Текст книги "Сперматозоиды"

[кое-что о междометиях]

С невероятной легкостью, бесперебойно, почти отлаженно, о н и отравляют друг другу то, что называется ошибочно – т а м тоже ошибаются – жизнью: механистичность любых процессов, доведенная до абсурда, пусковыми механизмами которой явились, разумеется, ljubov’ный опыт in vivo и случай, бог-изобретатель.

Когда же это произошло? Когда, в каком году Сана вдруг увидела, что вместо губ у ее экс’а – ротовая щель?.. Сканер работает: rima orus[15]15
  Ротовая щель.


[Закрыть] ведет в vestibulum oris[16]16
  Ротовая полость.


[Закрыть]… олэй! слизистая щек, губ… олэй-оп! вот десны, зубы… На уровне верхнего второго большого коренного – проток околоушной слюнной… Как учили: lingua – pharynx – так черно – esophagus – и так мертво – gaster – что мертвее быть не может – intestinum tenue – и чернее не бывает – duodenum – и никто нам не поможет – jejunum – и не надо помогать[17]17
  Георгий Иванов.


[Закрыть] – ileum – завод по производству мертвецов – intestinum crassum – открыл отдел гигиены[18]18
  Жан Кокто.


[Закрыть] – coecum – воздух да будет прозрачным – colon ascendens – и годным для жизни, и чистым, – colon transversum – пусть он заразы не знает – colon descendens – и смрадом клоаки не пахнет[19]19
  Салернский кодекс здоровья.


[Закрыть] – colon sigmoideum – ты ком податливый запутанных кишок – rectum… Запутавшись – раз-и – в чужих внутренностях, Сана – два-и – не понимает, стоит ли малосемейная амбразура ее собственных; ей кажется, будто – три-и – пресловутый «кризис середины жизни» – своего рода «кризис трехлетки»: тридцать равно три плюс ноль… и еще чуть-чуть. Она знает наверняка, в клетке 46 (сорок шесть) хромосом, fuga означает «бег», а cannabis sativa – это «конопля»: двенадцать евро, скромное обаяние буржуинского кофе-шопа – четыре-и. У Саны блестят глаза – там-то и подносит к уху мобильный, там-то и смеется.

Скажем, так:

Звоночек первый: «Hello! – Hello! – Я – Сана. – Я – Бог. – Тьфу, дозвонилась… Тебя-то мне и надо. – Зачем? – Сам знаешь. – Занят я. Нет времени разговоры разговаривать. – Какая мне разница, есть у Тебя время или нет? Если Ты – Бог, то обязан меня любить, потому что так написано в Твоей Книге! – Не обязан. Я – воплощение грозного фаллического начала, карательный орган, Страшный Суд. – А у Пелевина «Страшный Суп»… Читал? Признайся… – Да я сам его и писал, под псевдонимом только… —?.. – Я – проекция твоего сознания, Сана. А сознание твое неочищенное: нефильтрованное саке напоминает… – Как же мне отфильтровать-то его? Как узнать, какой Ты на самом деле? – Сначала базар профильтруй… – Чего-о? – …тогда и поговорим. Ситечко не забудь!»

Звоночек второй: «Это Тот Свет? – Тот. – Могу я заказать разговор с Богом? – Говори. – Простите, но… кажется, я слышу женщину. – А почему ты решила, что Бог должен быть мужчиной? – Н-не знаю. Странный какой-то вопрос. – Патриархат, образ грозного старца, «добро» и «зло» на чашах весов, идиотичная бинарная логика… – Кто ты? – Сана, мать твою, Бог создал людей по Своему образу и подобию, а раз так, значит, он не может быть просто мужчиной! Бог изначально – Гермафродит Высшего Интеллектуального Начала: ГВИН, свободный от того, что вы называете «гендерными проблемами», а потому уравновешенный и идеальный. – Хорошенькое дельце! Ничего не понимаю… – Не понимаешь, потому что Я повернулась к тебе обратной стороной Луны. – Обратной стороной Луны? Как это? – Чтобы задать вопрос, нужно знать как минимум половину ответа: любая провинциальная школьница скажет! – А как максимум? Как максимум – что я должна делать?.. – Как максимум – перестать копаться в прошлом. – Не могу. – Это твои проблемы. – Ты не имеешь, не имеешь, не имеешь права! Ты не можешь так говорить! Ты должна любить меня, так написано в Твоей Книге! – Я ничего никому не должна. А из Книги Моей ты не перевела ни строчки. – Но что делать? Что же мне делать? – Перезвони: коли повезет, увидишь и другую сторону небесного тела. – Но почему… – И словарик, словарик захвати».

