились слова. Кран закрыли (в туалет сбегал или кофе сварить на кухню) – остановка. Кран открыли – напор такой же постоянный и мощный.

Антон почему-то не спросил женщин о родителях Куститского. Пришлось их выдумать. Мама и папа Куститского, по версии Антона, происходили из благородных дворян, в тридцать седьмом году их репрессировали. «Маленькому Игнату навсегда запомнилось, – писал Антон, – как забирали маму, голова которой была уложена в аристократическую прическу элегантной дамы». (Антон спутал слова «голова» и «волосы», ведь самому искусному парикмахеру не удастся уложить голову в прическу). «Когда забирали папу, – строчил далее Антон, – он пожал, как взрослому, сыну руку, и скупая слеза цвета ртути медленно скатилась по его щеке». Игната пригрели дальние родственники, жившие на фабричной окраине. Там господствовали суровые и жестокие нравы, дети и подростки сбивались в банды. Маленькому Игнату приходилось «глубоко прятать свои дворянские гены». Бедный ребенок сжимал кулачки и старался не плакать, когда пацаны издевались над кошками, вспарывая им животы. Сцены живодерства Антон описал весьма натуралистично, чтобы подчеркнуть важную мысль – наш герой с младых лет был вынужден скрывать свой добрый нрав, а жизнь ломала его через колено.

Как и всякий графоман, Антон испытывал дурманящее вдохновение, возбуждение на грани экстаза. Полет творчества доставлял ни с чем не сравнимое удовольствие от сознания собственной гениальности.

Антон не пожалел красок, описывая первую любовь Игната к девочке-спортсменке Оксане. Не хуже, чем у Бунина, получилось – самодовольно потирал руки Антон. Нет, лучше! Старик от зависти в гробу перевернулся бы. Особенно удалась сцена первого поцелуя, в которую Антон привнес кое-что из собственного опыта. «Их глаза дрожали от нетерпения, – строчил Антон. – Их руки стали змеями, которые закружились в вечном танце любовного сумасшествия. Их губы набухли и раскрылись в предвкушении запретного плода».

Антон ни на минуту не прилег и терзал клавиатуру компьютера, пока не пришло время идти на работу.

– Хорош! – сказал ему завотделом. – Опять всю ночь гудел? Снова на лету засыпать будешь?

– Палыч, отпусти! – взмолился Антон.

– Ладно, – неожиданно согласился начальник и протянул папку с бумагами: – Джинса подвалила. Бальзам, который лечит все: от геморроя до падучей. Подготовь разворот, даю два дня.

Джинсой называли замаскированную рекламу, за которую газета получала деньги, но материал подавался как обычная журналистская статья, без плашки «на правах рекламы». Разворот, две газетные страницы – это куча денег. В другой ситуации Антон потребовал бы дополнительный гонорар, но теперь и не заикнулся, обрадовавшись возможности улизнуть из редакции.

Дома он рухнул на диван в одежде, поспал три часа, наскоро перекусил и вновь сел за компьютер. Вдохновение не отпускало его, держало «в рысистых когтях пламенной страсти» – этими словами он описал влечение Игната к красавице Лене Храпко.

В современном произведении, по мнению Антона, обязательно должна присутствовать эротика на грани порнографии. Антон сделал Игната сексуальным гигантом, постоянно озабоченным удовлетворением кипучей потребности. Сцены совокуплений действовали на самого автора, приводили в возбуждение. Антону приходилось отлучаться в ванную. Партнерши главного героя Игната были ему под стать: отзывчивые, всегда готовые предаться любви, не девушки, а мечта маньяка. Антон считал высшим литературным пилотажем ввернуть эротики в обыденные действия. Поэтому спортсменка Оксана во время прыжков в воду (приседание, отталкивание с махом руками, полет) «испытывала удовольствие выше сексуального». Как она могла в подобном состоянии бить рекорды, Антона не заботило.

