Текст книги "Любовь без слов (сборник)"

Потом, уже в другом разговоре, когда мы с Марусей были одни, я, наверное, подлила масла в огонь ее страсти. Понятная женская слабость – оправдаться за грубое поведение мужа. Рассказала Марусе, что Лёня, бешеный гений, поставил перед собой немыслимую задачу: найти механизм, избавляющий человечество от всех возможных хворей – инфекций, возрастных патологий, случайных мутаций… Изящно и просто: занемог человек, мы ему укольчик в попу или капельницу в вену – назавтра чист, будто огурец, выращенный на биопонике, и резв, как кролик в период гормональной активности.

Лёня грызет скалу зубами, бьет по ней кайлом. То и дело отваливаются маленькие изумруды и большие, но не столь ценные куски породы. Лёне они не интересны. Хорошо, что есть коллеги-помощники Прокопенко и Смоляков, у которых в свою очередь эскорт аспирантов и младших научных сотрудников. Они защищают диссертации, пишут статьи. И Лёня, кстати, подредактировав статью, не гнушается тем, чтобы поставить под ней и свою фамилию. Без публикаций ты в научном мире никто, а самому ему писать недосуг.

Как специалист я не верю в решение этой задачи при современном уровне знаний. Как жена я готова его убить за одержимость и забвение интересов семьи. Как женщина я не устаю им восхищаться.

– Венера, ты говоришь не хуже Лёни, – улыбнулась Маруся, как бы давая понять, что Лёня прощен.

– С кем поведешься.

– Почему ты ушла от первого мужа?

Марусю, как всякую прочно замужнюю женщину, интересовали особы, менявшие спутников жизни.

– Почему ты уверена, что я ушла, а не он меня бросил?

– Почему-то уверена, – снова улыбнулась Маруся.

– Мой первый муж Руслан был необыкновенно красив.

– Но глуп?

– Вовсе не глуп. Добр, покладист, мил в общении – приятен во всех отношениях. Это как хороший изысканный парфюм, который приятно благоухает. Постоянно благоухает и благоухает, перестаешь замечать. Люди, работающие в розарии, перестают чувствовать аромат цветов. Но на вкус парфюм отвратен, а семейная жизнь – это постоянно всё на вкус.

– А как же Лёня?

– Он не парфюм, он – коньяк. Раз выпила, другой, третий, возникла прочная алкогольная зависимость.

Маруся рассмеялась и спросила:

– Лёня долго за тобой ухаживал? Не представляю его с цветами, поющего романсы под окнами.

Марусино любопытство вполне вписывалось в наш шутливый разговор. И его, любопытство, можно было списать на деликатность и вежливость: женщины любят рассказывать про своих избранников, предоставляю Венере такую возможность.

Я отделалась коротким пояснением, которое походило на анекдот, хотя было чистой позорной правдой:

– Лёня не ухаживал и пяти минут. После лекции по проблемам выявления механизмов регуляции и экспрессии генов он бросил мне мимоходом: «Подожди за углом». Вот и все. А вы с Глебом долго встречались? – перевела я разговор.

– У нас было так, как обычно происходит в жизни, а не как в романах или в кино. Там действие: герои бегают, остро страдают, что-то происходит. А у нас ничего не происходило. Мы вместе учились, на одном курсе, но на разных потоках. Встречались на лекциях, потом на лабораторках, на семинарах, бросали друг на друга взгляды, перебрасывались парой слов. Между этими встречами: непонятное томление, дурацкие мысли и мечты – и все очень муторно, долго, почти три года, бесперспективно, не мучительно – нет, а тягостно депрессивно. И Глеб, и я не отличаемся активностью полового поведения. Неизвестно, как сложилась бы жизнь, не встреться мы в одной компании, не наклюкайся основательно. Глеб поехал меня провожать, в подъезде принялись целоваться, и уже невозможно было оторваться друг от друга. Мы не могли существовать раздельно: если не находились вместе, то болтали по телефону. Глеб, конечно, не парфюм и не коньяк…

– А что? Шоколад, черная икра, шампанское, устрицы?..

