Текст книги "Царь Грозный"

Овчина Телепнев стал совсем близок и дорог правительнице после того, как обманом выманил в Москву удельного князя Андрея Старицкого и схватил его.

Старицкий оставался единственным соперником, который мог побороться за власть с малолетним царем Иваном. Дядя маленького Ивана по старым понятиям имел больше прав на шапку Мономаха, чем племянник, но никто из Боярской думы или окружения правительницы Елены не собирался допускать его в Кремль.

Уезжая к себе в Старицу, князь Андрей Старицкий попытался намекнуть Елене о том, чтобы дала еще городов в удел. Ответ получил не слишком ласковый, мол, хватит и того, что имеет. Правда, был жалован шубами, кубками и конями. Обиженный князь отбыл со своим семейством, не скрывая неудовольствия.

Осознав, что такого соперника лучше держать ближе к себе, а еще лучше совсем упрятать в темницу, Елена принялась звать его обратно. Хорошо понимая, что может последовать за братом Юрием, князь Андрей отговаривался как мог.

Непривычно докладывать о делах женщине, пусть даже умной, но государь слишком мал, приходится все говорить его матери. Вдовая княгиня Елена сидела рядом с пустующим троном в удобном кресле и слушала. По ее бесстрастному лицу не сразу можно было понять мысли правительницы, научилась уже сидеть неподвижно, только глаза изредка сверкали, выдавая недовольство или, наоборот, радость, что бывало много реже. Злилась правительница, многое шло не так, как ей хотелось бы… Вокруг недовольные, каждый своим – кто тем, что на троне малолетний царь Иван, кто тем, что за него правит литовка Елена, кто боярами… Всегда найдется чем, потому и хмурится Глинская. Не о таком она мечтала, лежа без сна еще при жизни мужа. Хотелось остаться мудрой правительницей, чтобы вслед шептали:

– И красива, и разумна…

Не шепчут. В глаза лгут, что Великая, а за спиной поносят и блудницей, не сохранившей честь мужнина ложа, и проклятой литовкой. Она постаралась, чтобы в летописи попали только хорошие слова о ее разумном правлении, ведь толково же распоряжается, деньги вон заменила, что вразброс были, а теперь новгородская копейка для всех одна… Все равно недовольны…

Елена так задумалась, что чуть не пропустила важные слова дьяка, осознав, что тот говорит, даже вздрогнула.

Дьяк Сыскного приказа склонился перед правительницей ниже некуда, но сверкал глазами исподтишка, пытаясь определить реакцию Елены на сказанные слова: есть подозрения, что князь Андрей Старицкий замыслил бежать в Литву. Сразу понял, что проняло, глаза княгини зло сощурились, а потом сверкнули недобрым блеском. Правы были те, кто твердил, мол, Старицкого убрать можно одной такой клеветой. Пока разберутся, правда это или нет, князь Андрей уж в узилище сгниет… Да и не с руки княгине разбираться в правдивости таких наветов, они ей точно деготь для колес – хоть грязно, а полезно…

– Звать в Москву! Да только ласково, чтоб опасности не измыслил, мол, на Казань идем, всех зовут.

Дьяк мысленно ахнул: вот баба! Небось и Посольскому приказу не сразу такое придумать…

Посланный вернулся… с отказом, болен князь Старицкий, ехать никак не может. Елена зубы стиснула и распорядилась отправить к нему лекаря. Феофилу перед отъездом наказала не столько болезнь Старицкого лечить, сколько попытаться понять, отчего не спешит в Москву по ее вызову, так ли немощен или что замыслил. Телепнев от такой откровенности правительницы морщился:

– А ну как он все князю Андрею и перескажет? С ним вместе в Литву утечет…

Елена усмехнулась:

– Я не глупее твоего лекаришки. У Феофила в Москве жена с тремя детишками осталась, он в них души не чает. И понимать должен, что ежели обратно не вернется или Старицкого о чем предупредит, то я с них живых шкуру спущу!

Феофил вернулся, Старицкого ни о чем не предупредил, зато правительнице поведал, что ранка у Андрея на ноге совсем небольшая, отчего в постели валяется, неясно, мог бы и встать. Елена вдруг заметно побледнела, услышав о ранке на ноге, но быстро взяла себя в руки:

– Повелеть немедля быть в Москве!

