Текст книги "Дочь Роксоланы. Наследие любви"

Обрадованная быстрой беременностью дочери («После первой ночи! Ты удалась в меня, значит, детей будет много!»), через неделю мучений Михримах Роксолана уже не была уверена в счастливом материнстве принцессы.

Михримах не могла ни есть, ни пить, ни даже просто гулять. Пополз слух, что принцессу на свадьбе сглазили. Провели все необходимые обряды, все очистили, сменили комнату, но ничего не помогло. Десять дней постоянной рвоты и полного отказа от еды превратили живую насмешливую Михримах в слабое подобие семнадцатилетней женщины.

Едва сойдя с коня, Рустем услышал, что Михримах Султан плохо себя чувствует.

– Что?! Почему?

Его верный Омер чуть смущенно опустил глаза:

– Это женские недомогания, паша…

Рустем, еще не до конца сознавая, что услышал, метнулся в их с Михримах покои.

– Паша, султанша не там.

– А где?

– Вон там, там удобней, – кивнул Рустему Кадим-ага, старший евнух Михримах.

– Что с султаншей?!

Евнух как-то странно пожал плечами:

– Говорят… у нее будет ребенок, паша.

– Вы… вы уверены?

– Да, султаншу тошнит уже вторую неделю.

Рустем, у которого перехватило горло от такой новости, буквально влетел в спальню, не дожидаясь, когда евнухи и служанки откроют перед ним двери.

Михримах, измученная рвотными позывами, лежала на постели бледная, как снег. Завидев пашу, служанки немедленно выскользнули из комнаты, оставив супругов вдвоем. Предстоял важный момент, в который нельзя вмешиваться. Рустем-паша должен узнать о будущем пер венце.

– Михримах… – Рустем опустился на колени перед ложем с супругой. Его глаза блестели, как два алмаза.

Она держалась за горло, словно пытаясь задушить сама себя, но сумела выдавить:

– Это вы виноваты… Я не хочу этого ребенка! Не хочу! Больше… никогда… не допущу вас… к себе…

Слова давались ей с трудом.

Лицо Рустема стало каменным, а взгляд тяжелым. Но он привычно справился, усмехнулся, поднимаясь с колен и слегка кланяясь:

– Хорошо, султанша… Но этого родить придется…

Круто развернулся и вышел. Слуги с изумлением смотрели на пашу. Вместо ожидаемой радости он выглядел так, словно получил сильнейшую пощечину. Может, так и было?

Вернувшиеся в спальню Хикмат и Бирсен застали султаншу рыдающей в подушку.

– Госпожа, что случилось?! Паша вас обидел? Госпожа!

– Нет, это я его! – почти выкрикнула Михримах, готовая убить саму себя за несдержанный язык.

Она чувствовала себя плохо, но разве в том вина Рустема? Разве он виноват, что жена плохо переносит беременность с первых месяцев? Но и паша мог бы иначе, ведь видел, как ей плохо! Почему бы не приласкать, не посочувствовать? Обиделся на ее резкие слова.

Пытаясь оправдать свое поведение, Михримах старательно выискивала вину Рустема в своем состоянии. Да, он где-то ездил, вместо того чтобы… Что «чтобы», не знала и сама. Если бы сидел рядом, ей было бы легче? Разве в присутствии мужа ее тошнило бы меньше?

Но еще столько месяцев впереди!.. От одной мысли, что много-много дней невозможно будет поднять голову от подушки, ни есть, ни пить Михримах становилось так тошно, что хотелось закрыть глаза и умереть.

Ночи любви приводят вот к чему. Бывает даже, что не ночи, а всего лишь одна ночь. Неужели теперь после каждой любовной ночи с ней будет твориться вот такое?! Но тогда супружество превратится в кошмар. И зачем она только вышла замуж?

Принцесса горько рыдала, а ее несчастный супруг, вместо того чтобы радоваться сообщению о беременности жены, гнал коня подальше от дворца. На его счастье, султана не было в Стамбуле, значит, не было необходимости срочно идти к Повелителю и докладывать – вообще что-то говорить, а чем-то отчитываться.

Съездил на пару дней в Бурсу, называется… А если бы не ездил, что изменилось? Хотя бы успел приручить строптивую супругу, может, не услышал бы таких резких, жестоких слов?

