Текст книги "Явление хозяев"

* * *

Дома, на свежую голову Сальвидиен внимательно прочитал расписки, и как ему показалось, уловил, где расположена ловушка, которую Евтидем намерен подстроить благородной Петине. Если он прав, то Евтидем действительно не станет на него нападать, чтобы выкрасть расписки, или возлагать надежды на их пропажу. Напротив, сутяге даже выгоднее, что расписки сохранились, и будут предоставлены суду. Все дело в том, что сумма займа была проставлена в имперских золотых унциях, а возвратные суммы, на которые были предъявлены расписки Евтидема – в аретийских драхмах. Покойный сенатор занимал деньги четырнадцать лет назад. С тех пор по Империи пару раз прокатывались волны обесценивания монеты. Сейчас положение дел вновь выправилось, но тем не менее, аретийская драхма в настоящее время стоит несколько ниже унции. Насколько понимал Сальвидиен, Евтидем будет доказывать, что такое соотношение верно и в ситуации четырнадцатилетней давности. А следовательно, сенатор и дважды консул Петин, как и утверждалось в иске, не отдал долг полностью, да за четырнадцать лет еще наросли значительные проценты. Пожалуй, у Евтидема и впрямь есть надежда на благополучный для него исход дела, и Луркон не зря беспокоился о знающем адвокате для Лоллии.

Так он не ошибся. Сальвидиен не любил дел, представлявшихся слишком простыми, не без основания предполагая в них наличие подвоха. Напротив, наличие трудностей подхлестывало, пробуждало азарт. И он ждал – не мог дождаться первого дня следующей недели, когда должно было состояться слушание – так же, как не мог привыкнуть, что в неделе здесь семь дней, а не девять, как в метрополии. Для того, чтобы выстроить защиту надлежащим образом, прежде всего нужно узнать, не ошибся ли он.

* * *

С первых слов Опилла, адвоката Апрония Евтидема, Сальвидиен понял, что его предположения были неверны. Что делать – слишком силен был в нем рационалистичный и трезвый дух, каковым отличались столичные уроженцы. Евтидем и его представитель вовсе не собирались прибегнуть к такой уловке, как несоответствие денежных сумм. Нет, их доводы гораздо более угождали здешним нравам, и, пожалуй, думал Сальвидиен, слушая обвинителя, Лоллия Петина правильно поступила, не придя в суд.

Первым делом Опилл представил судье Демохару и членам совета истца – как человека, умудренного годами и опытом, умеренной, честной жизни и безукоризненной добродетели. Он также выделил то обстоятельство, что Апроний Евтидем обладает значительными средствами, как в деньгах, так и в недвижимости, дабы прожить безбедно еще многие годы – да продлят их бессмертные боги! И только забота о благе сограждан побуждает его обратиться к почтенному собранию…

Почтенное собрание слушало с изрядным любопытством, ожидая, во что сие обращение выльется. Сам Евтидем выглядел разочарованным. Сальвидиену почему-то показалось, что они со своим адвокатом похожи друг на друга, почему – непонятно. Опилл был округл телом и движениями, щеки его напоминали прошлогодние яблоки, уже сморщившиеся, но сохранившие румянец, борода его была столь бела и пышна, что могла сойти за накладную. Евтидем был столь бледен и худ, что, казалось, его точит какая-то болезнь, двигался он так, будто его конечности были вывихнуты из суставов. Волосы его, окружавшие лысину, и борода цветом были подобны пакле. Может быть, общим был возраст? Но Сальвидиен затруднился бы его определить. Южное солнце старило людей до срока. Хотя и не всегда. По Лоллии Петине, к примеру, этого не скажешь, пусть она и в зрелых годах. Кстати, о Петине. По – видимому, кислое выражение на лице истца объяснялось тем, что Лоллия не оправдала его ожиданий и не пренебрегла местными традициями, явившись в суд.