Звоночек третий: «Алло, алло! Срочно соедините с Богом! – Ну привет! – Что ты врешь? Никакой ты не Бог, ты просто сопливый младенец! – Я, может, и сопливый младенец, а вот ты – дура. – Я – дура? – Ты – дура, а я Бог. Ладно, спрашивай. – Господи, за что мне все это? – Ха-ха, ха-ха-ха, ах-ха! Ой, насмешила! Ах-ха-ха! Вот же умора! Ох-хо-хо! Ой-ой-ой, ай-яй-яй!…»

Звоночек четвертый: «Эй! Кто-нибудь! Да отзовитесь же! Слышите? Э-эй! А-у! А-а-а! Бога хочу! Бога-а-а! – Ну, чего орешь? Хочешь Меня? – Ой… Да… Простите. – Если увидишь Меня, тут же умрешь. Ну что, готова? – Погоди-погоди: именно поэтому Тебя никто никогда не видел? – Именно поэтому Меня никто никогда не видел. – Откуда такая несправедливость? Почему нельзя увидеть Того, Кого Больше Всего Хочешь? – Потому что слишком много хочешь. Потому что Меня нужно чувствовать. – А в Тебе действительно так много любви, что хватит на всех? – Хватит. – И на меня? – Да. – А почему тогда все мучаются и друг друга изводят? Почему… – Какой низкий уровень осознанности! Я-то думал, ты подросла… – Ответь мне… ответь, пожалуйста… – Я не отвечаю на примитивные вопросы. И вообще: книжки читать надо. – Да осточертели мне книжки!.. А вот скажи: Ты ведь и женщина, и мужчина, так? – Какая ты глупая… – Но как же молиться Тебе? Как называть? – Т-с-с: придумай образ. Какой хочешь. – Но… – Т-с-с! Ты разоришься на звоночках: каждая минута отнимает у этой оболочки год: помнишь о плате за интимные услуги? – Я не знала… – Незнание законов не освобождает от ответственности. Пока, Сана! И имей в виду: после Нового года тарифы возрастут. У нас тоже, между прочим, инфляция и глобальный кризис. Что наверху, то и внизу».

Звоночек пятый: «Эй, кто-нибудь! Помогите! Дело чрезвычайной важности! – Да не кричи, все Небо от тебя стонет уже! – Извините… – Индексация произведена досрочно: твой лимит исчерпан. – Бог с ним, с лимитом… слышь, я чего звоню-то на самом деле… – Имей в виду: ты говоришь не с Богом. – А с кем? – Не угадаешь. – Господи… – Да ладно, спрашивай, так и быть: не буду счетчик включать. Халява! – Слушай, кто бы ты ни был… ты мне вот что скажи: если Он добрый и любит нас, отчего мы мучаемся? Почему Он ничего не предпринимает? Больше меня в этой жизни ничего не интересует… – Ты вино-то пьешь? – Вино? – Вино. – Ну допустим. – А знаешь, сколько дрожжевых клеток погибло, чтоб оно получилось? Чтоб ты могла его пить? – Не понимаю… – Люди – дрожжевые клетки вина Господа нашего! Это ж как два байта перес…»

Звоночек шестой: «Эге-гей! А-у-у-у-у! О-ле-о-ле-о-ле-о-ле! А-а-а-а-а-а-а! У-у-у-у-у-у! О-о-о-о-о-о! Э-э-э-э-э-э! Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Хо-о-о-о-о! Х-у-у-у-у-у! Ай-яй-яй! Ой-ё-ёй! У-ю-юй! Я никак не могу понять, куда ухнули мои лучшие годы, в какой WC – не подскажете? Так я и думала, не подскажете… но, может, снизойдете, а? Cнизойдете до особи товарного вида, не рожавшей? Минус пять лет, минус семь, какая разница… Бог, а Ты вообще – есть?.. Намекнул бы хоть… Впрочем, даже если Тебя нет, я буду любить Тебя… даже если Ты – выдумка, я стану любить Тебя, потому что Ты – самая классная в мире выдумка, потому что Ты – самая лучшая в мире выдумка! И даже когда Ты лгал мне, я убеждала себя в том, будто это не Ты, не Ты, а кто-то другой… ну, может, зам Твой херовый: понимаешь?.. Что ж Ты молчишь все время… новорусское мое этно, великое и ужасное, что ж Ты все время молчишь-то?!»