Дьяк, записывавший за княгиней, рискнул поинтересоваться:

– Чьим именем писать, княгиня?

Та резко обернулась, глаза сверкнули.

– Великого князя Ивана Васильевича, вестимо!

Андрей Старицкий и ответил малолетнему царю, обращаясь, как к настоящему правителю:

«Ты, государь, приказал нам, чтобы непременно у тебя быть, как ни есть. Нам, государь, скорбь и кручина, что не веришь нашей болезни…»

Пока Елена играла со Старицким в переписку, Телепнев готовил свои меры, княгиня была не против. Тот выступил с войском, чтобы перекрыть опальному князю дорогу в Литву. Андрей со своей семьей бежал по единственно свободному пути в сторону Новгорода.

Новгород разделился на две части, одни стояли за малолетнего Ивана, венчанного на царство, другие считали, что из-за его малолетства правят бояре да ненавистная литовка, а потому надо держаться Старицкого. Новгородскому архиепископу Макарию с наместниками с трудом удавалось удерживать город от бунта. Окажись князь Андрей более настойчивым и смелым, кто знает, как повернуло бы. Но он усомнился в поддержке новгородцев, и, когда его войско встало против подошедшего Телепнева, князь Андрей предпочел переговоры. Иван Телепнев дал самые радужные обещания и заверения от имени правительницы. Что оставалось Старицкому? Верил ли он? Бог весть, но в Москву поехал.

Москва не встретила князя Андрея Старицкого ни звоном колоколов, ни толпами людей на улицах. Княгиня тоже не слишком радостно приветствовала родственника:

– Что же ты, князь Андрей, не едешь по приказу своего государя, которому крест целовал?

Сам государь сидел на краешке трона, болтая ногой и разглядывая шитый серебром кафтан ближнего рынды. Его меньше всего интересовал приезд дяди и очень хотелось, чтобы это скучное сидение скорее закончилось, потому как они с братом Юрием недостроили крепость в своей опочивальне. А ну как братец порушит все без него? Но мальчик хорошо знал, что если ослушается мать, приказавшую сидеть смирно, то та сама разрушит построенное и прикажет всю неделю не давать сладкого. С ней не поспоришь, ее вон как все слушаются!

– Недужен был, государь. – На свою беду князь Андрей обратился к скучавшему племяннику, вместо того чтобы заглядывать в лицо его матери. Глаза княгини Елены снова злобно сверкнули: этот дурень так и не понял, кто правит Московией?! Ну так пусть хорошо подумает над этим в темнице!

Когда рынды попытались скрутить за спину руки князю Старицкому, тот возмутился, повернувшись к Телепневу:

– Иван Федорович, ты же обещал мне ласку от правительницы?!

Тот лишь руками развел, а сама Елена сердито сверкнула взглядом на любовника:

– Я таких обещаний не давала! За меня обещаешь, князь Иван Федорович?!

Телепнев потупился, все так же виновато разводя руками. Будь в это время в палате кто чужой, увидел бы его чуть заметную усмешку, но княгиня постаралась, чтобы чужих не было, ни к чему им слушать родственные разборки. А Телепнев… какой же он чужой?

Князь Андрей Старицкий был закован в железо и брошен в темницу, якобы за непослушание и желание убежать в Литву. Его привычно уже уморили голодом, не решившись просто казнить. Елена не оставила на воле и семью князя Андрея – княгиню Ефросинью и маленького Владимира, их тоже заточили в темницу. Глинской особенно хотелось уничтожить непокорную княгиню Ефросинью, которая не скрывала своего неверия в способность великого князя Василия родить сына. Но убить всех Старицких Елена не могла, слишком многие в Москве оказались недовольны. Боясь бунта, правительница смирилась, но злобу в душе держать не перестала. Князю Андрею не суждено было выйти из темницы, а вот его жена и сын все же после смерти Елены Глинской оказались на свободе, их уничтожит через много лет царь Иван, получивший урок обращения с родственниками от матери…

А бояре получили другой урок – стало понятно, что эта красавица не остановится ни перед чем или кем, пойдет вперед, устилая путь трупами, если это понадобится… Княгиня подписала себе смертный приговор, слишком опасно было оставаться рядом с женщиной, не пожалевшей малолетнего племянника.