Маруся улыбалась и качала головой.

– Надо пробовать на вкус, – напомнила я условия случайного шутливого теста. – А любые продукты приедаются. Несъедобные вещи, всякие там солнечный восход-закат, миллион долларов, симфонии Чайковского, в эксперименте не участвуют.

– Он – чистый родник!

Я подняла большой палец кверху, оценив ее находчивость, а про себя подумала: «Одной водицей сыта не будешь».

11

Маруся была подарком для нашей компании, для нашей окрепшей семейной дружбы. Начитанная, прекрасно образованная, работающая много и честно, Маруся не терпела бездумной праздности, выходных на диване. Она постоянно находила экскурсии, записала нас в группу любителей московской архитектуры, и раз в месяц мы оправлялись с гидом знакомиться с каким-нибудь зданием, мимо которого проходили десятки раз и не ведали об историях, которые помнят его стены.

Мы объездили Подмосковье и прилегающие области, осмотрели многие усадьбы, побывали в великолепных и в захолустных музеях. Некоторые обветшалые барские дома напоминали аристократов в лохмотьях, сохранивших благородную выправку и стать, другие «аристократы» опустились до бесстыдства. Это напоминало мне рассказы о русской послереволюционной эмиграции: одни дворянки шли в белошвейки и в прачки, другие – в проститутки. Подновленные и отреставрированные усадьбы радовали глаз, но редко в какой можно было почувствовать дух прошлого. Возможно, потому, что нам постоянно не везло с экскурсоводами. В Александровской слободе, в Ясной Поляне да и в других заповедниках милые женщины с печатью хронического утомления на лице водили нас по помещениям и тараторили с отсутствующим видом. Они нас, экскурсантов, не видели в упор, не воспринимали как личностей. Неприятно чувствовать себя стадом, которому командуют: «А теперь перейдем в следующий зал. Не заходите, пожалуйста, за красный канат». Комнаты, перегороженные канатами или попросту закрытые, были во всех музеях. Почему-то они напоминали помещения для избранных, вроде вип-залов в аэропортах. Будь мы особыми гостями, прибывшими «по звонку», и канаты бы сняли, и комнаты открыли, и рассказали бы интересно, с деталями, а не сухо и сжато, как в путеводителе.

Зато смотрительницы – чистенькие аккуратные старушки, сидевшие на стульях в залах, – все без исключения были замечательными. Если позволялось ходить по музею не в группе, без сопровождения гида, то мы этим пользовались. Смотрительницы могли не хуже ответить на вопросы и рассказать историю экспонатов доброжелательно и с чувством.

Мне запомнились две старушки на выставке игрушек в Сергиевом Посаде. Я услышала, как одна другой говорит: «Я тогда за тюлем в очереди стояла…»

Есть хороший старый фильм «Дело Румянцева», в котором блестяще сыграл молодой Алексей Баталов. В этом фильме следователь, полковник милиции, во время обыска в квартире преступника, ощупав юбочку куклы, которой накрывают чайник, говорит что-то вроде: «Тюль! Моя жена четыре дня в очереди за тюлем простояла, так и не купила». Тем, кто смотрел «Дело Румянцева» в конце пятидесятых годов, эта фраза наверняка не запомнилась. Для нас же эта деталь, штрих – свидетельство того, как жили, как тяжело доставалось самое элементарное.

Услышав «за тюлем стояла», я задержалась у витрины, прислушалась. Одна старушка рассказывала другой, что всю жизнь была влюблена в Пашку-лоботряса, между тем как муж ее Сереженька был честным и добрым, хозяйственным и деток любил. Лоботряс по тюрьмам ошивался, выйдет – женится, сворует – в тюрьму, а Сереженька каждую копейку – в дом. Но вот поди ж ты, сердцу не прикажешь.

