Текст книги "Трон любви. Сулейман Великолепный"

Зейнаб начала говорить о том, чему НурСултан учила Хафсу: заботиться о сыне и надеяться на него, а не на мужа.

– Неправильно, потому что сама Нур-Султан так не делала.

Зейнаб вздохнула:

– Она не была валиде, ее сыновья после смерти их отца не могли ни на что рассчитывать.

– Почему хан Менгли-Гирей принял уже немолодую женщину с детьми и сделал ее своей женой?

– Не просто женой, госпожа, а настоящей советчицей. На ложе хан Менгли брал других красавиц, с которыми Нур-Султан уже не могла сравниться, потому что молодость ее прошла, но советовался всегда с ней. Никакого серьезного дела не начинал, пока с ней не обсудит.

– И военные?

– Военные нет, но переписку и с Московией, и со Стамбулом она вела. Умная женщина дружила с правителями! Здесь такое невозможно…

– Почему?

– Потому, госпожа, что Повелитель советуется только с Ибрагим-пашой, ему хватает.

Хуррем вдруг вскинула голову, задорно посмотрела на старую повитуху:

– А теперь будет со мной!

– Э… госпожа, чтобы с вами советовались, нужно знать столько, сколько знает Ибрагим-паша, а это очень много.

– Я тоже много знаю.

– Он другое знает.

Хуррем вздохнула:

– Я думала об этом, Ибрагим-паша умен, но он тоже знает не все. Думаешь, я зря купила Марию и столько с ней беседую? Повелителя интересует Европа, а Мария много знает, ее семья богата и влиятельна, в доме бывали многие художники, скульпторы, поэты…

– Кто?

– Ну, это те, кто рисует картины… Изображает людей на стенах или ткани.

– Повелитель интересуется этим?

Хуррем отмахнулась:

– Да, интересуется, но сейчас я хочу понять, почему правители переписывались с Нур-Султан. Что в ней было такое, из-за чего хан Менгли-Гирей не обращал внимания на ее возраст и внешность?

И снова Зейнаб повторяла все, что только знала и смогла вспомнить о Нур-Султан.

– Она писала письма сама?

– Не знаю, наверное, нет.

– Нужно самой! Я читаю хорошо, а вот пишу плохо. Найди мне переписчицу, умеющую красиво писать по-турецки и по-арабски.

– Можно у хезнедар-уста спросить или у кизляр-аги, в гареме есть переписчицы.

– Нет, у них я ничего спрашивать не буду! Найди переписчицу вне гарема.

Переписчица нашлась, она была в возрасте, но одного взгляда на маленькую, живую Пинар было достаточно, чтобы понять, что имя ей дали не зря, «Маленький источник» оказался весьма полноводным. Пинар не просто хорошо писала и ловко переделывала неуклюжие фразы, она еще и думала быстро и толково.

Пинар была бездетной вдовой, но брат, в доме которого женщина жила, вовсе не противился ее приработку написанием любовных посланий под диктовку знатных женщин.

Валиде и кизляр-ага, конечно, заартачились:

– К чему брать чужую, разве в гареме своих переписчиц мало? Вечно эта Хуррем чудит!

Но Хуррем только плечами пожала:

– Я буду платить Пинар из своих денег.

Сулейман удивился:

– Зачем тебе?

– Повелитель, я плохо пишу, приходится диктовать, а письма, написанные чужой рукой, все равно наполовину чужие…

Султан посмеялся:

– Ну, учись…

Она училась, высунув язык от старания, выводила букву за буквой. Но писала вовсе не письма, Хуррем переписывала книги и документы. Какие? А это была ее хитрость. Сулейман разрешил брать для переписки не только стихи, и подкупленный хранитель носил для Хасеки многие документы, о которых она и подозревать раньше не могла.

Хуррем не столько писала, сколько читала. Сначала она читала эти записки и письма, с трудом справляясь с зевотой, но потом стала понимать, о чем идет речь, вникать в суть. Первое время ей даже снились тысячи верблюдов из караванов с продовольствием, тюки с тканями и мешки с пряностями, просыпалась в холодном поту от того, что ничего не понимала в этих подсчетах.