В последний год жизни Елена много и тяжело болела, мать маленького государя словно подтачивало что-то изнутри… Она вдруг принялась ездить по монастырям, точно замаливая какие-то грехи. Может, так и было?

Анна Глинская хотела вызвать Софью, но как это сделать? Наконец придумала, подошла к ларцу и коснулась замка рукой. Почти сразу услышала от двери знакомый хрипловатый голос:

– Чего ты хочешь?

Ларец уже не первый год стоял в дальней комнате под многими запорами, ключи были только у Елены и самой Анны. Мать даже не знала, ходит ли сюда дочь. Сама же старалась и не вспоминать, где-то внутри росло понимание, что за ворожбу Софьи придется очень дорого платить. Дочь стала правительницей и даже своего старшего сына венчала на царство. Казалось бы, чего желать, но сердце беспокойно ныло. Елена чахла с каждым днем, молодая, недавно полная сил женщина, стала злой, раздражительной, худела и желтела, стремительно теряя волосы и былую красу.

– Почему дочь чахнет?

Губы Софьи искривила привычная уже недобрая усмешка:

– За все надо платить…

– Она платит за власть?! – ужаснулась Анна.

Софья кивнула:

– За власть, за обман, за все…

Глинская понимала, что больше старуха ничего объяснять не будет, поинтересовалась:

– Изменить можешь?

Та покачала головой:

– Нет, она сама выбрала свою судьбу. Ты тут ни при чем.

Анна поняла, что дочь ходила к сундуку без нее.

– Что ее ждет?

– Смерть. Все мы смертны…

– Но она еще молода, красива… Была красива, – поправила себя Глинская.

– За все надо платить, – повторила Софья и исчезла, точно ее и не было в комнате.

Анна поспешно убралась оттуда и долго после не появлялась возле ларца. Старуха не стала ей объяснять, что Елена, воспользовавшись помощью ворожбы, почти сразу побежала в монастыри, отмаливать грехи. Но и там правды на исповеди не сказала… Получилось, что и темным силам полностью не отдалась, и к светлым не вернулась. Потому потеряла защиту и тех, и других. Такие долго не живут.

Луна расписала пол дворца сквозь разноцветные оконца разводами. Зрелище полной, желтой с красным отсветом луны было немного жутковатым, рука сама тянулась совершить крестное знамение: «Свят, свят…»

Чуть воровато оглянувшись и убедившись, что его никто не видит, Телепнев толкнул дверь княжеской опочивальни. Давненько здесь не бывал. Елена все по монастырям, по богомолью, а он старается куда-нибудь из Москвы с войском уйти. Что-то рановато княгиня взялась грехи замаливать, еще сколько их впереди…

Елена лежала бледная, жалкая в своей немощи. Такой ее Телепнев никогда не видел. Глинская, наверное, и мужу не показывалась со сна или в болезни, Иван если и видел ее нагой, то только в полутьме, а чтоб вот так – без румян и белил – никогда. Сейчас на ложе лежала женщина такая, какая она есть на самом деле, а потому сразу постаревшая на десяток лет и сильно подурневшая. Брови без краски оказались совсем блеклыми, синюшные губы вытянулись тонкими ниточками, куда-то девался нежный румянец со щек.

– Недужная я, Ваня. – Голос был слаб, только глаза лихорадочно блестели. Елена впервые ждала от любимого сочувствия, а он смотрел и думал совсем о другом. О том, что столько лет отдал этой женщине, погубил свою душу, потерял любовь жены Любушки, опорочил свое имя… Для чего? Ради призрачной власти рядом с ней, которой никогда и не было? Все эти годы он попросту боялся за свою жизнь и жизни жены и детей. Сначала потому, что уничтожить мог великий князь Василий, стоило тому только захотеть. Потом сама Елена, если бы не угодил.