…Бывают дни, когда Сана не может смириться с мыслью, будто ей, вот именно ей, лучше не иметь привязанностей. Но ничего не поделать, ничегошеньки. Как только Сана поймет, что не может больше себя обслуживать (квартирка входит в пакет доритуальных услуг), тут же уйдет: выбор-то невелик. Она ведь не грабит, не убивает: сидит себе в углу – под лампой, с лупой – вычитывает, а дома – переводы. Сколько, интересно, слов она еще сможет вспахать, на сколько ее вообще хватит? Едва ли Сана перепилит себе шею перочинным ножичком в какой-нибудь богадельне, едва ли у нее хватит духу, поэтому следует все спланировать заранее, только и всего: что-что, а уходить нужно если уж не красиво, то хотя бы достойно. Быть может, П. – последняя нить, соединяющая ее с так называемым нормальным миром, но в этом Сана не признается даже себе, а потому открывается масса возможностей, как-то: мезапам, хлозепид, сибазон, фена-, лора– и нозепам, мебикар, гиндарин, изо– и мепротан, оксилидин, трандаксин, а потому – пятьдесят страниц: производитель/сертификат, назначение/особенности, характеристики, ориентировочная цена, время появления на отечественном рынке, более подробная информация – и только. Кегль восемь, нож в глаз. Розенталевский справочик по литправке падает на пол: страница открывается на междометиях и звукоподражаниях: ей-богу, ей-же-ей, о-го-го, ой-ой-ой, ха-ха-ха – кому жаловаться, на что, куда звонить, писать? В Парламент, в Палату лордов? Рейхстаг? Бундесрат? Сейм? Риксдап? Кнессет? Меджлис? Сенат? Это они пишут, она – в ы ч и– т ы в а е т: «Доход населения растет, а следовательно, большее количество квартир будет взято под охрану». Она, Сана, не знает, что это за население – она его в глаза не видела, у нее из глаз – песок: на этот случай и придумали zoom. Сана не понимает из того, что читает, почти ни слова, а потому трет глаза и выходит в коридор – зрачок камеры не отпускает до самого WC, но и там: «Уважаемые сотрудники, видеонаблюдение в туалете ведется в целях вашей безопасности». Одна из редактрис уверяла ее, будто выход в уборную – уже смена обстановки: «Я, знаете ли, стараюсь ходить туда как можно чаще, хоть какое-то разнообразие, да и движение… При нашей-то сидячей работе…» – «Чтоб в положение досадное не попадать, пора давно уже понять…» – «Сидит Сана на крыльце с выраженьем на лице…». А не попробовать ли и впрямь флуоксетин?.. Пол-Европы прозаком кормится! Какая разница, что «мы не Европа», какая разница, что «народ будет жить плохо, но недолго»?.. В конце концов, ценность имеет одно лишь действующее вещество. Имя Его – флуоксетин: «Аз словом сим молюся Богу». – «А не угодно ли-с на рудник ”Веселый“?» – сепаратор, фиксирующий взаиморасположение витых пар по всей длине кабеля – «Чо?» – обнаружение разрешения остекленных конструкций… управление поворотными камерами… прочный металлический корпус… герметичная клеммная коробка – «Ничо. Алтай, нах. Село Сейка. Бля буду, не забуду!..» – монтаж на стену снаружи или заподлицо.

[ «хуже, чем сифилис»[20]20
  БГ.


[Закрыть]]

В конце семнадцатого века некий смышленый студент по фамилии Гам обнаружил то, что называют нынче зрелой гаплоидной мужской половой клеткой. Позднее открытие прозорливца описал Левенгук, а сам термин ввел уже г-н К.М. Бэр, если Сане не изменяет память, в 1827-м. Так учили: головка, шейка, тело, жгутик с тоненькой нитью… И понесло же в медички! – назло, назло: маминым нотам, папиным буквам. Нет бы перезагрузиться, ампутировать, но как? У Саны слишком долгая память, Сана до сих пор помнит, как зубрили о н и черепно-мозговые страшилки[21]21
  Двенадцать пар черепно-мозговых нервов.


[Закрыть]: «Об орясину осел топорище точит…» – «Ага: об – нервус ольфакториус, орясину – оптикус, осел – окуломоторус…» – «Много еще?…» – «топорище – нервус трохлеариус, точит – тригеминус…» – «А факир, собрав гостей, выть акулой хочет» – «И далее по списку: абдуценс, фациалис, кохлиарис, глоссофарингеус, вагус, акцессориус, хипоглоссус…».

О, ночное царство вагуса! И какой только нерв у нее не «блуждал», когда она, Сана, вместо того чтобы думать о предмете, думала о предмете смешной своей, как ей теперь кажется, любви! Прошлый век, прошлый век… К тому же N, как ни крути, ампутировать-таки удалось, причем с минимумом осложнений: если что и осталось, так это фантомные боли, и где теперь N, Сане нет ровным счетом никакого дела: рука в руке – о, почти сентиментально, если б не так жестко – руки не увидать… Впрочем, чего это она! К делу: итак, в наличии ядро с папашиным наследством. Акросома, позволяющая живчику проникнуть в оболочки мамашиной яйцеклетки. Митохондрии и спиральные нити в шейке и теле: все для совершения нехитрых – зато каких быстрых! – движений. Влагалище терпит живчик не более двух с половиной часов, шейка матки – чуть более сорока восьми. Живчик движется против течения – о, хитрый лис: вперед и вверх, до встречи с яйцеклеткой! Скорость три миллиметра в минуту, вот вам и детки в клетке. «Цу кикн цу дем тухес»[22]22
  «Заглядывать к вам в задницу никто не будет».