Потом поняла: и не поймет. Ни к чему переписывать или зубрить цены на товары, запоминать, откуда что привозят, пытаться понять, какой товар в Бедестане для кого предпочтительней. Это все же дело Ибрагима, ему, как визирю, пристало заниматься организацией жизни в Стамбуле.

Постепенно Хуррем теряла интерес, по-прежнему училась красиво писать, но переписывала уже просто книги. Конкурировать с Ибрагим-пашой не получалось. Ибрагим прекрасно знал, что на деле привозится и продается, представлял, где находится та или иная провинция, чем славится и что собой представляет. А что она? Как можно изучать мир, не покидая пределов гарема?

Мария возражала:

– Есть монахи, которые не выходят из своих монастырей совсем, но пишут целые книги обо всем в мире. Госпожа, нужно читать не только записки бейлербеев или караванщиков, но и трактаты гуманистов, например.

– Кого?

– Тех, кто думает об организации государства.

Таких слов в лексиконе Хуррем не было, Марии пришлось снова и снова объяснять, в том числе и что такое государство. Это было тем более сложно, что служанка не знала таких слов по-турецки. На помощь пришла Пинар, она умела не только сочинять любовные послания от имени скучающих красавиц, но и разбираться в малознакомых текстах.

Зейнаб ужасалась: если кто-то узнает, чем занимается Хуррем вместо каллиграфии, им несдобровать. Когда люди не понимают происходящего, они начинают выдумывать гадости. Если увидят, что Хуррем читает и переписывает книги на чужом языке, непременно скажут, что это колдовские книги.

Она оказалась права, страстью Хуррем к необычным занятиям немедленно воспользовались.

В гареме знают все и обо всех. Конечно, бывают тайны вроде тех, которые хранила валиде, но обычно они зарождались вне гарема либо задолго до него. Скрыть что-то по эту сторону Ворот блаженства просто невозможно, кроме сотен любопытных глаз одалисок, готовых наблюдать просто от нечего делать, существовал еще присмотр евнухов, которые видели, слышали и даже улавливали носами все.

Хуррем что-то пишет!

Это не письма Повелителю, потому что они видятся почти каждый день, тогда что же? Разве может женщина так много писать, если она не переписчица? У самой Хуррем есть переписчица, тогда к чему ей умение водить каламом по бумаге? И воспользовались этим тоже быстро.

В гареме праздник – пригласили танцовщиц, надо же женщинам развлечься. Развлекаться намерены не только одалиски, но и сам Повелитель. Всех позвали смотреть. Хуррем одевалась с особой тщательностью, прекрасно понимая, что с нее глаз не спустят, разберут наряд по ниточке, а ее саму по косточкам. Все готово для выхода, осталось только тряхнуть головой, чтобы отбросить последние ненужные сейчас мысли и уверенным шагом направиться на всеобщее осуждение.

Этот лист, свернутый трубочкой и перевязанный красной ленточкой, Хуррем заметила сразу, едва бросив взгляд в угол, где обычно корпела над текстами под присмотром Пинар. Она не перевязывала свои бумаги красными ленточками, обычно это были зеленые или малиновые, такие любил Сулейман. Хуррем и сама не могла бы объяснить, что заставило стянуть, не развязывая, ленточку и надеть ее на один из своих листов, даже не глядя, какой именно, а тот, что был под ленточкой, бросить в жаровню и щедро присыпать сверху благовониями.

По комнате поплыл запах сандалового дерева и дурманящий аромат благовоний. Зато перебил запах горящей бумаги, лист занялся мгновенно.

Кивнув Фатиме: «Присмотри, чтобы сгорело полностью», Хуррем действительно тряхнула головой, вздохнула и вышла, гордо неся головку. Да, мала ростом, да, не щедра формами, лоб слишком высок, а глаза не слишком велики, но в глазах ум и смешинки, это гораздо привлекательней холодной безмозглой красоты.

Когда удалились от евнуха у двери, Гюль осторожно поинтересовалась:

– Госпожа, зачем вы это сделали?