Иногда Телепнев размышлял, догадывался ли о приязни своей жены к красивому воеводе сам Василий? Не может быть, чтобы не замечал, ведь умен. Тогда почему ни разу вида не подал? Князь даже перед смертью не обмолвился ни словом.

Елена протянула к нему слабеющую руку, зовя сесть рядом. Телепневу было настолько неприятно видеть красавицу без ее всегдашних ухищрений, что он боялся выдать себя взглядом. Чуть смутившись, пробормотал:

– Войти могут… Что подумают?

Княгиня все поняла, горько усмехнулась:

– Когда это ты о таком заботился? Помру я скоро, Ваня, недолго уже осталось…

Тот возразил:

– Что ты! Не смей даже о том думать!

Голос прозвучал фальшиво, это добавило страданий Елене, она снова горько усмехнулась:

– Вот и ты лжешь! Лекари все говорят, что по весне встану, да не верится. Внутри все словно выжжено, почернело. На кого дети останутся? Малы еще… – Она говорила уже не для любовника, скорее просто для себя, понимая, что Телепнев ей ничем помочь не может. Да и кто-то другой тоже. – Что с детьми станет, как бояре верх возьмут?

Чтобы хоть что-то сказать, Телепнев бодро возразил:

– Ивана на княжение венчали же, он великий князь.

– Какой он князь, дите совсем! Станут его бояре воспитывать, совсем никому не будет нужен. А за ним глаз да глаз требуется, нрав у Ванюши тяжелый, его если не держать да не лелеять, много бед натворит… – И вдруг она даже приподнялась, глаза расширились: – А ты помнишь, что сказала Соломония мне тогда?

Телепнев уже подзабыл и саму поездку, потому не сразу кивнул. Княгиня ждала, но не выдержала и напомнила:

– Что я сына рожу, у которого руки по локоть в крови будут! Которого вся Русь проклянет! Это про Ваню, про него!

Обессиленная княгиня отвалилась на подушки, а Иван досадливо крякнул:

– Да что ж ты на сына-то! Мало ли чего старица скажет? Она вон и про своего говорила, а где он, где?

Глаза Елены неподвижно уставились в потолок, потом она перевела взгляд на Телепнева и вдруг отчетливо произнесла:

– Жив он! Душой чувствую, что жив. Сколько ему ныне? Ивану осьмой, значит, ее Григорию двенадцать? – Княгиня снова приподнялась, глаза безумно забегали по сторонам, руки вцепились в край постели, голос хрипел: – Пошли в суздальских землях поискать таких мальчиков! Его Шуйские прячут, жив он! Найди, слышишь, найди! В цепях приведи, чтоб здесь, передо мной валялся! Сама хочу с него шкуру спустить! Сама хочу ему глаза выцарапать! И ей тоже! Всех мальчиков такого возраста! А ежели его в Суздале не найдут, то по всей Руси ищи! Всех от десяти до тринадцати лет жизни лишить! Всех!!!

На губах Елены выступила пена, глаза стали совсем безумными. Захлебнувшись криком, она закашлялась и снова повалилась на подушки. Телепнев ахнул:

– Что ты, как можно? Это же ребенок!

– Пожалел?.. – хрипела княгиня. – А меня кто пожалеет? Пошел вон!

Понимая, что дело может кончиться для него плохо, Телепнев привычно решил идти на попятный:

– Хорошо, успокойся, княгиня, я найду сына Соломонии. Если он, конечно, жив.

– Княгиня… раньше Еленой звал… А проклятого и без тебя найдут! Ненавижу! Всех вас ненавижу! Уничтожить бы вашу Москву всю на корню! – От усилия она закашлялась. Телепнев с ужасом смотрел на любовницу. Как же можно проклинать землю, на которой живешь и которой правишь? От приступа ярости Елена совсем обессилела. – Ступай. – Глаза закатились, рука упала на край ложа. Но синяя жилка на ставшей вдруг тонкой шее билась, показывая, что хозяйка жива, только очень слаба.