Антон прочитал в Интернете о детском церебральном параличе, выбрал самые страшные симптомы. Описывая мужество родителей, Игната и Лены, в борьбе за жизнь несчастной Катеньки, писатель ронял слезы на клавиатуру. Но потом вспомнил, что Игнат не признавал больного ребенка. Вымарывать душещипательные страницы было жаль. И Антон нашел выход: описал душевный кризис Игната, мучительное борение мотивов. Решение отказаться от ребенка Антон представил как нелегкий выбор героя, единственный способ самосохранения.

– Мощно! – похвалил себя Антон, откинувшись в кресле и перечитав написанное. – Я гений психологической прозы. Набокову не снилось.

За двое суток Антон написал рекордное число страниц – восемьдесят пять. И дошел до переезда Игната и Юли в Москву.

Утром ему позвонил начальник:

– Где бальзам?

– Какой бальзам? – не понял Антон.

– Джинса! Мы должны отправить до обеда заказчикам текст на визирование.

– Почти готово, компьютер завис, – соврал Антон. – Дайте мне еще пару часов.

– Не явишься к двенадцати в редакцию, уволю! – завотделом бросил трубку.

Отвлекаться от великого произведения на джинсу было обидно. С другой стороны, благодаря многочасовому лихорадочному строчкогонству, Антон приобрел такой разбег, что прославить бальзам с громким названием «Эликсир жизни» ему не составляло труда. Пробежав глазами материалы, которые предоставили разработчики чудо-средства, Антон открыл новый файл и забарабанил по клавишам.

Он уложился в полтора часа, отправил текст по электронной почте заказчику и в редакцию. Наскоро побрился и рванул на работу.

Завотделом Олег Павлович в одной руке держал текст Антона, а другой схватился за голову:

– Ты нас под монастырь подвел! Материал запланирован в завтрашний номер, деньги получены. Ты не просто графоман! Ты король всех графоманов.

– Почему это? – обиделся Антон.

Начальник принялся издевательским голосом читать вслух начало статьи:

– «Вы помните легендарную амброзию, которой питался весь древнегреческий Пантеон, и божественное питье древнегерманских богов?» Как же! Помним, как вчера было. «Теперь пища богов стала доступна и вам». Какая, на фиг, пища? Бальзамом коленки и геморрой мажут!

– Это образно, – насупился Антон.

– Образность тут зашкаливает. «В каждой ноте «Эликсира жизни», – продолжил читать Олег Павлович, – хрустальный сибирский воздух, благоухание уральских трав, волшебная сила меда, кедрового масла, расторопши пятнистой, грецкого ореха, яблочного пектина, цветочной пыльцы и многих-многих других компонентов».

– Так у заказчиков было.

– Про каждую ноту с воздухом и другими компонентами? Столь шедеврально только ты мог наваять.

Кроме основной статьи, воспевавшей «Эликсир жизни», Антон сочинил полтора десятка откликов пациентов, выздоровевших благодаря панацее. Эти отклики Олег Петрович зачитывал особо насмешливым тоном.

– «Я перенесла инсульт с параличом правой руки и ноги. Также страдала гипертонией, артритом, остеохондрозом, холециститом, повышенной кислотностью, заболеванием щитовидной железы и почечной недостаточностью. После трех курсов «Эликсира жизни» мое состояние значительно улучшилось, геморрой больше не беспокоит и не кровоточит. Теперь я легко спускаюсь в подпол за солеными огурцами и картошкой. Анна Сергеевна Петрова, город Санкт-Петербург».

– Ну и что? – спросил Антон.

– То! Ты знаешь, что такое паралич после инсульта и почечная недостаточность? Человек полутруп. А у тебя бабка в подпол ныряет! Где, в каких-таких питерских квартирах есть подполы с картошкой?

– Опечатка, – согласился Антон, – про подпол не туда поставил. Надо к женщине с катарактой из села Верхний Звон.