Я тогда подумала: «Какая жестокая судьба: любить чужого мужа, недостойного, ненадежного, неправильного. А твой собственный не забулдыга, не пьяница, а преданный и хороший. Бедная Маруся!»

Лиза и Вика полюбили наши поездки, ближе к выходным спрашивали: «Куда мы поедем в эту субботу?»

Лёня называл наши экскурсии «культурки хапнуть» и пытался от них отлынивать.

– На аркане, под дулом пистолета, но ты поедешь, – показывала я кулак мужу и быстро меняла тон со скандального на лебезящий. – Лёньчик! Тебе ведь так хорошо думается в дороге! И возможно, снова представится возможность просветить буфетчиц и подавальщиц на предмет сексуальных нравов карликовых шимпанзе.

Это было в Переславле-Залесском. Стоял тридцатиградусный мороз. Мы весело провели время на народном гулянии: водили хороводы, играли в народные игры, смотрели выступление фольклорных групп, подогретых приемом внутрь того, что «приносить и распивать запрещается». На таком холоде, не двигаясь или слабо двигаясь, пританцовывая вслед за артистами, околеваешь очень быстро. Поэтому «Ботик Петра» на озере мы смотреть не рискнули.

– Какой ботик? – клацал зубами Лёня. – Он давно вмерз, я сейчас тоже вмерзну по самые… вам по пояс будет. Скорей в ресторан, у нас с Марусей во фляжке ничего не осталось.

Глеб и я были за рулем. Лёня и Маруся могли себе позволить.

Маленькое кафе, отделанное в псевдорусском духе: топорно изрезанное и обильно залакированное дерево столов, стульев, стен, стойки бара. Но горячие щи и куриная отбивная с жареной картошкой там были отменными. Благостное тепло после стужи воспринимается с особым удовольствием. За столом возник легкий спор. Саввушка спросил, почему дяде Лёне и маме можно водки, чтобы не заболеть, а им нельзя, хотя дети болеют чаще. Лиза тут же заявила, что хорошие родители дают детям спиртное сами, а не отправляют пробовать его в подворотне. Вика мгновенно среагировала: «И я хочу!» Мы с Марусей и Глебом пресекли этот маленький бунт: не все, что разрешается взрослым, детям позволяется.

Кроме нас в кафе никого не было. Барменша скучала за стойкой. Задрав голову, смотрела телевизор, прикрепленный высоко в углу. Официантка убирала с нашего столика грязную посуду и накрывала к чаю.

Боковым зрением она углядела, что происходит на экране, и крикнула барменше:

– Танька, ты совсем уже! Тут ведь дети!

Мы повернули головы: в телевизоре страстно лобызались и елозили по телу друг друга обнаженные парень и девушка.

– Минуточку! – поднялся Лёня. – Не переключайте!

Лёня направился к бару, взгромоздился на высокий стул. Дети тут же юркнули за Лёней.

– Чашечку кофе эспрессо, – попросил он, рассматривая действо на экране с интересом натуралиста.

К счастью, действо скоро закончилось, пошла реклама.

Глеб и я напряглись: что на этот раз? А Маруся смотрела на Лёню… Она смотрела с восторгом тайной фанатки, чей кумир вышел на сцену.

– Почему детям нельзя видеть любовные игры и половой акт? – спросил Лёня официантку, которая не замедлила присоседиться к компании.

– Так стыд!

– Стыд придумали городские задаваки. – Лёня, почувствовав аудиторию, вещал в примитивно народном стиле. – В деревнях-то что раньше было? Дети видели, как домашние животные спариваются и рожают. Разные там кабаны, коровы, овцы и куры. Это детям помогало понять отношения полов. Полов не в смысле по которым ходят, а между мужчинами и женщинами. А спали в избе как? Вповалку! Мама с папой, старшие братья с женами. Они что, под зипунами басни друг другу рассказывали? И какие вырастали поколения! Порядочные и здоровые.