[Закрыть], – говорила чья-то еврейская бабушка, а Сана возьми да запиши.

…

Она идет от Болотной к Лаврушинскому: плохо сбитые планы, весь день наперекосяк. Нужно перекантоваться, всего-то несколько часов. Ок, ок, ваша взяла. С другой стороны, когда еще окажешься в Третьяковке? Сколько Сана не была там – семь лет, девять? Топ-топ: в каком году, в каком чаду привели ее сюда впервые?

Они с матерью долго стоят перед «Автопортретом» Серебряковой: плутовские – и вместе с тем немного печальные – глаза, летящие брови, мягкие, для стихов и поцелуев созданные губы, чувственный поворот головы, роскошные волосы, оголенное плечо… «Стиль модерн. Помнишь, читали?» – Сана угукает, завороженно разглядывая будущее свое отражение. – «Она словно играет, чувствуешь? Оцени, кстати, симметрию: как все спокойно, уравновешенно… А помнишь картины Валентина Серова? Мы только что видели… ну-ка, скажи, что именно мы видели». – «Персики видели. Девочку с персиками…» – «Это дочь Мамонтова. Помнишь, кто такие меценаты?» – Сана снова угукает, но мать не отстает: «Кто такие меценаты? Помнишь, как звали Мамонтова? Чем он занимался?» – «У него денег много было, он картины скупал у бедных художников…» – Мать качает головой: «Серов, который написал дочь Саввы Ивановича, сказал об автопортрете Серебряковой… да ты художницу-то запомнила?» – «Угу…» – У Саны устали ноги, она хочет пить, но мать, усевшись на фирменного конька-гробунка (вложить в ребенка все свои знания, всю душу, о…), не останавливается: «Серов сказал, что ”Автопортрет у зеркала – очень милая, свежая вещь“». – «Ну и ладно». – «Как это – ладно?» – брови матери ползут вверх: ей и в голову не приходит, что меньше чем через двадцать лет огневолосое ее чадо станет едва ли не копией брюнетки, с поры расцвета которой (автопортрет датирован 1909-м) не пройдет и века… Пропуская мимо ушей высоко!художественный треп, Сана, переходя из зала в зал, думает о том лишь, что завтра, в школке (как, впрочем, и послезавтра, и после-после… да неужели всегда? сейчас, того и гляди, разревется) снова начнется травля: «Ры-жа-я! Ры-жа-я! Ры-жа-я – бес-сты-жа-я!» – возможно, детство Саны, как и многих других фосфоресцирующих ворон, закончилось первого сентября.

О, накрахмаленная удавка воротничка-стойки («И ничего он не давит, не притворяйся!») и кусачего («Да оно совсем не колется! И не выдумывай!») форменного платья – унылого, темно-коричневого («Зимой и летом одним цветом ЧТО? – школьная форма, Ёлочка!»)… Самым же неприятным кажется Сане напяленный («Что значит напяленный? На перемене нахваталась?») на арестантскую робу – минус десять лет жизни – фартук, словно бы приказывающий СИДЕТЬ! маленькой самочке… Но Сана не хочет, не хочет на место, не хочет фартука, особенно – белого, подразумевающего появление в школке на час раньше, где: «Кто дежУрные? – Мы дежУрные – Самые дежУрные – Лучшие дежУр-нЫ-Е…», а потом весь день: «Жиртрест-мясокомбинат, жиртрест-мясокомбинат!» – худо, худо Мите Копейкину, что там Санины ссадины – цветочки! Его дед после уроков встречает, чтоб пионеры часом почки-то не отбили… Особенно достается эндокринному от Кащейки. Когда ее словечки переходят, по мнению Саны, Митин болевой порог, она подхватывает свой ранец, и… олэй! Дубасить друг друга без синяков, почти профессионально – взрослые не должны ничего знать: первое условие.

Первый раз ей задрали подол форменного платья в третьем классе: на перемене, в шутку. Потом оказалось, что на урок, то есть до кабинета, нужно в прямом смысле дойти: дойти сквозь «коридор в коридоре» – через природу животную к природе неживотной; добраться – доползти? долететь до смерти? – туда, где над черной доской, устрашающе поблескивающей от сладкой воды (сахар приносят по очереди, у классной график), зависли портреты обоих Ильичей (аббревиатурка БЛ) да вырезанная криворукой училкой ватманская полоска, напоминающая павшим духом: «Учеба – наш главный труд!»