Хуррем так же шепотом ответила:

– Не знаю. Что-то почувствовала. Это не мои записи, мало ли что в них…

Ей вдруг стало смешно: когда она попала в гарем, Гюль наставляла ее, кто есть кто, как к кому обращаться, как себя вести. Но вот теперь обращается «госпожа», потому что она действительно госпожа, а Гюль не стала даже гёзде. Не всем удается даже попасть на глаза Повелителю…

Хуррем вдруг решила, что Гюль нужно выдать замуж! Конечно, ей будет очень плохо без такой надежной служанки, но почему кальфа не может иметь мужа и детей? Хотя какой муж разрешит жене отсутствовать дома? Разве что евнух, который и сам все время в гареме…

Обычно кальфами становились уже немолодые служанки, приобретшие опыт и потерявшие надежду выйти замуж, но бывали и вот такие, как Гюль, – молодые, предпочитавшие посвятить жизнь своей госпоже, раньше бывшей подругой или подопечной. Гюль прекрасно понимала, что ее время прошло, в двадцать три года, не обладая потрясающей красотой, трудно надеяться на внезапную страсть Повелителя, к тому же она слишком ценила дружбу с Хуррем, чтобы даже подумать о таком. Нет, сердце Повелителя принадлежало Хасеки Хуррем, и этого Гюль даже в мечтах не посмела бы оспорить.

От мыслей о Гюль Хуррем отвлекло появление в зале султана. Повелитель всегда приходил последним, прекрасно понимая, что женщинам нужно дать время, чтобы обсудить (и осудить) наряды и поведение друг дружки. Конечно, Хуррем уже разобрали по косточкам, в очередной раз удивились странному вкусу Повелителя, избравшего Хасеки вот такую замухрышку. При этом перешептывании сам султан не осуждался, сплетницы неизменно приходили к выводу, что Хуррем просто околдовала Повелителя, с чем бороться, конечно, невозможно. Вывод: виновата она и только она!

Хуррем, как обычно, старалась не замечать завистливо-осуждающих взглядов, но все же почувствовала какое-то напряжение.

Стоило султану сесть на свое место, как в центр выбежала какая-то женщина. Все решили, что представление началось без разрешения на то Повелителя, и очень удивились. Но рабыня пала ниц с воплем:

– О, Повелитель!

– Что? – сдвинул брови Сулейман. Он даже не стал искать глазами кизляр-агу, которому давно пора было бы приказать евнухам убрать негодную с глаз падишаха.

Но ни кизляр-ага, ни евнухи не торопились, то есть двое дюжих чернокожих молодца подхватили нарушительницу спокойствия, но не утащили мгновенно прочь, а позволили ей кричать:

– Повелитель, я нашла это в комнате Хасеки Султан! – Рабыня протягивала лист бумаги, свернутый трубочкой и перевязанный красной ленточкой, той самой…

Хуррем вспомнила и рабыню, ее купили несколько дней назад, и девушка старательно попадалась на глаза то кизляр-аге, то валиде, и что было на листе, которым заменила сожженный.

Евнухи наконец потащили девушку прочь, но та бросила свиток к ногам султана. Сулейман жестом остановил евнухов. По тому, с какой готовностью они замерли, все так же держа рабыню под руки, стало ясно, что все заранее подготовлено. Хуррем подумала, что и евнухи новые…

– Хуррем… – тихо окликнул ее Сулейман.

– Я не пишу ничего, что могло бы не понравиться Повелителю. Достаточно прочитать написанное.

Султан внимательно посмотрел на возлюбленную, потом сделал знак, и ближайшая рабыня почти ползком метнулась к свитку и так же ползком к султану с листком в руке. Хуррем стоило усилий спрятать довольный блеск глаз, когда рабыня, которую все так же держали евнухи, продолжила кричать:

– Это письмо хану сефевидов, Хасеки Султан переписывается с шиитами!

Сулейман раздраженно махнул рукой, чтобы рабыню убрали. Было слышно, как она завизжала, видимо расставаясь с жизнью. Хуррем не успела попросить, чтобы не казнили, не выведав сначала, кто послал. По залу снова пронесся ропот: как ни боялись женщины навлечь на себя султанский гнев, сдержаться не смогли, слишком страшными были обвинения, давно ли сефевидский шах Исмаил, отец нынешнего совсем юного шаха Тахмаспа, приказал уничтожать гробницы суннитских святых, их тела сжигать и прах развеивать по ветру, убивать суннитских улемов, суфиев и поэтов, а имена трех праведных халифов, Абу-Бакра, Умара и Усмана, проклинать и ругать на площадях.