– Звон у тебя в башке! – потрясал в воздухе листами бумаги Олег Павлович. – Водитель-дальнобойщик вылечился от эпилепсии! Нарочно не придумаешь, чтобы шофер страдал падучей! Или вот еще перл: «Я даже ночью спала сидя из-за сильного кашля и камней в почках». При кашле камни выскакивали, что ли? А это вообще гениально: «Меня мучили боли в суставах. За месяц приема «Эликсира жизни» я избавилась от верхних, средних и нижних конечностей». Средние конечности – где у человека, анатом ты наш недорезанный? Избавилась – это как? Отвалились, что ли?

Затренькал телефон, Олег Павлович схватил трубку и рявкнул:

– Да! Редакция!

Он слушал, что говорят на том конце, изредка издавая нечленораздельные звуки, которые можно было принять за поддакивание. Выражение его лица постепенно менялось: от гневно раздраженного к растерянно удивленному.

Завотделом прокашлялся, издал облегченный вздох и сказал:

– Поправим, обязательно. Присылайте завизированный текст. Всего доброго!

Он положил трубку и уставился на Антона так, словно только что получил о нем шокирующую информацию.

Антон замер, готовясь выдержать новый залп начальственного гнева. Кто-нибудь сообщил, что он халтурит на стороне? Позвонила одна из бывших Куститского? Или сама Полина Геннадьевна? Антон уже хотел было сделать предупреждающий выпад, сказать, что это, мол, его дело, чем заниматься во внеслужебное время, про что писать и кого интервьюировать. И вообще его давно зовут в конкурирующую вечернюю газету.

Но рта Антон открыть не успел, заговорил Олег Павлович:

– Заказчики «Эликсира» звонили. Им понравился твой опус. Тихий ужас! Мы живем во времена воинственного невежества. Я не перестаю удивляться, я устал удивляться. Я сойду в могилу с гримасой удивления и отвращения.

– Палыч! Поживите еще! – расплылся в самодовольной улыбке Антон. – Вот видите, как хорошо все кончилось, а вы боялись.

– Они сейчас пришлют текст, внеси их поправки. И, христа ради, убери шофера-эпилептика и средние конечности!

– Все сделаю в лучшем виде.

Пользуясь моментом, то есть расслабленным состоянием руководителя, Антон попросил две недели в счет отпуска. Наврал, что у него есть тетушка в Москве, которая желает завещать ему квартиру. Если бы сочинил про похороны родственницы, отпустили бы лишь на три дня. Кроме того, жилплощадь в Москве – это громадные деньги и большие перспективы. Олег Павлович не стал палки в маховики вставлять, большому кораблю большое плавание.

За Белугиным давно закрылась дверь, а Олег Павлович все смотрел в пространство. Антон далеко пойдет. Хваткий, быстрый, лживый и беспринципный, сейчас время таких. Им неважно, за что быть «за», но очень важно быть «против» чего-то – хаять, поносить, осквернять. Они лягают российскую историю, особенно советский период, с азартом и кайфом вандалов. Антон Белугин как-то написал, что в советское время керлинг был запрещен как буржуазный вид спорта. И на возмущение начальника только пожал плечами: «Керлинга раньше не было, значит, запрещали. Тогда все запрещали». Олег Павлович не выдержал, взорвался. Он кричал, что про этот идиотский спорт никто слыхом не слыхивал и запрещать не думал. С керлинга Олег Павлович перекинулся на нынешних горе-корреспондентов. В советское время журналисты проходили жесткий отбор на нравственность и честность. Каждый факт десять раз проверялся, потому что слово может больно ранить, исковеркать человеку жизнь. Человек, пишущий или говорящий в эфире, чувствовал большую ответственность. Журналистика была рупором, из которого лились не помои, а проверенная информация. Люди с утра занимали очередь у киосков, чтобы купить свежий номер газеты, которая выдаст им не очередную порцию чернухи, а материал, над которым будут размышлять, который станут обсуждать, поднявшись при этом на ступеньку выше в своей гражданской позиции. А теперь у журналистов девиз: «Обман, шантаж, подкуп ради сенсации!» А если сенсацию не нашел, то ее легко выдумать. Пипл схавает.