…итак, Сана, твой выход: пространство между пунктами А и В оккупировано врагами, на подоконниках – С – зрители: сочувствующие и равнодушные. Чтобы преодолеть расстояние от А до В, нужно всего лишь просочиться сквозь строй добежавших живчиков, выбравших, против кого они будут дружить (много позже, мутируя в пресловутый офисный планктон, эти ребята продолжат скучные свои игры, переведя их в разряд корповойн низшего пошиба).

Поначалу Сана отступает, но вовремя останавливается, понимая: хоть раз дашь слабину – пощады не жди. Впрочем, не следует ждать ее, и не капитулируя: направо пойдешь – себя потеряешь, налево… Сана отчетливо слышит барабанную дробь, хотя прекрасно знает, что никаких барабанов здесь нет и быть не может, и вдруг ловит себя на том, что все это с ней уже было – отчасти дежавю, но лишь от части. Да-да, т а к она уже шла, шла, гордо подняв голову, сквозь «коридор в коридоре», шла с такими же, как и она, отступниками, выступившими против Системки, с которой, как выяснится после расстрела (голубейшее небо, наст, скрипящий под босыми ногами, пронизывающий до костей страх – да не до костей, чего там! до штанов мокрых!), не нужно бороться: единственно верный способ – не замечать, не подпитывать, перехитрить Чудище Обло, бесстрастным соглядатаем стать.

Пространство, в котором находится оболочка Саны, меняется прямо пропорционально изменению излучаемых ею мыслей – дважды два: что потопали, то и полопали – только вот в школках этому не учат, потому и идет с Цинциннатом по коридору, освистанная: непрозрачна. Кащейка рычит: «А-ту ее! Чо, маленькие? А-ту!» – и несется во всю прыть на Сану, которой уже подставляют подножку: и еще, еще… Просвечивай, как мы – ты такая же, как мы, ясна-а? – или сдохни! «Ры-жа-я, ры-жа-я, ры-жа-я – бес-сты-жа-я!» Сана падает, поднимается, встает, падает, поднимается, встает, падает, поднимается – и вдруг замирает. Чернь, требуя компенсаторных слез, затихает, Кащейка шипит: «Чо! Да чо она, ваще, в натуре!» – и вот Сане задирают подол, снова и снова, она даже не успевает его одернуть; но самое гнусное то, что Митя – «жиртрест-мясокомбинат» Митя Копейкин – не на ее стороне. И ладно, ладно б, на худой конец, был он просто наблюдателем – ан нет: и он, и он тоже над ней смеется…

Сана вжимается в батарею, словно затравленный зверек – в прутья клетки, и, сосредоточившись, закрывает глаза, чтобы уже через секунду прыгнуть в самую гущу охотничков. Она не знает, откуда в ней столько ярости – знает лишь, что никому не позволит над собой издеваться: да пусть ее лучше тысячу раз убьют, чем унизят. «И откуда в таком маленьком ребенке столько злости? – разведет руками классная (ярко-розовый, местами облупившийся, лак на ногтях, тусклые кольца на толстых пальцах). – Я думала, она кого-нибудь покалечит! Вы не хотите посоветоваться с психиатром?». Мать нервно улыбнется: «У нас нормальная семья» – пощечина, впрочем, долго горит на щеке Саны: «Ты мне можешь сказать, что на самом деле происходит?» Сана сопит: как такое расскажешь?..

Травля продолжается несколько месяцев: сражается Сана отменно – что ж, у каждого своя война – и, пожалуй, даже входит во вкус. Она радостно разбивает врагам носы, а потому синяки на худосочном ее тельце цветут пышным цветом; лишается и целого зуба, но горюет по незначительному сему поводу недолго. Когда же Сана ломает руку самой Кащейке, от нее, наконец, отстают. С легким сердцем перечитывает она в первый спокойный вечер любимого Капитана Коко[23]23
  Лев Кузьмин.


[Закрыть]: «Я живу в солнечной квартире. На моем столе груда бумаг и глубокая чернильница. Я макаю в чернильницу перо, беру лист бумаги и все время пишу. Пишу с утра до вечера. Такая уж у меня работа». Входит отец: его всегда интересовало, что читает – и читает ли вообще – дочь: такая уж у него работа. Пробежавшись по первому абзацу, он откладывает книгу, потом открывает другую, лежащую рядом, и бормочет: «Я живу на даче в Переделкине. Это недалеко от Москвы. Вместе со мною живет крохотный лилипут, мальчик с пальчик» – и неожиданно приходит в бешенство: «Один, понимаешь, в Переделкине, другой – в солнечной квартире… А я?.. Тут, с вами?..»