– Я бы ни в коей мере не хотел порочить доброе имя сенатора Петина, и утверждать, будто он умышленно не возвратил долг благородному Евтидему. Но безжалостная смерть внезапно унесла досточтимого Петина, и оставила нас скорбеть об утраченном кладезе ума и достоинств. К сожалению покойный неумеренно доверял своей жене, и совершил непростительную ошибку. Вместо того, чтобы, согласно древнему закону, назначить опекуна над своим достоянием, сенатор все отписал вышеуказанной Лоллии Петине. О слабость, которой подвержены и самые мудрые!

Эта негоднейшая не только слаба, непостоянна, в мотовстве неизмерима, на язык лжива, со стыдом незнакома, как это свойственно женщинам. Нет, хотя и этого достаточно, чтобы лишить ее права владения имуществом. Но, милостивый судья и почтеннейший совет, она также опасна для сограждан, в чем я немедля ее и обличу.

Оставшись вдовою, эта особа пренебрегла возможностью вторично выйти замуж за какого-либо приличного человека, каковых немало в нашем хранимом Богами городе, и отдаться под его защиту. Она предпочла коснеть в безбрачии, дабы его прикрытием предаться безудержному разврату и гнуснейшему из извращений – язык мой не поворачивается назвать его по имени!

Сальвидиен испытывал легкую брезгливость. В метрополии давно вышел из моды обычай столь откровенно обливать противную сторону грязью. Но провинция есть провинция, не зря Лоллия предупреждала его, что судебные традиции здесь более консервативны. И судьи слушали с явным интересом. Да, господа, извращения – это увлекательнее, чем денежный баланс…хотя, как для кого.

– Пренебрегая скромностью, свойственной ее полу, – продолжал Опилл, – Лоллия Петина всячески пренебрегает обществом добродетельных матрон, но лишь мужчин допускает в уединенный дом свой, иногда и во множестве единовременно. Одного этого было бы достаточно, чтобы по законам предков осудить ее. Но всего перечисленного, увы, мало ей, господа судьи! Наш древний город по всей обитаемой вселенной славится множеством храмов и святилищ. Но кто когда-нибудь видел, чтоб Лоллия Петина посещала храмовые праздники, воскуряла благовония у алтарей, украшала цветами статуи божеств? Нет, нет и нет! Я осмеливаюсь утверждать, что нечестие свое она обратила и на худшее – на преступные занятия магией и колдовством. Ибо, как не видали глаза наши Лоллию Петину в благочестивых процессиях, помавающих торжественно ветвями мирта и лавра, так всякий зрел сопровождающих носилки псов, чудовищно злобных и кровожадных, имена демонов преисподней – погибель им! – носящих. И, о дивное диво! Мерзкое диво! Чудовища эти столь повинуются приказам, что от Лоллии Петины либо прислужницы ее дикарской, без сомнения, в уловках варварского ведьмовства изощренной, исходят, как тварям бессловесным, разума лишенным, никак не возможно, иначе как посредством волхования. И каковы же приказы эти, спросите, добрые судьи? Столь жестоки и бесчеловечны, что и словами не передать. На людей нападают, плоть их терзают, кровь проливают, и уже свершилось убийство, псами этими, недаром демонами нареченными, совершенное, убийство, о котором многим ведомо. Знают о нем, но молчат, сами жертвами этой безжалостной женщины и исполнителями воли ее преступной стать опасаясь. Но нашелся человек, у которого достаточно храбрости обличить злобное коварство и заявить: Лоллия Петина не только подает поведением своим удручающий пример, она опасна для граждан прекрасной Ареты, ибо поощряет действия, губительные для жизни свободных людей. Если не ограничить ее имущественные права, говорит почтеннейший Апроний Евтидем, то может произойти и худшее. Ибо как обращается она со своим имуществом? Рабы ее разговаривают, как свободные, – и тому есть свидетели, держатся, как свободные, расхаживают повсюду, как свободные – далеко ли до того, чтобы они и возомнили себя свободными? Но никого не наказала она за подобное поведение. А страдают от этого безвинные граждане. Милостивая к рабам, жестокая к свободным – такова Лоллия Петина во всем. И если таковы дела на ее городской вилле в Сигиллариях, то сколь ужасающей должна быть картина в отдаленных от города Гортинах? Итак, я требую, чтоб в возмещение ущерба и в уплату старинного долга имение Гортины должно быть передано в руки Апрония Евтидема. Я кончил, благородные судьи.