Большинство одалисок понятия не имели даже об этих халифах, но все знали, что персы для османов – это плохо, с ними бесконечные войны и много неприятностей, потому переписка с кем-то из близких к персидскому шаху равноценна предательству.

Сулейман развязывал ленточку медленно, явно о чем-то размышляя. Хуррем старалась не подать вида, что чувствует, потому что уже поняла – в руках у Повелителя ее листок, это она поставила вон ту маленькую кляксу, когда расшалившаяся Михримах подтолкнула под руку.

Ленточка не поддавалась, все в зале замерли, вытянув шеи в ожидании. Стараясь, чтобы голос не выдал разбиравший ее смех, Хуррем предложила:

– Я могу помочь Повелителю?

Тот фыркнул:

– Нет!

Сулейман просто сорвал ленточку и швырнул ее на пол, развернул свиток… Вокруг стало так тихо, что легкое журчание воды в маленьких фонтанах вдоль стен казалось грохотом водопада. Шеи у одалисок удлинились в полтора раза.

Брови султана недоуменно приподнялись, он хмыкнул и вдруг… разразился почти хохотом:

– Да, если это письмо шаху Тахмаспу, то Хасеки Султан выдала страшную тайну! Я прочту… Сливочное масло, мука, молоко, мясной бульон, тертый миндаль, желтки яиц…

Женщины обомлели, первой подала голос валиде:

– Что это?!

– Хасеки Султан, что это? – Сулейман обернулся к Хуррем.

Та чуть пожала плечами:

– Это рецепт миндалевого супа, Повелитель. Я упражнялась в переводе на персидский разных текстов, попался этот – перевела…

Глаза султана смотрели внимательно, он что-то понял, но вслух говорить не стал. Хуррем почувствовала, как по спине потек противный липкий пот. Только сейчас она осознала, какой опасности чудом избежала. Не замени она то письмо, едва ли сумела бы доказать, что это не ее рук дело. Даже если бы Сулейман поверил, остальные нет.

– Повелитель, у меня очень болит голова, вы позволите мне не присутствовать на празднике, будет слишком шумно…

Он кивнул:

– Да. Я тоже не буду смотреть. Приди ко мне, когда голова перестанет болеть, хочу поговорить. – И обернулся к все такому же притихшему залу: – Наслаждайтесь выступлением.

В полном молчании Повелитель удалился из помещения, следом шла Хуррем. Она гордо несла свою умную головку, насмешливо улыбнулась валиде и Махидевран, сидевшим рядышком, а за дверью немедленно вцепилась в кизляр-агу:

– Почему чужая рабыня входит в мои комнаты?! А если бы она отравила или убила шех-заде?!

Сулейман, слышавший, как Хуррем распекает кизляр-агу, на мгновение остановился, но потом понял, что Хасеки справится сама, и с легкой улыбкой зашагал дальше.

А Хуррем и впрямь наседала на кизляр-агу:

– Почему сегодня у моих дверей два чужих евнуха?! Где мои Бану и Каплан?

Тот с трудом отбивался, понимая, что сегодня Хуррем может позволить себе все, даже кричать на главного евнуха.

Уже возле своих комнат Хуррем вспомнила:

– А где была Фатима? Я же ее оставила в комнате?

Фатима стояла перед дверью в ожидании.

– Ты где была? Почему чужая смогла войти в комнату?

– Она вошла и сказала, что вы срочно зовете меня, госпожа. Она не оставалась в комнате, вышла следом за мной, а потом вдруг бросилась вперед, бежала, точно при пожаре. А потом…

Хуррем бессильно опустилась на подушки, сегодня она случайно избежала страшного обвинения. Что же теперь, самой не делать из комнат ни шагу?

Она проверила сгоревший листок, пошевелила пепел, убедилась, что ничего нового не добавлено, и вздохнула:

– Повелитель сказал, чтобы я пришла для разговора.

Гюль не выдержала:

– Госпожа, он так опасливо раскрывал листок…

– Мне показалось, что даже если бы там было действительно письмо, Повелитель не стал бы его читать вслух. И вообще не сказал бы о письме. О чем он хочет поговорить? Вдруг запретит писать совсем, чтобы не навлекать новую беду? Нужно подумать, кто мог подослать эту служанку? Кажется, кизляр-ага все знал, иначе как могли евнухи позволить ей подобраться к самому Повелителю?