[ «сады земных наслаждений»]

Спустя годы, когда квартира – пусть не солнечная, пусть не слишком красивая, но все же своя, на Куусинена – пойдет за чудовищные сестрицыны должки, после чего у Соньши и поедет крыша (ЧП «Шеломова», смеяться после: «лопата», «разборки», «бабло», «тюрьма», «замочат»), Сана, обреченно упаковывающая книги, наткнется на рассохшийся томик и обнаружит гербарий. Начало восьмидесятых?.. Семидесятые?.. Сколько он пролежал здесь, этот вот лист дуба, к которому и прикоснуться-то страшно, не дай бог, рассыплется? А вон тот, вишневый?.. И клены, клены, конечно – золотистые, оранжевые, зеленовато-коричневые, бордовые, красные: дар напрасный, дар случайный[24]24
  А. С. П.


[Закрыть]… Каждую осень собирала Сана с отцом разноцветные букеты: тут и там стояли они, на кухне и в гостиной, в коридоре и спальне, в вазах настольных и напольных… Если уткнуться носом в страницу, знает Сана, можно успеть на машинку времени.

Вещи, ве-щи, будь они неладны… Обезумевшая мать тряслась больше всего за ф-но; Сана же, оказавшись в полупустой, будто б еще в своей комнатке, встала на крутящийся стул да и потянулась интуитивно к верхним полкам. Детские книжки, ее книжки… Как могла забыть?.. Это ведь то, без чего живешь вполсилы, понарошку, зная, что лишился незримой, но от того не менее мощной, поддержки, явленной самим их присутствием в одном с тобой пространстве – и вовсе не потому, что в детстве ты был якобы счастлив: нет-нет… Сана никогда, за исключением редких моментов, не была счастлива – да и что такое счастье? Вот вспышки… пронзительные его лучи – поначалу ласкающие, а потом неизбежно опаляющие все ту же шкурку, – да, пожалуй… Но и только.

Когда ей впервые стало скучно с людьми? Сана спасалась от них (особенно нудными казались, разумеется, «взрослые» разговоры), зарываясь в буквы, благо читать научилась рано – и не по букварю: нелепая эта штуковина сразу вызвала у нее резкое отторжение, спровоцировавшее не менее резкое раздражение учительницы первой. «Какая разница, что ты умеешь? А другие вот не умеют, и что – глупей тебя? Будь как все, Шеломова: все по слогам – и ты, все медленно – и ты, все хором – и ты: выделяться права не имеешь. Ты понимаешь, как много для тебя страна сделала и во сколько ты государству обходишься? А чем обязана родной партии и Леониду Ильичу лично – знаешь?..» Сана не ведала, чем обязана Леониду Ильичу лично и что сделала для нее родная партия (про раскулаченного, расстрелянного красными прадеда по материнской линии, как, впрочем, и про сгинувшую на лесоповале – едва ли, увы, не «штамп», но так ведь оно и было – красавицу-прабабку по отцовской, она о ту пору слыхом не слыхивала), а еще – и это было самое главное – не могла «как все»: не могла и только потом уж не хотела. «Да она не просто хочет, чтоб я как все стала – она хочет, чтоб я хуже себя самой стала!» – отец после подобных словоизлияний смурнел и кашлял, а мать играла в ту нелепую, но вовсе не безобидную игру, правила которой узнала от своей матери, а та – от своей: «Ну и читай себе медленней: обмани, схитри…» – «Но если я читаю быстро, я что – плохая поэтому?» – Сана едва не плакала.

Она снимает с полки первый попавшийся томик – вот он, лесковский «Левша» с рисунками Кукрыниксов: «Детлит», год тысяча девятьсот семьдесят пятый, – и почти забывает о переезде – точнее, важность его сжимается до размеров спичечной коробки, а по сему… Вот раскладушка «Маша и Медведь» с рисунками Конашевича – год тысяча девятьсот семьдесят первый… Вот трогательные, лучшие в мире, «Сказки» Андерсена, а за ними – великолепно изданные – Шарля Перро: красно-бордовый фон, чей-то принц на белом коне, черные ветви деревьев… «Уж каких только обетов они не давали, ездили и на богомолье и на целебные воды – все было напрасно…» – Сана вдруг вспоминает, что в детстве невероятно узкое и соленое богомолье казалось непереводимым… Вот лагинский «Старик Хоттабыч»: год тысяча девятьсот семидесятый – привет Вольке Костылькову, Жене Богораду и, ха, всем индийским слонам! Даже «Анечка-Невеличка и Соломенный Гумберт»[25]25
  Витезслав Незвал.