– Имеет ли что сказать представитель ответчицы? – осведомился судья Демохар.

Сальвидиен встал.

– Насколько я понял, обвинения истца сводятся к следующему: распущенное поведение, занятия колдовством, и поощрение убийства и кровопролития.

Евтидем не решился ответить сразу. Он посовещался со своим адвокатом, после чего Опилл – а не сам истец – подтвердил:

– Да, ты понял правильно.

– В подобном случае сторона ответчицы не имеет ничего против того, чтобы обвинение было сформулировано именно таким образом и подписано почтенным Апронием Евтидемом, – сказал Сальвидиен.

* * *

Домой он вернулся поздно – ему было важно убедиться, что Евтидем не передумает и подпишет обвинительное заключение, а заодно дожидался, пока судебный секретарь сделает для него копию речи Опилла. Теперь и то, и другое было у него на руках. И сидя при свете масляной лампы за приготовленным кухарем Полифилом рагу из зайчатины и чашей разбавленного красного вина, Сальвадиен размышлял, как построить защиту. Он был доволен тем, как складывались события, хотя, казалось, должен прийти в ужас. Ведь обвинение в занятиях магией было очень серьезным, и грозило смертной казнью. Однако Сальвадиен не мог припомнить, когда в последний раз эта статья применялась на практике. Скорее она служила орудием устрашения, которое не всегда срабатывало. И если в метрополии колдуны и маги еще держались в рамках, то на окраинах Империи им в голову не приходило скрываться от правосудия.

И тем не менее, закон оставался законом. Требуемое наказание за колдовство – смерть. То же самое и за пособничество в убийстве. Но Евтидем не требовал ни того, ни другого. А это означало – никаких доводов весомее тех, что собаки Петины кого-то искусали, и, возможно, до смерти, у него в запасе не имеется.

Сальвидиен приказал себе остановиться. Он по-прежнему мыслил слишком рационально, слишком логично. А логика плохо уживается с местными нравами, речь Опилла служит очередным тому подтверждением. Не следует особо уповать на то, что он сможет победить противника, просто апеллируя к разуму.

И все же чутье подсказывало ему: если бы Евтидем ограничился имущественными вопросами, то имел бы гораздо больше возможности победить. Теперь же, подписав обвинение в том виде, в каком оно сформулированно, он по закону уже не имеет права вносить туда дополнения. Даже если покойный сенатор и впрямь не вернул полностью долга, это уже не имеет значения.

Но все же к разговорам об убийстве не следует относиться пренебрежительно. К следующему заседанию он должен узнать, что за этим стоит.

* * *

– Правда здесь в том, мой Сальвидиен, лишь в том, что я не люблю общества почтенных матрон… впрочем, как и вообще женского общества. – Лоллия Петина изящным движением протянула ему папирус. Еще утром она в послании уведомила его, чтоб он захватил с собой копию речи обвинителя. Сальвидиен повиновался, хотя был уверен, что ей неприятно будет это читать. Однако Петина и бровью не повела. То ли прекрасно владела собой, то ли злословие ее мало трогало. – Если бы я осталась жить в метрополии, возможно, все сложилось бы по-иному. Но здесь… Речь, конечно, не о местных женщинах, это полуживотные. Дамы из нашего круга ведут себя в Арете либо словно кошки на грязном полу, которые боятся замарать лапки… либо, как те же кошки… в определенные периоды.

Хотя сравнение было банально, форма, в каковую облекла его Петина, заставило Сальвидиена улыбнуться.