– Вот и скажите об этом ему, когда будете беседовать, – посоветовала Фатима. – А еще нужно попросить Зейнаб, чтобы нарисовала перед дверью знак.

Праздник явно не удался, потому что, когда немного погодя Хуррем шла к покоям Повелителя, из-за каждой двери или занавеси на нее пялились любопытные, настороженные глаза. Да, сегодня она вышла победительницей, да и то только в этом сражении, еще неизвестно, что скажет султан. А что будет завтра? Она устала от постоянной ненависти, зависти, подглядывания, подслушивания, слухов, сплетен, чьего-то желания уничтожить, унизить, растоптать. Смертельно устала, но знала, что никуда не денется, будет бороться, пока жива.

А сейчас нужно улыбаться, улыбаться во что бы то ни стало, в ответ на эту самую ненависть и зависть, словно не замечая смертельной опасности для себя и детей, веря в свою счастливую звезду.

– Эвелл Аллах! Я стану валиде-султан!

Этот шепот услышала только Гюль, даже не услышала, скорее поняла по губам, по выражению лица Хуррем.

Ой-ой… чтобы Хуррем стать следующей валиде-султан, одного Хасеки мало, нужно еще, чтобы султаном стал Мехмед, а это невозможно, потому что старший шех-заде Мустафа. Гюль поежилась от понимания, что предстоит схватка между Хуррем и Махидевран не просто за внимание Повелителя, схватка смертельная. Выживет только один из сыновей, а значит, матери сделают все, чтобы сын соперницы погиб.

Стало по-настоящему страшно…

Сулейман сидел за столиком, разложив инструменты для ювелирной работы. Каждый из султанов владел каким-то ремеслом, это считалось обязательным. Султан Селим и Сулейман были хорошими ювелирами.

Евнух открыл дверь, впуская Хуррем, привычно пятясь задом, исчез, словно его и не было. Что за непостижимые люди! Они есть, но их словно нет, все видят, все слышат, всегда где-то рядом, двигаются бесшумно, появляются из ниоткуда и исчезают никуда.

Увидев, что султан занимается своим любимым ремеслом, Хуррем даже чуть воспрянула духом: может, Сулейман решил показать новое украшение? Но он поднял голову, кивнул на диван:

– Присядь, поговорим.

Присела на краешек в тревожном ожидании. Некоторое время Сулейман доделывал начатое, потом поднял голову:

– Ты ведь знала, что на этом листе?

Хуррем постаралась сдержать ухмылку, но это не получилось. Стрельнув на нее глазами, султан тоже усмехнулся. И вдруг…

– А что было в настоящем письме?

Хуррем растерялась:

– Не знаю… я сожгла, не успев прочитать…

Теперь султан нахмурился:

– Это было письмо от Тахмаспа?

– Я не знаю…

Пришлось рассказать обо всем подробно. Султан смотрел недоверчиво:

– Но почему же ты все-таки сожгла то письмо, не прочитав?

– Я не знаю, было ли это вообще письмо, просто лист, перевязанный красной ленточкой, я такой никогда не перевязываю. Испугалась, что там что-то негодное, и сунула в жаровню, а взамен надела ленточку на первый попавшийся свой лист.

Некоторое время султан размышлял, потом усмехнулся:

– А переписываться с кем-то из дома сефевидов можно…

– С шахом Тахмаспом?!

– Он еще ребенок, одного с Мустафой возраста. К тому же живет в изгнании, родственники прячут. С ним еще рано, но у него есть старшая сестра, заметно старше – Перихан-ханум. Эта знает все и обо всем, о ней отзываются как о девушке с очень твердым характером и способностью к управлению. Если наладить переписку с ней, то можно многое узнать из первых рук.

– Но с персидскими шахами все время война?..

– Да, османов и персов всегда старались столкнуть лбами, чтобы у османов не было сил воевать на два фронта – с Персией и с Европой. Но после смерти шаха Исмаила наследником остался десятилетний Тахмасп, сейчас они дерутся между собой за влияние на юного шаха, им не до нас. Но знать, что там происходит, нужно…

– У вас нет шпионов?