[Закрыть] есть – возможно, именно пивоваровские рисунки сыграли не последнюю роль в том, что Сана легко, до школки еще, восприняла Босха. От альбома с репродукциями ее оттаскивали едва ли не за уши: ох, как не хотелось расставаться с мелованной бумагой, тем более что ни люди, ни чудища не вызвали в душе и малой толики страха, а «Сады земных наслаждений» по-настоящему восхитили. Христос между Адамом и Евой на левой створке триптиха, странненький рай – с огромными, больше человека, птицами да кавалькадами людей, животных и всевозможными страшилищами – на центральной части. Более же всего изумило Сану то, что в аду души грешников – она, конечно, не понимала еще, что это души – пытают на арфе, лютне и органиструме: «Венера покровительствует музыкантам и музыке, – объяснял отец. – Но люди плохо себя вели, и поэтому несут наказание». – «А меня… меня – что, тоже будут так мучить… за фоно?» – Сана подняла на него блестящие от слез глаза. – «Почему, глупая? Ты разве собираешься убить кого-нибудь? Или стать пьяницей? Или, может, хочешь ходить при всех голышом?..» – «Нет-нет, – Сана вытерла щеки кулачком. – Нет-нет, но…». Но: здоровенный ОГИЗовский том Пушкина, год издания тысяча девятьсот сорок шесто-ой – не хнычь, Сана, не хнычь, а злосчастный-то альбомчик – для учащихся пианистов – не тронь. Пошел Ясь на лужок – до-до-соль, ля-ля-соль, – накосил муравушки стожок, сцуко.

Маленький зеленый блокнот падает на пол. «Запись событий, концертов и др. всё моё» – узнает Сана детский свой почерк, и сама не замечает, как, переворачивая пожелтевшие листы, переносится в тот самый семьдесят неважный год, когда ее впервые привели в консерваторию: бархатная черная юбка, кусачий, под горло, свитер, ненавистный шелковый бант… «В программе произведения Грига, Чайковского, Шопена. Исполняет Дмитрий Башкиров»: а почерк-то, почерк!.. Крупные печатные буквы, переходящие в прописные, напоминают диковинных насекомых: Большой театр, «Лебединое озеро», «Дон Кихот», «Травиата», «Пиковая дама», «Иоланта», «Жизель», «Ромео и Джульетта»… Ремарки неуклюже забавны: «Впечатленье среднее. У некоторых мужьчин хриплые голоса, два раза хор пел то обгоняя оркестр то задерживался», «Оч. хорошо сыграл Базилио и его дочь…», «Не успели купить програмку, попросили с верхнего ряда», «Когда шла домой сказала папе, что опера мне будет снится», «…нна заключительный концерт не пошли, смотрели кино, первую серию тасс уполномочен заявить: оч. интересный!». Сана усмехнулась, перевернув несколько страничек, – так и перескочила через год: «Сегодня воскресенье, ходили с папой на филательстическую выставку польсских марок. Помимо польсских марок были еще письма с фронта и конверты. Но главное письма королей! Было письмо одной королевы из 16-го или 17-го века. Она правила государством сама. Еще письмо какого-то короля из 15 века, военначальника. Марки посвящены Ленину, Крупской, Калинину и т. д., искусству, флоре-фауне, животному миру и другим темам. Мы купили альбом для марок и марки. Выставка очень понравилас»… Да-да, все так и было – оказывается, Сана помнит чуть ли не почерк той самой королевы, которая «правила государством сама»: картинка всплывает перед глазами до того отчетливо, что становится даже немного страшно, – а вот и отец, как всегда, подтянутый, как всегда, безупречно выбритый: привет, papa… – Можно завтра поболеть? В школе тощища… – Подралась? – Не только. Знаешь, кажется… даже не знаю, как и сказать-то… – Скажи как есть. – Ну, когда… когда я утром в школу-то иду, я еще немножко умная, а когда возвращаюсь… в общем, возвращаюсь уже дура дурой! – Почему? Там же дают какие-никакие знания… (отец отводит глаза). – Знания, может, какие-никакие и дают, да только потом все, что дали, отбирают… – С этого момента поподробней… – А ты на собраниях был? Знаешь, о чем там говорят? Классная живьем сожрать готова… Она ведь только тех терпит, кто пресмыкается, а над остальными издевается. Да ладно б оценками! Она унижает, она постоянно твердит, какие мы все ничтожества, бараны бестолковые, свиньи и… – Я, Сана, – кашляет в кулак отец, – бывал не только на таких собраниях… и скажу тебе честно, как взрослой: если не преодолеешь отвращение, если не научишься смотреть на мир сквозь пальцы, ничем хорошим это не кончится. – Вот еще! – Вспомни лучше Королевство кривых зеркал. А теперь представь, что именно там мы и находимся. Представила? – Странно. Зачем?.. – А затем, головушка, чтобы хоть в безопасном месте иметь нормальное отражение. – Чего? Как-то ты говоришь путанно… – Да просто все, Саночка, просто! Все, что есть в человеке хорошего, в этом кривом зеркале плохим кажется – и наоборот. Понимаешь? И школка твоя – такое же кривое зеркало. Но другого нет. Пока нет. Ты просто старайся не отражаться в нем: и молчи. Молчать ведь не значит не думать. Размышляй, о чем хочешь – никто не узнает. Игра такая… – Но папа… – Без но. Если поверишь отражению в кривом зеркале, пиши-пропало. Вся жизнь тогда пропала.