Было около полудня, когда он пришел. в Сигилларии. Вилла Петины расположилась на самом берегу Орфита, и с реки веяло прохладой. Ворота открыл старый раб в опрятной цветной одежде, при положенной его должности палице, и в ошейнике, разумеется, не серебряном. Тут же появилась служанка – полная противоположность виденной им прежде – маленькая, изящная, с кудрявыми, красиво уложенными волосами, в нарядном голубом платье – и без всякого ошейника, но при стеклянных бусах, и проводила его к госпоже. Каким образом она умудрялась одновременно стрелять в него глазами и демонстрировать крутой изгиб бедер, грубым мужским умом было не понять.

По пути к дому они миновали кипарисовую аллею, в которой Сальвидиен увидел статую Сминфея-стреловержца, а в атриуме – алтарь предков. Итак, Опилл, либо вещавший его устами Евтидем – солгали насчет безбожия Петины. Сальвидиен в этом и не сомневался.

Петина дожидалась его в табулярии. Два кресла, обтянутые кожей офиусской выделки стояли друг против друга, одно на небольшом мраморном возвышении. Петина появилась почти одновременно с адвокатом в сопровождении Гедды – правда, без собак, что несколько успокаивало. Сердечно поздоровавшись, она взяла у Сальвидиена свиток с речью, села и принялась читать. Гедда заняла место на приступке у ног госпожи. Чтоб рабы в присутствии хозяев сидели, да еще без дела – подобное действительно нарушало приличия, но Сальвидиену почему-то трудно было представить, чтобы эта девица овевает госпожу опахалом, подает ей сласти или расправляет складки на одежде.

Покуда Петина читала, Сальвидиену ничего не оставалось, кроме как разглядывать ее. Светские дамы в этот час обычно только покидали постель, но Петина сегодня, несомненно, встала рано. Она была не из тех женщин, которые способны встретить гостя неприбранной и непричесанной, а для того, чтобы выглядеть подобающим образом, нужно было потратить много времени. Сегодня на ней было платье шафранного цвета, на плечах – шелковое покрывало, шею украшало ожерелье из солнечного камня, оправленного в золото, прическу – диадема из хризолитов. Ногти были выкрашены не пурпуром, как заведено, а золотым порошком. Все эти цвета, как правило, не идут женщинам с темными волосами и глазами, но Петине почему-то были к лицу. Все-таки она была очень хороша. Старые моралисты, обличавшие женщин, носящих шелковые и кисейные платья, благодаря которым они не показывают любовникам в спальне больше того, что видят прохожие на улице, были не совсем неправы, но, чтобы осмелиться облачиться в такой наряд, надо обладать подобающей фигурой.

Вернув ему копию речи, Петина продолжала:

– Что до обвинений в колдовстве, то ты, верно, и сам понял, что это уловка, неуклюжая и глупая, как сам истец…

– Безусловно. Но что заставило его заговорить об убийстве?

– Убийство? – улыбка изогнула безупречные губы. – Убийство было. Когда же это случилось, Гедда, полгода назад?

– Четыре месяца, госпожа моя, и десять дней.

Впервые Сальвидиен услышал ее голос. Почему-то он ожидал некоего нечленораздельного рычания, как если бы заговорила собака, но, хотя голос рабыни был заметно ниже, чем у госпожи, он был столь же ясен и чист, и отличался таким же безупречным выговором.

– Мы возвращались с празднества, которое устроил на реке наш дорогой Луркон. Был прекрасный прохладный вечер, и мне захотелось пройти пешком. Я велела рабам с носилками идти поодаль. При мне была только Гедда. Собак она спустила со сворки. Должно быть, это и ввело в заблуждение грабителей, когда мы проходили через сады Бальбина – две безоружные женщины показались им легкой добычей… – Петина сделала драматическую паузу.

– И что же?

– Негодяев было двое. Две женщины, два разбойника, две собаки – в этом есть что-то от магии чисел, не так ли… если Евтидем когда-нибудь о ней слышал. Одного грабителя Аллекто и Пифон разорвали в клочья. Второй, видя, что случилось с его сотоварищем, бросился прочь, но псы устремились за ним, догнали, свалили на землю и держали так, пока не прибежали мои нерадивые рабы, а вслед – стража префекта, каковой незадачливый грабитель и был передан. Никогда не интересовалась его дальнейшей судьбой. Возможно, – она поморщилась, – до того он и впрямь был свободным, но теперь, если жив, он с этим званием попрощался. Вот история, которой столь трогательно Опилл украсил свое обвинение.