Рустем неглуп, понимал, что Михримах сказала это из-за своего состояния, но понимал и другое: за время беременности она просто возненавидит мужа, к тому же каждая последующая может оказаться столь же тяжелой…

У третьего визиря работы немало, но Рустем постарался найти себе еще занятия, чтобы как можно меньше бывать дома. Он стал помогать в работе Фонда Хуррем Султан.

Султанша познакомила его с новым архитектором, которого решено пригласить для строительства зданий по ее заказу. Рустем помнил Синана еще по венгерскому походу, где тот был инженером, а сам паша – всего лишь оруженосцем. Кажется, Синан мог построить что угодно, во всяком случае, мосты, которые возводились под его началом, могли простоять не одну сотню лет.

В каждом городе он кропотливо изучал самые крепкие постройки, без конца что-то чертил и зарисовывал. Однажды султан приказал Рустему помочь странному инженеру; так и познакомились. После похода Синан уехал в Египет восстанавливать разрушенное, а Рустема снова взяли на султанскую конюшню, только теперь уже мирахуром – заведовать конюшней и ричаб-агой – человеком у султанского стремени. Ричаб-ага – просто почетная должность, а вот мирахур – еще и очень ответственная. Заботиться о десятках лошадей, знать все их проблемы, норовы, потребности, не упустить ни одну, вовремя убирать тех, кто уже больше не годится для султанских выездов, и покупать новых – это может не каждый.

Рустем прекрасно разбирался и в лошадях, и в людях. Его побаивались за острый язык и привычку высмеивать одним предложением, а потому избегали. Но он и не рвался дружить со всеми подряд.

Он никогда не высмеивал султанскую семью, был предан Повелителю, Хуррем Султан, шехзаде и принцессе больше самого верного коня. Особенно принцессе, потому что давным-давно любил эту строптивицу, ни на что не надеясь и никогда в том не признаваясь сам себе.

И вот случилось – стал мужем Михримах. Но для него была всего ночь, одна-единственная ночь счастья! Мирхимах таяла в его руках, отвечала на ласки, она желала его, горела страстью… Всевышний даровал им дитя после первой же ночи… И что теперь?

«Я не хочу этого ребенка!» Это худшее, что она могла сказать. Если бы просто сказала, что не любит, не хочет больше видеть, он бы смирился, вернее, не смирился, но отступил, оставалась бы надежда, что все еще получится. Но не желать подарка Аллаха?!

Хуррем поняла, что что-то не так, попыталась допытаться у зятя:

– Рустем-паша, что случилось?

Он умело прятался за невозмутимостью.

– Михримах Султан плохо переносит свое состояние. Мне лучше не надоедать ей, чтобы не раздражать.

Постарался побольше быть занятым, но разъезжать так, чтобы вечером обязательно возвращаться домой. Едва успевал вымыть руки и сменить одежду, как шел к Михримах узнать о ее здоровье. Та, чувствуя свою вину и не находя способа загладить, чаще всего делала вид, что лежит в полудреме. Он не настаивал, спрашивал у Хикмат о султане, кивал и удалялся.

Михримах после ухода мужа злилась: даже к постели не подходит, поговорит со слугами и торопится прочь!

В пику ему запросилась в загородный дворец:

– Мне душно в Стамбуле!

Да, зима в Стамбуле – нелучшее время года, но духотой в феврале не пахнет, зато уже вовсю пахло весной. Султанше пошли навстречу, отвезли в загородный дворец, но не стали отправлять на тот берег Босфора. Рустем приезжал каждый вечер, узнавал о здоровье, но не более.

Бедолаге стало немного легче, она уже могла хотя бы есть…

Приезжала Эсмехан, которая носила их с Мехмедом ребенка, но носила легко, словно и не было ничего. Михримах смотрела с завистью: ну почему у одной ни тошноты, ни резей, а у другой и дня нормально не проходит?

– Давай договоримся, что наши дети поженятся между собой.

– Нельзя! – ахнула Михримах, – близкие родственники же.

– Мы с Мехмедом тоже близкие родственники. Мы двоюродные, и они будут тоже двоюродные. У тебя мальчик, у меня девочка – чем не пара?

– А если у обеих девочки?

– Нет, тебя тошнит – значит, у тебя мальчик. Мне моя кормилица так говорила. А давай детей одинаково назовем.

– Как это, если у тебя девочка, а у меня мальчик?

Эсмехан рассмеялась:

– Нет, если будут мальчики, дадим одинаковые имена. И если девочки, то тоже.

– Думаю, про мальчиков нас с тобой и спрашивать не будут.

– Тогда хотя бы девочек? – настаивала Эсмехан.