– Верно! – согласилась барменша. – Раньше сраму меньше было.

Грудастая, химически кудрявая, лет тридцати, она никак не могла помнить про «раньше», но верила в чистоту прежних нравов.

– В качестве примера, – погладил Лёня по голове Лизу, которая уткнулась ему под мышку, – я вам расскажу о бонобо. Это карликовые шимпанзе, живущие в Центральной Африке между реками Конго и Луалаба. Симпатяги, кожа у них черная, а не розовая, как у обычных шимпанзе, губки красные, длинные ноги и узкие покатые плечи, волосы разделены на пробор посредине.

Слушатели у Лёни-лектора подобрались разношерстные: сотрудницы кафе и дети, да еще надо было учитывать нас, внимавших. Но это был один из редких случаев, как мне показалось, когда Лёня не про свое параллельно думал, а выполнял святую обязанность отца – воспитывать детей, которым предстоит жить в запутанном соблазнами мире. На свой лад воспитывать.

– Кровь бонобо можно переливать человеку, – рассказывал Лёня, – хотя кровь других приматов нам годится только после серьезной фильтрации, удаления антител. Живут они до сорока лет, в зоопарках – до шестидесяти, рожают мало, бережно и трепетно относятся к детенышам, годами учат их различать съедобные и ядовитые растения, часами с ними играют…

По его словам получалось, что бонобо – наши младшие братья. Как обычно, Лёня не врал и не приукрашивал, но строй его речей подводил к тому, чего Лёня хотел добиться и что не полностью соответствовало действительности.

На самом деле карликовые шимпанзе – это животные и только животные. Весьма немногочисленные, кстати, и плохо изученные.

– У бонобо есть альтруизм, то есть бескорыстное добро, сочувствие, терпение, повышенная чувствительность. Наверное, потому, что у них матриархат, всем заправляют самки. – Лёнина улыбка барменше и официантке.

Они почему-то восприняли данную информацию как комплимент.

– У бонобо отсутствуют особенности поведения обычных шимпанзе: нет совместной охоты, они не агрессивны, не ведут войн, не пожирают противников. Они постоянно общаются, болтают даже за едой – свистят, курлычат. Их можно обучить человеческим словам. Был такой самец по имени Канзи. Его научили трем тысячам слов, которые он понимал, а пятьсот слов мог употреблять.

– Говорил? – ахнула Вика.

– На клавиатуре с лексигаммами, такими геометрическими знаками, выстукивал, – вынужден был признаться Лёня. – Но что нас должно удивлять более всего? Почему бонобо не ссорятся, не кусаются, не дерутся за место под солнцем? Вот вопрос! Потому что главная составляющая их жизни… – Лёня выдержал выразительную паузу. – Любовь и секс! Савва, Вика вы знаете, что такое секс?

– Я им потом объясню, – нетерпеливо дернула отца Лиза, – говори дальше.

То же нетерпение читалось на лицах работниц кафе.

И Лёня рассказывал про то, что любовь в телесном выражении для бонобо – основа социальной жизни. Половой акт используется не только как средство предотвращения и разрешения конфликтов, но и как примирение, выражение бурной радости, когда, например, нашли новый источник питания, или скорби, когда скончался кто-то из стаи. Словом, они постоянно в любви и сексе, формы и приемы которого прежде считались присущими только людям.

«Если заговорит об оральном и анальном сексе, – подумала я, – то прибью его».

Но Лёня благоразумно не уточнял «форм и приемов». Зато не забыл про отсутствие моногамности у бонобо и про то, что, хотя матери не вступают в половые отношения с сыновьями, бонобо не различают в своем поведении пол и возраст.

– Тут кроются интересные параллели с изучением педофилии и гомосексуальности, – изрек Лёня.

– Мне интересно про гомосексуализм, – быстро отреагировала Лиза, – сейчас про него все говорят.

– И мне! – поддакнула Вика.