Сальвадиен сделал пометку на табличках.

– Значит, этот случай дал основание обвинить тебя в убийстве и колдовстве? Хотя ты спасала свою жизнь, более того, послужила благу Ареты?

– Увы. Но вполне допускаю, что Евтидем искренне верит в свой навет. Мои собаки очень хорошо обучены. Настолько хорошо, что люди со слабыми головами, видя, как точно псы исполняют приказы, начинают толковать о колдовстве..

– Как тебе удалось добиться такого?

– Вовсе не мне… Гедда! Расскажи господину, как тебе удалось обучить Аллекто и Пифона.

Гедда подняла голову. Глаза у нее были настолько густо-синего цвета, каковых, доселе полагал Сальвидиен, в природе не встречается. Такие глаза любили изображать в стихах современные элегики, у которых нынче модно было воспевать северных женщин, и предположительно только в их воображении и существовали.

– Лучше видеть, – сказал она.

– Что за восхитительная лапидарность, – усмехнулась Петина. – Но она права. В следующий раз я покажу тебе, как Гедда с ними занимается. Довольно удачно, что здесь имеется небольшая арена. Прежний владелец виллы любил развлекать гостей схватками меченосцев. Там я держу своих любимцев, а Гедда их воспитывает.

– Не на псарне?

– Нет. Меньше беспокойства. Бравроны и так злы от природы, а этих еще нарочно обучали – они могут перегрызть других собак. Но не кажется ли тебе , друг Сальвидиен, что мы говорим о собаках слишком долго?

– Вероятно, госпожа моя. Но то, о чем я хочу спросить тебя дальше, менее увлекательно, чем убийства, грабители и колдовство. Приносит ли доход имение Гортины?

– Последние пять или шесть лет – да. До того оно было убыточным. Пришлось посадить часть рабов на землю, выделив им по участку, и брать с них оброк. И это оправдалось. Конечно, люди, подобные Евтидему, таких обычаев не одобряют. Они следуют «Наставлениям» своего любимого Порцелла Магна – выжать раба, как лимон, а то, что останется, сбыть по дешевке, чтобы не обременять хозяйство. Но рабы трудятся гораздо лучше, если к ним относиться по-доброму. Я не продаю их в рудники или в общественные мукомольни даже тогда, когда они стареют. Всегда можно найти в поместье или в доме работу полегче, которая по силам одряхлевшим. Ясно, что это должно взбесить Евтидема с его старозаветными привычками, но я не понимаю, друг Сальвидиен, к чему ты клонишь?

– Если дела обстоят именно так, как ты говоришь, госпожа моя, стоимость имения Гортины должна превосходить не только невыплаченную якобы часть долга твоего покойного супруга, но самый этот долг.

– Конечно, превышает! И вместе с процентами. Я бы оценила его не меньше, чем в миллион, хотя… чтобы ответить точно, нужно проверить отчеты управляющего. – Внезапно она сжала руки. – Кажется, я уловила ход твоих мыслей.

– Я не сомневаюсь. Евтидему выгодно представить ситуацию так, будто ты не умеешь вести хозяйство. А я докажу, что он искажает данный вопрос так, как и все остальные. Если ты представишь отчет о процветании имения…

– Нужны точные цифры?

– Желательно. Это произведет благоприятное впечатление на судей.

Петина нахмурилась.

– Но заседание суда послезавтра… можно не успеть.

– Не думаю, что судьи управятся в один день.

– Слышишь? – Лоллия Петина обернулась к рабыне. – Поедешь в Гортины, проверишь записи управляющего о доходах и расходах и составишь отчет.

Гедда встала.

– Немедля?

– Нет, лучше к вечеру, по холодку.

– Лучше бы сказать Смикрину, чтобы все приготовил к отъезду.