Телепнев вышел вон, вместо него в ложницу вбежала Аграфена, привычно караулившая у двери. Иван хорошо понимал, что сегодняшний разговор Елена ему не простит, оставалось только решить, куда и когда бежать. Сердце захлестывала горечь, он проклинал тот час, когда попался на глаза красавице-княгине, и свое безволие. Мало ли на кого смотрела Елена при старом муже? А в сети попал только он. «Сам виноват, – вздохнул Телепнев, – жаловаться не на кого».

Спасла его смерть Елены. Но спасла ненадолго.

Чтобы избежать прощания мальчиков с матерью, Шуйский объявил, что у нее, должно, моровая болезнь, потому допускать к княгине князя Ивана никак нельзя, опасно. Никто не возражал, хотя все прекрасно понимали, что никакого мора у Елены не было, попросту отравили. Но ничего расследовать не стали, слишком радовалась Боярская дума кончине правительницы. Похоронили быстро и без особых почестей, отговорившись все тем же мором, митрополит даже отпевать не захотел. Только в Вознесенском девичьем монастыре, где была захоронена, наспех прочитали заупокойную, и все. Таких ли почестей желала Елена Глинская, когда стремилась на русский престол? Такого ли ждала? Но получила по заслугам, не считалась ни с Русью, ни с Москвой, и Москва с ней не посчиталась.

К власти снова пришли бояре, ведь маленький князь сам ничего не мог. Горько плакали только двое княжичей и мамка Аграфена Челяднина. Телепнев метался, пытаясь придумать, куда бы бежать, и ничего не мог сделать. На Руси везде достанут, а в Литву или в Казань нельзя, сам их обидел. Конечно, первыми получили сполна именно эти двое – брат и сестра – Иван Телепнев и Аграфена Челяднина. Сколько маленький Иван ни просил бояр, как ни валялся в ногах, цепляясь за подол своей воспитательницы, уговорить не удалось, мамку Аграфену насильно постригли в дальний монастырь в Каргополе и забыли о ее существовании! Ивана Телепнева-Оболенского по прозвищу Овчина бросили закованного в цепи в тюрьму, где привычно уморили голодом. Несколько лет на ложе княгини обернулись для Ивана Федоровича тяжкой смертью и проклятиями многих людей. Из-за любовной связи с Еленой Глинской никто не помянул добрым словом хорошего полководца, даже собственная жена, сильно обиженная мужем, ни слезинки не проронила, выслушала сообщение и кивнула:

– Заслужил!

Аграфена долго вспоминала оставшегося полным сиротой маленького князя, кто его накормит, кто спать уложит? Некому, на бояр надежды мало, им власть нужна, а не сам княжич. Челяднина привычно называла Ивана княжичем, хотя того и венчали на царство. Мамка почти не вспоминала княгиню, только раз сама себе усмехнулась: не рвалась бы к власти, была бы жива. Слишком уж вдовая княгиня хотела сама править, а еще слишком не любила все русское, почти ненавидела. Вот и поплатилась.

После смерти великой княгини власть захватили князья Шуйские. У них нашлось немало противников, которые сплотились вокруг князя Ивана Федоровича Бельского. Между двумя родами разгорелась неприкрытая война. К сторонникам Бельского присоединились митрополит Даниил и думный дьяк Федор Мишурин.

Солнце давно в небе, люди заняты своими делами, но маленький князь, за которым никакого присмотра и до которого никому нет дела, еще в постели. Всем известно, что Иван любит поспать, а потому как никому не нужен, его и не будят, пока сам глаза не продерет. Но и когда проснется, все равно долго валяется неодетым. Вот и тут, закинув руки за голову, разглядывал давно изученный потолок, придумывая, чем бы заняться сегодня. Губить кошек и собак, бросая их с верхнего яруса, надоело. Других занятий попросту не находилось. В голову вдруг пришло, что если волосы на человеке не подпаливать, как иногда делал, а попросту вырвать по клокам, но не все, а полосами, то получится забавно. Стал раздумывать, как рвать. А если девке? Стало смешно, когда представил девку с клоком на макушке вместо косы. Такие волосы он видел в книге, клок волос на макушке носили его предки князья Киевские. Почти засмеялся от удовольствия, но распорядиться не успел, со двора вдруг донеслись вопли, шум не то драки, не то большой ссоры.

– Что там? – испуганно вскинулся со своего ложа Иван.