– Полно. Но иногда то, что не сделает десяток мужчин, может легко сделать одна женщина. Придумай, о чем можно попросить Перихан-ханум, о какой-нибудь женской хитрости, притирании, мази, духах…

Хуррем даже замерла от неожиданности. Повелитель дает ей задание, о каком она сама могла только мечтать, – переписка! Наладить отношения с противником, пусть даже с его сестрой, переписываться, как это делала Нур-Султан!

Глаза загорелись, но она помотала головой:

– Нет, принцесса юная девушка, нелепо было бы выпрашивать у нее секреты женской обольстительности. Пойдут слухи, что у султана Сулеймана жены сами не умеют красить ладони хной… Нет, не то…

Сулейман с интересом наблюдал за Хасеки, он не ошибся, предлагая стать помощницей хотя бы в таком деле. Все письма будут под контролем, зато узнать и впрямь можно многое.

– Я знаю, о чем можно попросить!

Теперь уже улыбку сдержать стоило большого труда, Сулейман даже поднялся, чтобы это не так бросалось в глаза. О, да, если Хуррем возьмется за дело, то сестра Тахмаспа обязательно станет ее подругой на расстоянии.

– Я попрошу у нее «Восемь райских садов» Амира Хосрова Дехлеви на фарси! Якобы у меня есть только на арабском…

Сулейман все же улыбнулся. Кому еще из наложниц он мог предложить такое, и кому еще пришла бы в голову мысль просить у иностранной принцессы поэму Хосрова, да еще и на фарси!

– Умница. Напиши письмо, дашь мне почитать. Ты сумеешь на фарси?

– Не знаю… Персидский знаю, но больше в виде стихов.

– Попробуй, я помогу.

– Вы хотите, чтобы я стала вашим шпионом?

– Почему бы нет? Иногда слово предпочтительней меча.

– Но меня не обвинят в переписке с шииткой?

– К хорошему человеку плохое слово не пристанет. К тому же я оповещу, что ты делаешь это с моего разрешения. Инш Аллах!

– А как найти эту принцессу, ее не прячут, как маленького шаха?

– Нет, принцесса им не опасна.

– Сколько ей лет?

– Четырнадцать-пятнадцать, не больше.

Отпуская Хуррем к себе в комнату, султан вдруг посоветовал, лукаво глядя на нее:

– И не жги бумаги, не заглянув в них.

Хуррем, возбужденная данным поручением, не сразу обратила внимание на эти слова. Сообразила уже у своей двери, встала столбом, даже губу закусив, чтобы не выдать посетившую мысль. Гюль осторожно поинтересовалась:

– Что, госпожа?

К себе Хуррем вошла молча, только убедившись, что дверь закрыта, зашептала:

– Почему кизляр-ага так медлил, не приказывая схватить служанку? Почему Повелитель не наказал евнуха за промедление? Кизляр-ага знал, что она скажет и покажет, но не только не остановил сам, он не боялся, что остановит падишах!

– И… что?

Хуррем только загадочно улыбнулась…

– Повелитель не сердился на вас, госпожа?

– Нет, напротив, он поручил мне начать переписку с сестрой шаха Тахмаспа, придумать повод для первого письма и написать его.

Только твердое знание правил поведения не позволило Гюль плюхнуться на подушки от изумления. Она слишком хорошо знала, что сесть, когда стоит госпожа, категорически запрещено.

– Зейнаб, ты слышала? Я буду переписываться с сестрой шаха, как Нур-Султан, – окликнула советчицу Хасеки Султан.

Старуха покачала головой, но глаза ее довольно блестели:

– Добилась своего?

– Пока еще нет, но обязательно добьюсь.

Вот в этом ни Гюль, ни Зейнаб не сомневались…

Поздно вечером в спальне Хуррем, прижимаясь к груди Сулеймана, вдруг тихо спросила:

– Как вы заметили, что я подменила лист?

– По чернильному пятнышку. Но я не думал, что подменила ты.

– А что вы написали на том листе, который я сожгла?

Султан тихонько рассмеялся:

– Догадалась? Там были стихи о любви.

– Прочтите?

– Если вспомню.

– Значит, сочините новые… У вас получается куда лучше, чем у Хосрова Дехлеви…

– Ах ты, лиса!