– Хорошо, распорядись. Но не задерживайся. Скоро будут гости, и я хочу, чтобы ты была при мне.

– Справится ли она со столь сложным заданием? – спросил Сальвидиен, когда рабыня вышла.

– Справится… Однако ты не спрашиваешь, почему я отправляю ее ночью, далеко, по отнюдь не безопасной дороге, несмотря на то, что в доме полно рабов-мужчин. Так вот, и дорога и отчет ей одинаково нипочем. Гедду не просто учили счету, письму и обращению с четвероногими. Ее очень тщательно этому учили. Не удивлюсь, если она помнит наизусть каждую книгу из моей библиотеки.

– Как правило, такое хорошее образование дают только тем рабыням, которые родились при доме, – безразлично произнес Сальвидиен.

Петина, разумеется, уловила невысказанный намек.

– Нет, ей не так повезло. Гедда – рабыня купленная, а не рожденная в доме. Правда, родись она в нашей фамилии, я вряд ли бы обратила на нее внимание. – Она откинулась в кресле. – Послушай, друг Сальвидиен, я расскажу тебе то, о чем ты из учтивости не спрашиваешь. О том, кто такая Гедда, и как она здесь появилась. Это было года через два после кончины моего супруга. Он оставил наши дела в несколько расстроеном состоянии, и мне приходилось во многое вникать самой – тогда как сейчас я могу довериться слугам и управляющим. Например, я лично ездила закупать рабов для различных работ. Ты еще не был на Большом рынке? Там, на помосте я и заметила Гедду. В жизни не видела более дикого существа. Эта девочка – она тогда была всего лишь ребенком, казалось, готова зубами растерзать каждого, кто к ней приблизится. И мне захотелось сделать опыт. Посмотреть, какое действие произведет просвещение на эту дикарскую душу. Вдобавок меня позабавила история, которую плел аукционист. Представь себе, этот пройдоха плел, что продаваемое им дитя происходит из племени женщин-воительниц, обитающих где-то рядом с Великой Степью. Что, якобы, сказочные эти воительницы успешно отражали нашествия вех возможных народов, и не устояли – в прямом, а не переносном смысле – лишь перед нашими победоносными войсками. Самое смешное, что когда Гедда освоила цивилизованную речь, она подтвердила, что эти бредни являются чистой правдой. Но это произошло гораздо позже. Мне пришлось затратить много времени и сил, чтобы обучить ее – гораздо больше, чем сама она потратила на собак. Но доброе отношение себя оправдало. Если бы не ее присутствие духа и решительность, неизвестно, чем бы кончилась та история с нападением. Гедда очень мне предана. Вдобавок, у нее превосходная память. Когда она рядом, мне не нужно, подобно тебе, заглядывать в памятные записи.

– Ей повезло, – заметил Сальвадиен. – Если бы не ты, ее в лучшем случае отправили бы к жерновам, или, может быть, на арену, а в худшем … вряд ли стоит развивать эту тему.

– Будь уверен, она понимает это. Более того, когда-нибудь, по завещанию, я дам ей свободу. Не думаю, что тогда она будет чувствовать себя свободней, чем теперь.

– Однако сейчас она носит ошейник.

– А что ошейник? – Лоллия изящно отмахнулась. – Это просто украшение. Вид ожерелья. Вечером, по отъезде она его снимет. И довольно о Гедде. Кажется, мы прошлись по всем пунктам обвинительной речи. Ах, да, остается еще мое бесчестное поведение. Что ж, гости скоро явятся, и ты сам сможешь составить мнение, позорит ли знакомство с ними честь благородной дамы, и заодно, какие такие ужасные оргии разыгрываются под моим кровом.