Ее очаровательные ямочки на щеках и нежный румянец вовсе не исчезли из-за заметного уже живота, наоборот, Эсмехан из тех, кого беременность только красит.

– Как?

– Мне нравится Мелек, Акша…

– Акша – светловолосая. А если черненькая будет?

– Тогда назовем… Хюма. Хюмашах! Хорошо звучит?

– Договорились, – смеялась Михримах.

В присутствии Эсмехан ей становилось легче, забывалось даже собственное отвратительное состояние. Подруга успокаивала:

– У тебя скоро уже все закончится. Тошнит только первую половину, потом будет легче.

Уезжая, напоминала:

– Не забудь: наши дети поженятся, а следующую дочь ты назовешь Хюмашах, как и я свою.

Глядя вслед счастливой подруге, Михримах начинала верить, что так и будет, но уже немного погодя снова стояла на коленях, стараясь дышать глубже, потому что мутило.

(Они с Эсмехан не ведали, что из всего задуманного сбудется только одно – две дочери, две Хюмашах Султан…)

Возможно, потом все и наладилось бы, ей стало бы легче, но до того не дошло.

Сидеть одной в пустом дворце тошно и без приступов. Михримах решила вернуться в Топкапы. Ребенок уже впервые толкнулся в ее животе, но сил даже радоваться не оставалось.

Весна – лучшее время года везде, а в дворцовых садах особенно. Все зазеленело, птицы завели свои трели, солнце светило так, словно извинялось за зимнее ненастье…

Но весна Михримах не радовала, и теперь уже не из-за приступов дурноты. Ее везли осторожно, но все равно что-то повлияло, начались рези. Роксолана ужасалась:

– Михримах, нужно вызвать акушерку, это добром не кончится. Я ездила верхом почти до самых родов и не замечала ничего, кроме растущего живота.

– Зато и рожали раньше времени.

Пришлось согласиться, так и было, у Роксоланы все дети рождены до срока, но ведь все выжили! Однажды Михримах спросила мать, тошнило ли ту. Роксолана, смеясь, ответила, что только один раз из шести, и так выразительно посмотрела на дочь, что та поняла: тошнило именно когда ходила ею.

– Значит, у меня девочка? Мы с Эсмехан договорились дочерей назвать Хюмашах.

Роксолана не знала о страшных словах, в запале произнесенных дочерью, Рустем никому о них не сказал.

Пришедшая акушерка сокрушенно покачала головой:

– Госпожа может родить раньше времени.

– Но еще совсем рано?!

– Вот потому и страшно.

Страшный прогноз сбылся: малыш родился не просто недоношенным, он был так мал, что шансов на жизнь не имел никаких.

Рустем был на другой стороне Босфора; услышав о проблеме, стрелой метнулся домой. Увидел заплаканную Хикмат, все понял.

– Что?!

– Ваш сын был слишком маленьким, чтобы выжить, паша… Слишком маленьким…

– А султанша?

– Она слаба, но неопасно.

В первой комнате сидела Роксолана, поникшая, бледная…

– Паша… Малыш не выжил, рано ему еще.

– Михримах? – он кивнул на спальню.

Теща кивнула в ответ.

Михримах лежала бледная, словно снег, на лице и без того были одни глаза, но теперь словно стали в несколько раз больше. Главное – в них поселилось все вселенское горе сразу. Сухие, без слез зеленые омуты с ужасом внутри.

– Это я виновата… Я…

Рустем ужаснулся. Он мог сказать ей многое, обвинить в том, что своими словами вызвала гнев Аллаха и гибель их сына, что виновата во всем. Но увидел муку в ее глазах и понял, что сильней, чем она сама себя, Михримах не казнит никто.

И отступило все; он мог укорить, обвинить, презрительно высказаться; имел право, но вместо этого опустился рядом с ней на постель, приподнял с подушки, прижал к себе.

– Все, все, успокойся… Все будет хорошо… Аллах еще даст нам детей, даст. Он милостив, он простит… Успокойся…

Михримах разрыдалась, теперь слезы хлынули потоком, орошая его рубаху. Она вцепилась в одежду мужа, словно боясь, что если отпустит, то он куда-то исчезнет, рыдала:

– Простите меня… Простите меня…

Сколько времени она так плакала, неизвестно, но Рустем терпел, пока поток слез не иссяк, наконец. Потом уложил жену, бережно укрыл, долго сидел, гладя по голове, как маленького ребенка, а Михримах ловила его руку и прижимала к губам. Она так и заснула, уткнувшись в ладонь Рустема. Было очень неудобно, но он терпел.