Вот этого не понимал никто! Женщина на султанских малиновых матрасах и зеленых шелковых простынях нужна для услады плоти, а не бесед в ночи. В том, что услада была, сомневаться не приходилось, результаты бурных ночей появлялись на свет каждый год, а в один год даже дважды… Зачем еще и вести беседы по полночи?

Вывод был единодушным: виновата околдовавшая Повелителя Хуррем. Только ведьма могла заставить такого мужчину так потерять голову.

В тот вечер в спальне долго звучали стихи, не все они были Мухибби, то есть самого султана Сулеймана, он прекрасно знал поэзию и хорошо читал, вкладывая в написанные другими слова собственную душу. Хуррем млела.

Это ли не счастье – рядом любимый мужчина, в комнате спали дети, рожденные от него, она получила поручение, достойное не всякого визиря и которое, уж конечно, Сулейман ни за что бы не дал Махидевран… Вот если бы Махидевран с ее сыном не было рядом…

Хуррем даже испугалась собственных мыслей, но внутренне поняла, что теперь они будут приходить постоянно.

Она начала переписываться с Перихан-ханум, задумка Сулеймана удалась. От умной принцессы, тоже преследовавшей собственные цели, султан знал о положении дел у соседей иногда лучше тамошних шпионов, удивляя всех своей осведомленностью. А для Хуррем такое задание было настоящим подарком, теперь она чувствовала себя не просто Хасеки, а помощницей Повелителя, его опорой. Сбывалась мечта быть нужной не только как мать его детей, не только женщиной для ночных услад, но и как советчица, много знающая и на многое способная.

Но одного так и не смогли понять ни Сулейман, ни Хуррем.

О ней ходили дурные слухи из-за стараний освоить каллиграфию. Это нелепо, потому что красиво писать учились многие, правда, никто с таким упорством, как Хуррем. Сулейман решил продемонстрировать, как относится к стараниям Хасеки стать по-настоящему грамотной, избрав для этого столь изощренный способ. Ведь если бы он просто объявил, что доволен Хасеки, это снова приписали бы ее чарам, а так…

Рабыня должна принести в зал письмо, отдать при всех султану с обвинениями в том, что Хуррем вообще что-то пишет. Служанка новенькая, пристрастий Хасеки могла не знать. Сулейман планировал отдать письмо валиде, чтобы вслух прочла она, но служанка стала кричать о переписке с шиитами, это подсказало Повелителю не отдавать лист, заглянув туда самому. Даже если бы там действительно было письмо к Тахмаспу, он не подал бы вида, но хитрая Хуррем подменила лист, подсунув рецепт супа.

Все получилось эффектно, но оставался вопрос: что же действительно было на листе, который Хуррем сожгла в жаровне, ведь теперь уверенности в том, что там стихи Повелителя, быть не могло. Кто научил рабыню кричать о шиитах? Почему ее убили сразу после выхода из зала?

Вызванный Сулейманом кизляр-ага клялся самыми страшными клятвами, что все сделал, как приказано, и ни о каких намерениях рабыни не знал.

– Кто и по чьему приказу убил рабыню?

– Евнухи, только безо всякого приказа, сами.

– Где они? Приведи.

Когда через минуту кизляр-ага вернулся, Сулейману показалось, что даже кожа его черного лица посветлела, видимо, это означало смертельную бледность:

– Повелитель, оба исчезли, вернее, один найден мертвым, а второй исчез. Я же нарочно сменил евнухов на новых в тот день, как вы приказали…

Главный евнух гарема был перепуган настолько явно, что сомневаться в его искренности не стоило. Султан устало махнул рукой:

– Иди и молчи об этом. Даже Хасеки не го вори.

В гареме есть враг Хасеки, враг сильный и хитрый, которому к тому же известны все шаги самого Сулеймана. Это плохо, очень плохо. Если бы Хуррем пытались просто отравить, можно уберечься, хотя и очень трудно. Но если вместе с ней пожелают запачкать султана…

Кому нужно опорочить не только имя Хасеки, но и Повелителя? Будь Мустафа постарше или Махидевран поумней, Сулейман мог бы заподозрить наследника и его мать, но мальчик совсем мал, а Махидевран способна только выцарапать глаза сопернице, но не создавать столь хитрую схему ее гибели.

Кто?