* * *

Гостей было немного – пятеро, как и сказано выше, только мужчины, все разного возраста и общественного положения. Двоих Сальвидиен прежде встречал у Луркона, в первую очередь Стратоника, молодого местного аристократа, чье семейство пришло сюда вместе с царем Аретой, основавшим город. Он учился в том же университете, что и Сальвидиен, поэтому им было довольно легко найти общий язык. Стратоник был строен, белокур, кудряв, его длинные пальцы украшены многочисленными перстями. Мимнерм, знаменитый во всей провинции ритор, грамматик, автор эпистол, почитавшихся образцовыми, оказался представительным мужчиной средних лет с горбатым носом и глазами, напоминающими сливы. Его ухоженная черная борода была уложена красивыми завитками. Прокл Апиола, другой представитель местной знати, годами был постарше Стратоника, хотя род его был намного моложе – о чем он тут же не преминул сообщить – худощавый, остроносый человек с рыжеватыми волосами, свидетельствовавшими о том, что в этом аристократе была примесь варварской крови. Еще одного гостя – именно ему Сальвидиен был представлен у наместника – адвокат меньше всего ожидал встретить в этом изысканном обществе. Вириат, отставной военный трибун, в действующей армии это звание было равно префекту легиона – выглядел типичным имперским офицером старой школы. Он ушел в отставку с полной выслугой (о чем сообщил Сальвидиену Луркон), следовательно, прослужил не менее двадцати пяти лет, и был моложе наместника года на четыре – на пять. Смуглое обветренное лицо с правильными, но маловыразительными чертами, коротко стриженные, почти седые волосы, поджарая фигура – хоть сейчас снова в ряды под знаменами орла и дракона. Однако, беседуя с ним, Сальвидиен пришел к выводу, что Вириат значительно более образован, чем нынче принято среди армейских офицеров, и еще большая редкость, – отнюдь не честолюбив. Когда Сальвидиен спросил, почему он ушел в отставку (никаких скандальных случаев с этим связано не было – иначе Луркон не преминул бы упомянуть), ведь в свои годы Вириат вполне мог бы дослужиться до легата, Вириат спокойно ответил:

– Предпочел согреться. – И, видя удивление Сальвидиена, пояснил: – Я с юных лет служил на северных окраинах Империи.

– В Лоэрге?

– В Квадрии, но большей частью – на северо-западе Алауды.

– Но Луций Татиан именно о Лоэрге писал…

– Что климат там столь мерзок, что никто, кроме местных уроженцев не захотел бы жить там по своей воле. Так вот, Байокассы, где стоял наш гарнизон, отделены от Лоэрга лишь узким проливом.

Но еще сильнее в избранном обществе выделялся последний гость. Хотя его туника была чистой и почти что новой, вид у нее был такой, будто владелец на ней основательно потоптался. Пегая борода, несмотря на все старания придать ей должный вид, торчала клочьями, подернутый прожилками нос подергивался, точно живое существо, маленькие черные глаза были лишены ресниц, но обильно окружены складками кожи. Это был Феникс Диркеопольский, поэт, старательно упражняющий свой дар как в области лирики, так и эпоса. На его счету были любовные элегии, эпиграммы, поэмы. «Нимфы Орфита» , »Певучая цикада», «Перечень благороднейших мужей Ареты», а сейчас он трудился над новой поэмой, посвященной весенним празднествам в Сигиллариях, отрывки из которой и читал за обедом.

Обед подавался в зале с раздвижным потолком, каковой в жаркую погоду заменялся легкой тканью, усыпанной сверху цветами и ароматическими травами – благодаря этому гости были избавлены от духоты. За столом не возлежали, как издревле, а на новый лад сидели в креслах. Сальвидиен одобрял это нововведение, полагая, что так удобнее, если ты только не намерен напиться, а здесь, похоже, никто не был склонен к неумеренным возлияниям. Обед, с точки зрения Сальвидиена, был превосходен – раковый и черепаховый супы, жареный на вертеле молочный поросенок, фазан с айвовым соусом, приготовленная на пару речная рыба и в многообразии превосходные сласти, которыми славилась Арета. Вино из Офиуссы и с Архипелага, настоенное на меду, можно было разбавить гранатовым соком или охладить снегом из хрустальных чаш. Молодые рабыни прислуживали за столом умело и сноровисто. Гедда, стоявшая за креслом госпожи, к ним не присоединялась. Ее обязанности были иными.