– И мне. – Саввушка мало что понял, но всегда подражал девочкам.

– Напомните, потом расскажу. Савва, ты знаешь, что делают два самца бонобо, когда радуются или когда хотят покрасоваться перед девушками?

– Не знаю.

– Они фехтуются пенисами! Проще говоря, писюнами друг перед другом размахивают. Дайте нам счет, пожалуйста, – попросил Лёня официантку. – Приятно было с вами пообщаться. Дети, правило туриста – и по коням!

Правило туриста – это сходить в туалет не когда хочется, а когда есть возможность.

Саввушку я задержала на выходе из кафе, склонилась к его ушку:

– Не вздумай в детском саду писюном размахивать! Дядя Лёня про обезьян рассказывал, а ты человек, мы по-другому живем.

Отпуска мы проводили раздельно. Думаю, по воле Глеба. Выносить долго такого эксцентричного эгоиста, как Лёня, могла только я. И Маруся, конечно, но она не позволяла себе проявлять симпатию. Глеб относился к Лёне сдержанно, уважительно, но без теплоты. Да и какая может быть теплота к человеку, который ни разу не поинтересовался твоей работой, твоими проблемами, мыслями, желаниями, все только про свое и про свое. В то же время Глеб понимал, что дружить с личностью Лёниного масштаба очень интересно. Не часто дружить, время от времени, по выходным.

12

Мы ехали в Кострому на двух машинах. В первой Глеб с Марусей, во второй мы с Лёней и дети. Саввушка всегда по пути «туда» просился к нам, а «обратно» ехал с родителями. Чтобы избежать пробок, мы выехали очень рано, дети не выспались и капризничали. Они возились на заднем сиденье, толкались, спорили.

Когда дошло до визга, Лёня, сидевший рядом со мной, не отрывая взгляда от планшета, сказал:

– Мальчики налево, девочки направо.

Так уже бывало, и у меня имелось проверенное средство от детских капризов. Я съехала на обочину, вышла из машины, распахнула заднюю дверь:

– Все вышли! Мальчики налево, девочки направо! Всем писать в кустах! Не хочется? Тогда сели и замолкли! Услышу хоть звук, разворачиваемся и едем в Москву!

После такой встряски дети обычно мирно засыпали и, прибыв на место, вели себя прилично.

Остановка нас спасла. Между нашей машиной и Глеба вклинилось десять автомобилей.

Тяжело груженный «КамАЗ» выскочил на шоссе неожиданно, из лесной просеки. Глеб врезался в «КамАЗ» на скорости сто десять километров в час, сзади в машину Глеба – еще четыре автомобиля.

Есть такой кинематографический прием – в кульминационный момент резко убирают звук. Действие, как правило, замедленное, продолжается в полной тишине: ни криков, ни скрежета, ни музыки – глухота.

Так и я не помню звуков – страшное немое кино. Я даже не сообразила, что вместе с нами к месту аварии бегут дети, что им, особенно Саввушке, не нужно видеть, что осталось от отца и матери.

Глеб погиб сразу. А Маруся прожила несколько минут. Вывернув голову, она смотрела на Лёню, который пытался открыть покореженную дверь. Этот угасающий взгляд невозможно описать, забыть, он преследует меня как неискупимая вина. Вина – именно это чувство захлестнуло меня тогда. За то, что Маруся умирает, а я остаюсь жива, за то, что у моих детей есть отец и мать, а у Саввушки их не будет, за то, что я владею Лёней, могу кричать на него, дуться, а ее, Марусю, он ни разу даже не поцеловал. В ту минуту я была готова на любые жертвы, чтобы спасти Марусю. Забери у меня его! Забери, только не умирай!

Очевидно, я кричала все это и еще что-то подобное, сумасшедшее. Потому что Лёня встряхнул меня, больно дернул за руку:

– Прекрати! Заткнись! Уведи детей! Ты сейчас – ничто! Главное – дети!