Произошло страшное: погиб, едва родившись, их первенец, но может, теперь Михримах что-то поймет? Может, хоть несчастье сделает их ближе?

На следующий день, когда Рустем зашел проведать супругу, все еще пребывавшую в постели, та расплакалась.

– Михримах, ты должна взять себя в руки. Не плачь, жизнь наладится.

Жена уткнулась в подушку, старательно отворачиваясь от него.

– Не смотрите на меня…

– Почему?

– Я страшная из-за всего этого.

Рустем тихонько рассмеялся в ответ:

– Ты самая красивая женщина для меня.

Снова поток слез.

– Неправда, я худая и страшная.

Он улыбнулся, прижал к себе, как ребенка.

– Послушай. Самая любимая женщина всегда самая красивая, независимо от того, худая или нет, рослая или нет… Хасеки Хуррем самая красивая для Повелителя даже сейчас, когда ей немало лет, а вокруг столько юных красавиц. Но Повелитель любит и видит только ее.

Заметив, что Михримах слушает уже без рыданий, Рустем вдруг усмехнулся:

– Но если ты будешь реветь, я тебя брошу.

– Не-ет!

– Брошу, брошу. Мне плакса не нужна.

Она поняла, что он шутит, уткнулась лицом в грудь мужа, звонко хлюпнула носом:

– Не буду…

(Казалось, что они вместе навсегда, что больше не будет никаких недоразумений, что все позади. Но это только казалось…)

Шли день за днем, и… ничего не менялось. Рустем-паша был занят с утра до вечера, куда-то уезжал, теперь уже на несколько дней, возвращался, проводил все время у Повелителя, в Диване или на конюшне, а бывало, и на улицах Стамбула. Домой возвращался поздно, уходил рано. Всегда интересовался здоровьем жены, дарил подарки, от которых у всех глаза разбегались, но и все…

Ночевали они в разных спальнях, о произошедшем не вспоминали, словно ничего не было. Безымянная могилка не изменила их отношений.

Рустем не раз убеждался, что Михримах понятия не имеет о жизни, которая течет за пределами Сераля. Хуррем Султан хотя бы старалась ездить по Стамбулу в закрытых носилках, слушать, подсматривать в щелку; кроме того, султанша-мать видела другой мир до своего появления в гареме, а дочь – нет. Михримах привыкла к благоуханию султанских садов, к тишине, потому что во внутреннем дворе Топкапы всегда тихо, придворные даже переговариваются знаками, для этого придуман специальный язык – ишарет.

Михримах часто рядом с султаном, а Повелителя всегда окружает тишина. Стоит султану где-то появиться, как вокруг воцаряется молчание; кажется, даже лошади и верблюды понимают, что нельзя ржать, реветь или цокать копытами. Затихает все, кроме ветра и птиц.

Еще Ибрагим-паша в его бытность Великим визирем советовал Повелителю ходить переодетым по Стамбулу, чтобы увидеть настоящую шумную жизнь города. Но Сулейман посчитал это ниже своего достоинства. Сам Ибрагим Фрэнк так поступал, это помогало немного лучше знать и город, и империю. Для Сулеймана было достаточно докладов советников.

Михримах воспитана отцом и тоже не считает нужным заглядывать за ворота Сераля кроме как для охоты или развлечения. Там, за воротами, для Михримах незнакомый и нежеланный мир.

– Султанша, не желаете сами съездить на рынок?

– Зачем?

– Посмотреть украшения.

– Фи! – пожала плечами Михримах. – Мне принесут их сюда. Сегодня придет Абдулла с браслетами, он обещал.

– Абдулла принесет только то, что посчитает нужным. А на рынке вы посмотрите браслеты, изготовленные другими мастерами.

– Мне нравится то, что делает этот мастер.

– Мне тоже, но лучше, если вы увидите и другие. Хотя бы для сравнения.

Всегдашнее спокойствие Рустема-паши очень нравилось Повелителю, но буквально выводило из себя Михримах, которая предпочитала, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней, и терпеть не могла чьего-то превосходства в любом вопросе или споре. В мире существовали всего двое, кому она могла уступить, – султан и Роксолана. Иногда уступала Мехмеду, но только иногда. Рустем в число этих избранных не входил, ему полагалось быть на ступеньку ниже, и то, что он муж, положения не меняло. Толковых бывших рабов в империи много, а вот принцесса одна. Разие, рожденная Михримах, не в счет, она не способна конкурировать с дочерью Хуррем!