Страшней всего тот враг, о котором знаешь, что он рядом, но которого не видишь. Такой враг, кроме угрозы, порождает страх – худшее из человеческих чувств. Это из страха родятся остальные дурные чувства, против того, кого не боятся, не замышляют предательства; ненавидят тоже только тех, кого боятся; страх лишает человека осторожности и даже разума, делает безвольным, беспомощным.

Сулейман впервые задумался, каково жить Хуррем, ведь она вынуждена опасаться каждый день, каждый час за себя и детей. Опасается и он сам, но у него больше возможности защититься, и меньше врагов имеет возможность добраться до султана.

Вопрос «кто?» остался неразрешенным…

Султан Сулейман умен и красив, он высок, худощав, с орлиным носом и пронзительными голубыми глазами, то насмешливыми, то яростными, то спокойными, словно море в штиль… Лицо Повелителя не портит даже излишняя бледность кожи. От одного взгляда Тени Аллаха на Земле женщины теряют головы, Сулейман и сам любит женщин, умеет ценить женскую красоту, об этом говорят его стихи, написанные под именем Мухибби. Наложницы гарема никогда не страдали без внимания Повелителя.

Раньше не страдали, до того, как появилась эта роксоланка. Пигалица с маленькими глазками, маленькими губками, маленькими ручками захватила этими самыми ручками сердце султана и не выпускала. Одно радовало: Хуррем то и дело вынашивала очередного ребенка, а потому проводила на султанских зеленых простынях не так много ночей. Беременную Хасеки Повелитель звал только для бесед, иначе нельзя, можно повредить будущему ребенку.

Никто не задумывался о том, каково Хуррем видеть, как в спальню к Повелителю почти каждую ночь ведут какую-то красавицу. Да кому бы пришло в голову об этом задумываться? Это удел наложницы – побывать у Повелителя, в лучшем случае родить ему ребенка, в худшем и вовсе остаться ненужной.

Рабыня плачет? Рабыня не имеет права плакать, кому нужны ее слезы?

Рабыня ревнует? Как может рабыня ревновать?

То, что она названа Хасеки и носит пятого ребенка Повелителя, не значит, что она имеет права на Повелителя. Он хозяин, она рабыня…

Хуррем плакала, ревновала, изводилась, видя, как в его спальню ведут новую красавицу. Сулейман понял, коротко посоветовал:

– Будь мудрей, не ревнуй. Это неизбежно, но ты у меня самая любимая.

Она понимала, что когда каждый день новая, значит, нет ни одной. А он принял меры, от которых Хуррем стало еще хуже. Если раньше Повелитель прилюдно выбирал ту, которая придет к нему в спальню, и все видели, кто это, даже если потом о девушке просто забывалось, то отныне доставлять красавиц в спальню стали почти тайно. И теперь, обводя взглядом наложниц гарема, Хуррем должна была гадать: кто из них ночью побывал у султана?

Мало того, она быстро поняла, что для удобства водили не разных, а некоторых по несколько раз. Стало еще тошней, что делать: каждый вечер следить за султанской спальней, снова и снова заглядывать в лицо каждой одалиске, гадая, не она ли, или вообще спросить у кизляр-аги? Была минута, когда Хуррем уже решилась на последнее, даже перстень для евнуха заказала ювелиру, но потом остановилась.

В тот же день гарем будет знать о такой просьбе Хасеки, даже если сам кизляр-ага промолчит, это непостижимое сообщество – гарем – будет знать. Да и зная, что можно сделать? Расцарапать лицо, как когда-то сделала ей Махидевран? Без конца рыдать?

Бывали минуты, когда рождалось отчаянное желание схватить детей и бежать куда глаза глядят. Пусть в простую лачугу, пусть на погибель, но бежать от этой каждодневной, еженощной муки, когда заснуть не удавалось почти до утра от горя, от сознания, что в объятьях любимого другая. Но понимала, что, как бы ни было велико отчаянье, не побежит. Даже если Ворота блаженства откроют, не побежит. И потому, что не имеет права лишать детей того, что им уготовано во дворце, лишать царственного отца, а себя лишать любимого. Хасеки, Хуррем, Роксолана, Настя, кем бы она ни была, она уже всем сердцем полюбила этого непостижимого человека, не могла жить без его пронзительных голубых глаз, его рук, его ласкового, а временами насмешливого голоса…