В другой ситуации его оскорбительное «ты – ничто» было бы за гранью дозволенного, а в тот момент пришлось в самый раз, как пощечина беснующейся истеричке. Я, мои переживания, благие идиотские порывы – все ничто перед лицом разыгравшейся трагедии. А моя истерика, по сути, акт вопиющего эгоизма: вместо того чтобы думать о других, я воплями и стенаниями выпускала пар из собственного перегретого, готового взорваться котла эмоций.

У Глеба родителей не было. Мама Маруси, узнав о гибели дочери и ее мужа, упала с тяжелейшим инфарктом. Мы отвезли ее в больницу, врачи говорили, что дни ее сочтены. Была весна, сессия, самое горячее время в вузе, но я взяла отпуск, с боем вырвала – «хоть увольняйте!», чтобы заняться похоронами и, главное, чтобы как можно больше времени находиться рядом с Саввушкой. Шестилетний, он верил и не верил в произошедшее, понимал и не понимал. Он был перепуган, но успокаивал Вику и Лизу, которые периодически рыдали. У детей начались ночные кошмары, и приходилось давать им лекарства. Но днем медикаментами я не злоупотребляла, попытки Лизы и Вики увильнуть от школы решительно пресекла. Как и чрезмерную опеку девочками Саввы, который от этого неестественного внимания пугался еще больше.

Была красивая весна и ярко светило солнце, а мне тот период – похороны, поминки на девятый день, сороковины – запомнился как непроглядный сумрак. Хотя дети оставались детьми и в доме нашем иногда звучал их смех. Лёня постоянно детей поддразнивал и рассказывал смешные истории про животных, насекомых и пуков. Он превратился в нормального отца – который завтракает с детьми, а не спит до одиннадцати, не возвращается вечером с отсутствующим видом, дежурно спрашивает: «У вас все нормально?», не дожидаясь ответа, бросает: «Мне надо поработать», – и шмыгает в кабинет, из которого выходит под утро. Конечно, это было временно, как только пройдет острый период, дети снова получат папу на несколько часов по выходным. Но я не замечала у Лёни скуки, зримого жертвенного насилия над собой. Может быть, страшная трагедия будет иметь хоть слабую компенсацию, превратит Лёню в подобие отца семейства?

На похоронах и поминках Глеба и Маруси я увидела их друзей и коллег, чья скорбь была искренней, сочувствие подлинным. Но повылезали какие-то двоюродные сестры и братья, о которых мы прежде слыхом не слыхивали. Эти родственнички повели себя чудовищно. Они грызлись между собой за квадратные метры – квартиры Маруси и ее мамы (тогда еще здравствующей!). Победителем в этой войне становился тот, кто захватит Саввушку, оформит над ним опекунство, ведь Марусина мама сделать этого не могла.

Задвинув в стороны междоусобицы, родственники выступили единым фронтом против нас с Лёней. Явились к нам домой, устроили скандал, в лицо бросали обвинения в том, что с помощью чужого ребенка мы хотим получить страшно дорогие площади.

Поскольку наше благосостояние на первом этапе базировалось не на лично заработанных деньгах, а именно на квадратных метрах – квартире моих родителей и однушки Павла Ивановича, поскольку данный момент всегда вызывал у меня внутреннее смущение, получалось, что родственники били меня по самому больному.

Лёня сначала смотрел на кузенов и кузин не без потехи: пришли дурни, несут околесицу. Но потом он увидел мою реакцию: испуг, стыд, дикий страх того, что Саввушку могут увести.

Лёня потом говорил, что у меня было лицо человека, измученного побоями и пытками, ожидающего последнего смертельного удара.

Лёня рассвирепел и посчитал нужным вывести меня из ступора приказом:

– Венерка! Выгони этих бл…дей! Или я за себя не ручаюсь!

Как будто он был мастером спорта по боксу в тяжелом весе, а я кандидатом в мастера и могла одной левой справиться с двумя мужиками и тремя бабами.