Когда Феникс, утерев краем хламиды пот со лба, закончил очередную песнь своей поэмы, Стратоник, Мимнерм и Петина принялись ее разбирать. Поэт возражал, булькая вином, и пронзительным тенорком выкрикивая отдельные стихи, доказывая, что они соединяют утонченность нынешнего искусства с глубокой всеохватностью поэзии древности. Попутно укусив древних стихотворцев империи за то, что они, конечно, могли создавать мощные эпические картины, но истинная философская глубина присуща только уроженцам Апии, Архипелага, и их наследникам по крови, духу и языку.

Лоллия отвечала, что при нынешнем состоянии поэзии метрополии трудно отрицать слова Феникса, но в классические времена она достигала исключительных высот. Как это:

– Ничто не погибает в мире… нет – во вселенной…

Она щелкнула пальцами.

 
Не погибает ничто – поверьте – в великой вселенной,
Разнообразится все, обновляет свой вид, народиться
Значит начать быть иными, чем в жизни былой, умереть же
Быть, чем был, перестать, ибо все переносится в мире
Вечно туда и сюда, но сумма всего – постоянна.
Мы полагать не должны, что длительно что-либо может
В виде одном пребывать…
 

Голос Гедды был ровен и безличен.

– Это не поэзия, – фыркнул Феникс, – а риторика.

– Но прекрасная риторика, – заметил Апиола.

Мимнерм, подняв кубок, отвесил ему полупоклон.

Сальвидиен продолжал беседовать с Вириатом.

– Я слышал, что южная Алауда – вполне цивилизованная страна, и некоторые ее города не уступают той же Арете. Но Север покуда являет собой образец дикости.

– Ну да – леса, туманы, волки и стоячие камни, в которых живут боги – все то, что пугает наших соплеменников. Но мне там порой нравилось. Особенно после болот и дураков Квадрии.

– Дураков?

– Ты уже цитировал Татиана, значит, знаешь его сочинение о Квадрии. Я уважаю почтенного историка и храбрость, с которой он решил оспорить мнение большинства авторов, которые только и пишут, что о дикарской трусости, и воздал врагу дань уважения. Но он впал в противоположную крайность, воспев строгость и чистоту нравов квадов. Татиан не жил там, подобно мне, годами, и принял за строгость и чистоту обычную тупость и ограниченность.

– Стало быть, алауды в этом отношении представляют собой нечто иное?

– Безусловно. Жители тамошнего Севера горды, вспыльчивы, но при том добры, радушны и весьма благожелательны, если не брать в расчет их стойкой привязанности к человеческим жертвоприношеиям.

Поскольку Вириат не улыбался, Сальвидиен не мог понять, шутит он или нет. Потом все же решил, что шутит.

– И ты покинул общество этих милых людей ради жаркого солнца. Неужели тебе никогда не хотелось вернуться в метрополию, – насколько я понимаю, ты родом оттуда?

– Нынешний гражданин не только на окраинах, но и вдали от Империи не скучает по ней, ибо Империю он приносит с собой.

Литературная беседа меж тем продолжалась. Теперь первенство в ней захватил Мимнерм. Он повествовал о своей последней работе, в которой задался целью создать образ идеального философа. Апиола и Стратоник выражали сомнения в том, что сей дерзновенный порыв может увенчаться успехом – каждый со своей точки зрения. Петина припоминала другие попытки такого рода, порой прибегая к помощи Гедды. Видно было, что подобные разговоры они могли вести сколь угодно времени. Поэтому Сальвидиен, не без некоторого сожаления, попрощался с хозяйкой, сославшись на то, что ему надо работать над речью. К удивлению адвоката, за ним увязался Феникс Диркеопольский. По ходу беседы поэт как-то приувял и помалкивал, ковыряя в зубах фазаньей косточкой, но, покинув виллу, воспрял духом и вприпрыжку двинулся между кипарисами и пальмами Сигилларий.