– Разве вам, султанша, не любопытно?

Любопытство – не последняя черта в характере Михримах, но не возразить мужу она просто не могла.

– Но там толпа чужих людей!

– Я буду рядом. Никто не посмеет вас обидеть или доставить неудобство. Мы не будем ходить по рядам, где торгуют чем попало, а в лавках с украшениями не бывает случайных людей.

– Не знаю… Я подумаю.

– Хорошо, только дайте мне знать заранее.

– Зачем?

– Чтобы я в этот день не уехал из Стамбула. Отпускать вас одну в Бедестан действительно опасно.

Юная супруга не сказала ни да, ни нет, но Рустем уже знал, что поедет, и не стал никуда уезжать из города, прекрасно понимая, что Михримах из строптивости отправится в Бедестан сама.

Так и случилось уже на следующий день. Не выбрав ничего из предложенного Абдуллой («такой у меня есть и такой тоже!), Михримах собралась на рынок, не предупреждая мужа.

– Паша, султанша решила съездить в Бедестан.

– Хорошо, Керим, распорядись, как следует. Я пойду незаметно для нее.

Евнух Михримах Касим-ага растерянно разводил руками:

– Госпожа, вас следует сопровождать хорошей охране.

– Ни к чему. Пусть будет обычная, с которой я езжу в гости.

Это был совсем иной мир.

Михримах часто ездила куда-то с отцом, иногда с матерью, иногда с Эсмехан. Но с женщинами они переезжали из одного дворца в другой, почти не встречая жителей, для них освобождали дорогу, убирая с пути любые препятствия и любопытных тоже. Отца же сопровождали толпы придворных и народа, но вокруг стояла тишина. Когда появлялся султан, замирало все. Только восторженный шепот, только дальние (рядом с Повелителем это запрещалось делать, чтобы не испугать его лошадь) выкрики, славящие правителя.

Вокруг Повелителя могло пахнуть цветами из сада, во время походов – конским потом и порохом, но только не запахами обыденной жизни большого города. Потому Михримах не было знакомо то, с чем она столкнулась. Раньше, чем гомон большого рынка, она учуяла запах. Ветерок принес многочисленные, далеко не всегда приятные ароматы. Помимо запахов пищи чуткие ноздри Михримах щекотала обыкновенная вонь людского и лошадиного пота, прогорклого жира, кож и выделки тканей…

Потом султаншу окружили звуки. И это тоже не мелодия оркестра или нежный напев. Люди кричали, лошади ржали, что-то скрипело, тарахтело и громыхало. Но упрямая принцесса вышла из кареты и отправилась прямо в толчею рыночных рядов.

Несчастный Касим-ага не знал, как быть, кричать ли «Дестур!» (внимание), предупреждая, что идет султанша, как это делалось при появлении Повелителя? Он, пожалуй, закричал бы, опасаясь, что Михримах Султан затолкают, но увидел рядом Рустема-пашу, который приложил палец к губам:

– Пусть султанша немного побродит одна.

У евнуха отлегло от сердца. Если муж сам приглядывает за своей строптивой женой, то так тому и быть, мешать не следует.

Рустем действительно шел практически позади Михримах, хотя султанша этого не замечала, охваченная беспокойством, а потом и ужасом. Она не сообразила спросить, где находятся лавки ювелиров, мало того, не приказала пронести себя на носилках в Бедестан – крытый рынок, где каждая лавка отдельно, а сунулась прямо в гущу рядов, где торговали всем подряд и совсем не предназначенным для султанской дочери.

К бедолаге, завидев богатый наряд и почуяв деньги, немедленно пристали несколько торговцев, буквально навязывая свой товар, далекий от ее утонченного вкуса, совали в руки плоды, какую-то одежду, безделушки. Сопровождавшие Михримах евнухи едва успевали отбиваться.

Михримах почувствовала, что от жары, вони и особенно гвалта и бестолкового многолюдства начинает кружиться голова. Она растерянно огляделась вокруг, желая уже только одного – найти дорогу обратно к своей карете, как вдруг услышала рядом голос мужа:

– Султанша, лавки ювелиров внутри рынка, это там. Пойдемте, я покажу.

Михримах даже забыла возмутиться, схватила Рустема за рукав:

– Что здесь творится?!

– Здесь как обычно, просто вы зашли в ряды, куда состоятельные люди не ходят. Пойдемте внутрь, там прохладно, тихо и нет вони.