– А? – зевая, нехотя отозвался спавший в углу холоп.

– Что на дворе, я спрашиваю! – пнул его ногой рассердившийся князь. Холоп, почесывая пятерней спину, неторопливо поплелся к окну. Со двора и впрямь доносились какие-то крики.

Ивану надоело ждать, подбежал к окну сам, оттолкнув неповоротливого стража, выглянул. Только, видно, опоздал, почти ничего не увидел. Забыв, что не одет, маленький князь выскочил в переход, закрутил головой:

– Что? Что?

На глаза попался челядин, тащивший ворох одежды, на вопрос мальчика также нехотя объяснил:

– Князья Шуйские дьяка Мишурина убили.

– Как?! – ахнул Иван.

Челядин подхватил коленом падающее тряпье, освободившейся рукой поскреб затылок и снизошел до объяснения:

– Да ободрали его на дворе и бросили на плаху нагим…

– А… а митрополит? – ужаснулся князь.

– Не ведаю, государь, – пожал плечами челядин и потопал дальше, видно, сушить на солнце тряпье.

Иван забегал по дворцу, но узнать долго ничего не мог, никто не знал, что с Даниилом и где он. Пришлось самому идти в Успенский собор. На мечущегося мальчика никто попросту не обращал внимания.

Митрополит был там, он встретил Ивана с сокрушенным вздохом, предвидя и свое унижение. Долго утешал, но что мог сказать маленькому государю согбенный старец, если сила в руках у Шуйских? Одно поразило Даниила – Иван зло сузил глаза, долго сопел, а потом почти шепотом заявил:

– Придет и мое время, расправлюсь с Шуйскими! Со всеми боярами! Обиды не прощу!

Через несколько месяцев Шуйские смогли одолеть и митрополита Даниила, он был сослан в Волоколамский монастырь, где прежде был игуменом. Только сначала испытал великое унижение. Митрополита заставили подписать отречение от митрополии по неспособности к высокому служению! Такого русская церковь еще не видывала, но, боясь за свои жизни, святители одобрили низложение Даниила.

Иван, прощаясь с Даниилом, обливался слезами. Девятилетний князь ничем помочь своему наставнику не мог, только плакал. Но кто же обращал внимания на слезы мальчика, служившего лишь ширмой для всесильных Шуйских!

На смену Даниилу пришел игумен Троице-Сергиевой обители Иоасаф Скрипицын, выбранный жребием. И такое было невиданно ранее!

Иван настороженно глядел на поданную ему печалованную грамоту. Что еще хотят от него эти приставалы? Буквы прыгали перед глазами, князь не сразу смог прочитать даже имя боярина, за которого просили. Митрополит помог:

– Князь, челом бьем об освобождении князя Ивана Федоровича Бельского.

Иван вскинул голову, беспокойно оглядел стоявших перед ним бояр одного за другим, затем вопросительно уставился на митрополита. Иоасаф едва заметно кивнул. И тут Иван почувствовал, что от его решения зависит чья-то жизнь! В ушах противно зазвенело, но по спине пробежала дрожь от крепнущего внутри сладкого чувства властелина.

– Освободить! – Голос маленького князя почти звенел радостью.

Митрополит и остальные едва сдержали улыбки.

Шуйские были застигнуты врасплох. Им бы подсуетиться, обвинить князя Бельского еще в чем, но бояре, напротив, обиделись и устранились от дел. Митрополит, втайне боявшийся новой войны с сильным родом, вздохнул свободно. Править от имени малолетнего князя начали Бельские, на время в Москве воцарились тишина и покой.

Но ненадолго…

Морозы, что ли, подвигают бояр к бунтам в Москве? И полугода не прошло, как Шуйские взяли силу снова. В Кремле устроили настоящий погром, за сторонниками Бельского гонялись по всему дворцу, избивая железными палками, окна кельи митрополита закидали камнями. Тот пытался спастись в хоромах самого великого князя, но мятежники и там нашли, ворвались, разбудив и страшно перепугав Ивана.