– Выметайтесь! – орал Лёня. – Или я сейчас принесу двустволку и всех вас к е…ной матери постреляю!

Никакой двустволки у нас не было, но потом в материалах судебного дела фигурировало, что мы угрожали применением оружия.

Когда незваные гости были выпровожены, в комнату просочились дети и моя мама. Семья у нас, конечно, шумная, но такого безобразия еще не случалось.

– Папа, ты ругался матом, – сообщила Лиза.

– Ругался, – подтвердил Лёня. – Я же мужчина, мужчинам иногда можно.

– И мне? – уточнил Саввушка.

– Тебе еще рано, – ответила я. – А дядя Лёня больше не будет.

– Папа, почему они тебя называли пархатым жидом? – продолжала допытываться Лиза.

– Жиды – это евреи, – выказала осведомленность Вика. – Мне в школе сказали, что наша фамилия еврейская. Мы евреи, папа?

– Евреи.

– А я думала, русские, – разочарованно протянула Лиза.

– Русские, – так же охотно согласился Лёня.

– Мне бабушка говорила, – встрял Савва, – что ее папа был белорусец.

– Тогда мы белорусы, – кивнул Лёня.

– Ты говорил, – подала голос моя мама, – что твоя мама была молдаванкой, а у евреев национальность по материнской линии прослеживается. У Венеры одна из бабушек полька, – не без гордости добавила она.

– Молдаванка? – удивленно спросила я мужа.

– Честно говоря, я забыл у нее спросить. Но я вам открою страшную тайну! Биологически все расы и нации: русские, евреи, белорусы, эфиопы и прочие японцы – один вид, а не разные. Потому что мы можем… Внимание! Скрещиваться и размножаться.

– И мы с Лизой и Викой? – уточнил Саввушка, которого всегда волновало «и я?», «и мы?»

– Пока только я и мама, – вынужден был признать Лёня.

– А как вы это делаете? – не унимался Савва.

– Разговор увело куда-то не туда, – заметила я.

– Не туда, – признал Лёня. – Пытливые дети должны спросить у умного папы, как же возникло деление на расы и нации?

– Как? – спросили они хором.

Про кошмарный визит квартирных захватчиков было забыто. Выслушав лекцию Лёни, дети остаток вечера выбирали себе национальности. Савва стойко желал быть «белорусцем», русоволосая и голубоглазая Лиза мечтала называться египтянкой, а Вика не могла на чем-то остановиться, бегала ко мне советоваться, а потом решила, что каждый месяц будет менять национальность. Лёня им сказал, что они все давно метисы, и бабушки-дедушки их, и прабабушки-прадедушки были метисами. Но дети быть одинаковыми не желали.

Неужели корни национальной розни в детском желании неодинаковости?

Совенку сейчас семь лет, он первоклассник. Иногда я срываюсь и ору на него:

– Зачем ты переоделся в спортивную форму? Ведь сказали, что физкультуры не будет, в спортзале трубу прорвало, покажут фильм. Что значит «пусть устно»? Как может быть физкультура устно? Целый час просидел в майке и трусах, над тобой смеялись. Тебе было плохо, ведь правда? А все твое глупое упрямство!

Он смотрит на меня исподлобья, его громадные глаза наполняются слезами, но губы зло поджаты. Я рывком прижимаю к себе мальчишку. Если бы моя любовь, мои объятия могли растопить его каменное упрямство, от которого в первую очередь страдает сам Совенок!

Суды по установлению опекунства длятся до сих пор. Гонорары адвокатам основательно подорвали наш бюджет. Лёне судебная волокита отчаянно надоела. Он предлагает мне швырнуть квартиры кузенам и кузинам в рожи, пусть подавятся. Я не соглашаюсь – Глебу, Марусе и ее маме это показалось бы несправедливым. Тогда не нервничай, призывает меня муж, как будто мы можем позволить кому-нибудь забрать у нас Саввушку! Нашего сына!