Внутри действительно было прохладно и тихо, относительно тихо, но по сравнению с уличной торговлей показалось, что очень. К ним тут же подскочил торговец:

– Рустем-паша, что вас интересует?

Глаз торговца любопытно косил на закутанную в ткани женскую фигуру, но спрашивать, кто это, не следовало. Рустем объяснил сам:

– Хадим-ага, султанша желала бы посмотреть на ваши изделия. Чтобы сравнить с теми, что предлагают ей в Серале.

Ювелир не просто согнулся вдвое; он разостлался под ногами Михримах так, что если бы на полу была лужа, замочить ноги не удалось. Уже через десяток секунд она сидела в уютной внутренней комнате лавки перед разложенными на столике подносами со всевозможными браслетами, а сам Хадим-ага поспешно выкладывал новые украшения.

Еще через пять минут перед Михримах лежало все лучшее, собранное в ювелирных лавках Бедестана, славившегося разнообразием своих украшений. У султанши разбегались глаза, она уже поняла, насколько была обделена, пока носила лишь созданное одним ювелиром. Раньше много украшений создавал отец, но со временем глаза Повелителя несколько устали и он предпочел не портить зрение, почти забросив ювелирное дело.

Выбрать было из чего. Понимая, что скоро голова начнет кружиться не от шума или жары, а от изобилия драгоценностей, Михримах покачала головой:

– Только браслеты.

Как по мановению руки феи, все остальное исчезло. И все равно выбрать было трудно, хотелось взять если не все, то очень многое. Выручил снова Рустем, он тихонько посоветовал:

– Султанша, выберите сегодня несколько под определенное колье и еще в подарок кому-то. Если вам понравится, мы еще приедем к Хадиму-аге.

Она вспомнила свое колье в рубинами, достойных браслетов к которому не было, и кивнула:

– Да, конечно.

Михримах быстро выбрала парные красивые браслеты, изящный браслет в подарок Эсмехан и вдруг задумалась о том, как будет платить. Абдулла приносил все во дворец, там расплачивался Касим-ага, а здесь как принято?

Рустем видно уловил ее сомнение, кивнул:

– Я распоряжусь, чтобы оплатили. Еще что-то? Не хотите ли сладостей? Здесь есть хорошие сладости, можем взять с собой…

Из лавки они отправились не туда, откуда пришли, а в другую сторону.

– Я больше ничего не хочу, Рустем-паша. Предпочла бы домой.

Рустем кивнул:

– Как пожелаете, султанша. Мы едем домой, только выйдем с другой стороны, там тише и карета уже там.

Он успел распорядиться, чтобы карету перевезли к другому выходу, тому, куда и следовало подъехать с самого начала. Здесь не было толпы, не кричали и не хватали за платье, предлагая какую-то снедь…

В тот же день Михримах рассказывала матери о своем посещении Бедестана. Хуррем Султан удивлялась:

– Но почему ты подъехала к рынку с другой стороны? Рустем-паша, как вы позволили Михримах Султан идти туда?

Рустем только усмехнулся:

– Я чуть задержался, а Михримах Султан решила, что я уехал без нее, и отправилась сама. Но я быстро догнал супругу. Зато она посмотрела другой Бедестан. Все обошлось хорошо.

Роксолана мгновенно все поняла и с улыбкой поинтересовалась у дочери:

– Поедешь еще?

Михримах, не задумываясь, фыркнула:

– В этот кошмар? Ни за что!

И встретилась взглядом с мужем. На мгновение, всего на мгновение в его глазах мелькнуло настоящее презрение, но Рустем-паша всегда умел держать себя в руках, он никому не давал спуска, отвечая остротами, хотя Михримах не высмеивал никогда, предпочитая уходить от разговора. Вот и теперь лишь усмехнулся, больше не глядя на нее:

– В Бедестане слишком жарко и шумно для султанши.

Роксолана перевела взгляд с дочери на зятя и обратно. И как он терпит ее капризы?

Когда Михримах ушла к Эсмехан делиться подарком, Роксолана поинтересовалась у зятя:

– Почему вы не приструните свою супругу, Рустем-паша? Я ожидала, что вы легко справитесь с Михримах Султан.

Тот склонил голову:

– Мне не нужна война в собственном доме, султанша.

– Но она же строптива!

– Когда-нибудь Михримах Султан надоест капризничать.

Роксолана только покачала головой:

– Дай Аллах вам терпения…