Маленький князь проснулся от шума и не сразу понял, где он: в горнице темно, холоп не уследил, и свеча давно сгорела. Только в углу теплится огонек лампады, но и там масла мало, вот-вот погаснет, как бывало не раз. Ивану снилось, что он в опасности, от кого-то бежит и преследователи уже догоняют. Поэтому испугался страшно, наяву услышав, как за дверью топают бегущие. Мелькнула мысль: «За мной!»

Дверь горницы рывком распахнулась, холоп, спавший возле нее, полетел в сторону, даже не пытаясь защитить своего хозяина. К ложу Ивана метнулся человек в темном одеянии. Князь в ужасе закричал, но его голос потонул во множестве других воплей. Хватая Ивана за торчащие из-под одеяла голые ноги, кричал митрополит Иоасаф, умоляя заступиться, орали ворвавшиеся следом какие-то люди с факелами. Мальчик не мог взять в толк, чего от него хотят, он дрыгал ногой, пытаясь освободиться от цепких рук митрополита, и тоже кричал от ужаса. Потом он не мог вспомнить, как именно Иоасаф и остальные вдруг исчезли из его горницы. Кажется, митрополита все же выволокли, оторвав от княжьей ноги силой. На щиколотке долго были следы от пальцев Иоасафа. Сам он плакал, умоляя оставить митрополита, не принуждать его силой, просил, но никто даже не глянул на мальчика.

Иоасаф бежал на Троицкое подворье. Не выжить бы, кабы не помощь игумена Алексея и князя Палицкого, вырвавших бедолагу из рук погромщиков!

Иван, у постели которого искал и не мог найти защиту опальный митрополит, в ужасе не мог заснуть до утра. Сидел, забившись в угол ложа и трясясь от страха и сознания собственного бессилия. Значит, ничто не спасет, ежели самого митрополита Иоасафа можно вот так, с кулаками, с непотребными воплями таскать от княжьей постели и по двору?! И он, великий князь, выходит, никто, если на него не посмотрели даже, когда заступиться пробовал?! Но… так и его… могут?

Страх, животный страх закрался в самое сердце мальчика! Впервые он понял, что беззащитен так же, как и остальные, перед боярской прихотью и что в живых держат, только пока мал и к сопротивлению неспособен. Как же быть? Что делать? Где найти надежную защиту, прочную опору себе, если для бояр он игрушка, а для родных и вовсе лишь прикрытие?

Страшный урок получил в ту ночь князь. Повзрослев, тринадцатилетний Иван первым уничтожит именно Андрея Шуйского, а позже сделает все, чтобы низвергнуть власть бояр и упрочить свою собственную даже ценой многой крови и многих жизней!

Иоасафа отправили в Кирилло-Белозерский монастырь, а потом в его любимую Троице-Сергиеву обитель. В Кириллов монастырь был сослан, а затем убит по приказу Шуйских и князь Иван Бельский.

* * *

За спиной митрополита Даниила царь заметил сжавшегося, съежившегося Иоасафа. Боится, он даже сейчас боится, что могут снова вот так схватить, тащить, надругаться… Почему-то появилась почти злорадная усмешка, что же он и в райских кущах бочком ходить станет? То ли дело Макарий, за его спину самому спрятаться можно было. Иван повел глазами, точно отыскивая среди многих теней своего любимого наставника.

Тень митрополита Макария послушно выплыла из полутьмы, словно говоря: «Я здесь, Иван. Я всегда рядом, когда нужен». Так было и в жизни, пожалуй, именно Макарию Иван обязан очень многим.

– Святой отец, я не забыл твоей учебы. – Губы царя едва разомкнулись, но из них не вылетело ни звука, слишком ослаб от хвори смертельной. Но теням не нужны звуки, Макарий и без того понял своего царственного ученика. Возразил:

– Да только так ли все делал, как я учил?

– Вокруг все время одна измена, один заговор! – Голос только хрипел.

Тень Макария подняла руку:

– Не кричи, я и так слышу душой, не голосом. Многих зря сгубил, Иван, многих…

– Сам же учил, что я царь, потому и власть моя над людьми от Бога!

– Да на то ли власть дана, чтобы ты людские жизни губил?

– И ты… и ты, как другие…

Тень Макария сокрушенно покачала головой…