Стоит лишь отпустить себя, и прошлое, кажущееся теперь туманным, расплывчатым, будто не существующим (словно это не ты, а кто-то другой, чужой, носил бежевое пальто в крапинку, словно не тебя, а подкидыша – вот он, архетип двойной матери, пусть и не сразу уловимый – заставляли надевать ужасные темно-коричневые рейтузы с начесом), оживает – может, Сана всю жизнь только и делала, что верила отражениям кривых зеркал? Не потому ли пишет теперь пропало (на стекле, на стекле, на запотевшем стекле), не потому ли кажется ей, ни живой ни мертвой, что окружают ее покойники?.. «Все сорванные цветы – трупики»: где она это прочитала, где, почему ничего не помнит – почему все эти годы слились в одно пятно? Бегом, Сана, пока живехонька: прыг-скок, из камеры в камеру, всего-то четыре! – «Были с отцом в настоящей костюмерной. Она немного грязная, а костюмы какие то старые… Но вобщем интересно, только пока от Пушки дошли до театра, замерзла» – да-да, ежится Сана, костюмы старые, а холодно до сих пор: какой-то озноб внутри – вечность если не Кая, то чья? А листочки, листочки-то выпадают: приклеить бы… «Смотрела спектакль для взрослых, отец провел: «Новоселье в старом доме». Блокада – это страшно. Поеду ли я когда-нибудь в Ленинград? И с кем?.. А второе действие уже после войны, в 56-м…» – «Сегодня были на «Жестоких играх», тоже взрослый спектакль. Последний день каникул, вот это точно жестоко… ненавижу школу. Ненавижу учителей. Ненавижу дебилов, которым только и надо, что набить брюхо или сделать гадость: не важно, зачем – главное сделать. И почему я должна ходить туда, кто-нибудь скажет или нет? Почему нельзя дома учиться? Несправедливо, неправильно! Отец говорит, работать от звонка до звонка еще хуже – но зачем тогда взрослеть, если взрослые всё время на работе?!» – «Сегодня с мамой и Соньшей были на Цветном. «Большая фестивальная программа с участием звезд советского цирка». Ух. Сначала клоуны и жонглеры вышли. Особенно хороша танцовщица на шаре была: она делала упражнения с кольцами, вертелась, крутилась… Костюм у нее переливался, серебристый такой – мечтаю… А во втором отделении Эмиль Кио. Сверхъестесствено! Так пишется или нет? Я не была в цирке четыре года!» – а ведь не так давно они с П. забрели в тот самый цирк: нос приятно щекотнул запах опилок, смешанный с чем-то сладким. «Такое ощущение, что тебе шесть лет», – говорит Сана. «Тебе или мне?» – «Тебе. Мне. Какая разница. Пошли за мороженым» – ну и пошли-шли-шли, а потом, как водится, вдогонку уже, купили ситро да заторопились в зал. Сидели на самом верху, как дураки, по выражению Саны, глаза которой так и лучились (раскадровочка счастья!). О, ja-ja: она, конечно, про желание удовольствие-то повторить, – не понаслышке, и все же задачка не имеет решения, все продается и все покупаются: массовка – пятьсот, групповка – семьсот, эпизоды – полторы штуки, а потому: травести, артисты оригинальных жанров, клоуны, двойники, пародисты, фокусники, кукловоды, дрессировщики, пиротехники, деды-морозы и снегурочки, «сработавшиеся пары и одиночные представители»… Вернуться – но куда? В какой именно цирк – тот, детский, с чудесами Кио, или недавний, «взрослый», ностальгично-понарошный, с чудом присутствия П.? Этого Сана не знала, зато знала наверняка, что именно стоит за улыбками цирковых да «па» выдрессированных собачек, и не только, не только, – потому и хотелось сначала плакать, а потом сразу бежать из балагана – со всех ног! (во все глаза?)… Вот тебе и раскадровочка, думала она, показали чудо – и отобрали тут же, слизнули, будто и не существовало его вовсе, «а счастье было так возможно, так близко», ам! – и нет: а ведь Плохиш в глубине души меня боится, догадалась Сана. Глупо, глупо все как! Он ведь только тень, копия… «Сегодня с мамой и Соньшей слушали оперетту Кальмана «Графиня Марица». Она повествует о любви…» – Сана усмехается: ну да, ну да, повествует о любви; если же чувство измеряется выглаженными рубашками… Помнится, Сана развела тогда руки, а П. спросил: «Что ж, если б мы жили вместе, ты никогда не гладила бы мои вещи? – Не гладила б, – покачала головой Сана. – Почему ты спрашиваешь? – Потому что моя ж.…», тчк.