Текст книги "Давай пошепчемся… Разговор с другом"

Я Ахматовой строки люблю

Меж трепещущих пальцев твоих

Льется шёлком волос водопад.

Шепчешь нежно Есенина стих,

Он про счастье, что «окнами в сад».

Говоришь, та же «розовость щёк»,

Хрупкость плеч, и сияние звезд,

Что в глазах золотой огонёк

Со слезой, как расплавленный воск.

Обжигаешь дыханьем, скользят

Под лопаткой ладони, молю,

Чтоб умолк твой словесный набат,

Я Ахматовой строки люблю…

Благоухал октябрь травою прелой

Благоухал октябрь травою прелой.

Оскомину набил рябины цвет.

Носился ветер зло, остервенело,

В лицо, кидая листьев винегрет.

Повисли на деревьях клочья неба.

Через прорехи нудный дождь рыдал,

В проплешинах подтаянного снега

Узоры вязью капель разбросал.

Заворожёно вглядываясь в руны,

Послания читаю между строк…

И тонет в позолоченной латуни

Луж маслянистых нежности цветок.

Руки легли ожерельем на хрупкие плечи

Руки легли ожерельем на хрупкие плечи.

Кончики пальцев по кнопочкам кожи стучат.

Замерли шорохи, стихли бессвязные речи.

Только слова в глубине твоих глаз не молчат.

Плещется вечер во взгляде, темнеющем в страсти.

Воздух насыщен ванилью с парным молоком.

В танце любовном сплетаются наши запястья.

Я наслаждаюсь мгновения сладким глотком.

Чувственный ветер в трубе водосточной романсы

Басом выводит, срываясь на тонкий фальцет.

Он умоляет: «Останься… Останься. Останься!»

Я улыбаюсь и нежно шепчу ему: «Нет…»

Метель

Растревожила сдавленным плачем метель ледяная.

Заскреблась, точно путник уставший, под низким окном.

Бушевала и билась в безудержной страсти, шальная,

А потом увлеклась, и от снега вдруг стало темно.

Бесновалась шаманом, стучащим в невидимый бубен.

Завывала волчицей, лишенной последней любви.

То в прозрачной вуали, то в старом облезлом тулупе

Перед ней преклоняли деревья колени свои.

Утихала и вновь в безнадеге бросалась на приступ.

То ложилась ковром серебристым, то рваным тряпьём.

И звала с бесконечною скорбью в молитве пречистой

Сердцем женским трепещущим сердце твоё.

Бегу от себя

Шубейку накинула,

в шаль обернулась,

бегу и догнать не могу

мятежную, пылкую,

страстную юность

и слезы-печатки в снегу.

От тянущей боли

смешалась.

Смешалось

в туманах ночных бытие.

Все глупости жизни —

великая малость,

как камни в прозрачном ручье.

Но их не поднять,

сбередишь только пальцы

в холодной седой полынье.

Бегу от себя

под ажурною шалью,

не в новенькой шубке,

в хламье.

Океан

В радужке глаз голубых

океан —

Там, то ли впадина,

то ли вулкан,

зрачком закрепленные.

Спрыгнуть вниз или

вынырнуть вверх

не получится,

лучше не мучиться.

Значит просто тонуть,

жить как все —

как-нибудь,

от случая к случаю.

Заливая горе в стакан,

долю враз отхлебнуть,

болью скрючится

и уснуть…

чтобы увидеть там,

в радужке глаз голубых,

океан.

Тропинки детства

Замела зима тропинки детства.

Где теперь искать его следы?

Я по ним бродила с малолетства,

Там душа и помыслы чисты.

В валенках стою я на крылечке,

Бабушка со мной, калитки скрип.

Пошагали бодро, и сердечко

От тоски и боли не щемит.

Все ещё живые, молодые,

Только вьюга горе ворожит.

Многих нет родных, снега глухие

И не слышат здравия молитв.

Загрустили звезды, хладным звоном

Загремел сосулек стройный хор.

Годы пролетев, бесцеремонно

Поменяли жизненный узор.

Слезы от бессилия глотаю.

В прошлом беззаботном, как в раю,

В мыслях детства с нежностью купаюсь,

На крылечке с бабушкой стою.

Я влюбилась в ноябрь

Я влюбилась в ноябрь

и в метель за окошком,

в бесшабашную удаль осеннего дня.

В непролазную хлябь

по дорогам и стёжкам

Не удержишь меня, не удержишь меня.

Ветер с рёвом в лицо

бросил белую россыпь,

ветви в косы заплёл у дубов вековых,

потрепал бельецо

у березовых рощиц,

по домам напустил сквозняков ледяных.

Что мне холод шальной,

что мне ветер морозный,

не страшна непролазная, топкая хлябь.

Под счастливой звездой

завершается осень,

утопает в снегах мой любимый ноябрь.

Я тебя призываю

Черной точкой из клочьев тумана морозного,

Дня уставшего, кислого даже промозглого

Приближайся скорей моё счастье беспечное,

Несказанно прекрасное, доброе, вечное.

Долгожданное, легкое и безмятежное

Бесконечно родное, безудержно нежное.

Предвкушеньем наполнено тело до края.

Из густой пелены я тебя призываю.

Женщина-осень

Воздухом плотным, морозным закручены листья.

Громко хрустя под ногами случайных прохожих,

Вмиг рассыпаются, словно истлевшие письма,

Строки которых по-прежнему мысли тревожат.

По тротуарам безлюдным шатается ветер.

Бьет по щербатым деревьям, шныряет в проулки.

Бронзово-сизый фонарь, как свеча на рассвете,

То замерцает, то вспыхнет, то яркий, то тусклый.

Сумерки в сердце вползают шипящею кошкой.

Тени бросаются оземь бесформенной массой.

Бродит по стынущим улицам женщина-осень,

В сладостной дрёме укутав волшебные сказки

лета минувшего…

Пока меняет карты осень

Давай позавтракаем вместе.

Что будешь чай, какао, кофе?

Я приготовила план мести,

Но поменяла карты осень.

Взамен червовой дамы крести,

Как ни крути и в фас и в профиль.

Вчера твердил, «уйду», раз двести

Сегодня ты не многословен…

Не бойся, сдерживаю бестий

Внутри меня, хоть жаждут крови.

Я приготовила план мести…

Что будешь? Чай, какао, кофе…

Пока меняет карты осень?

Блюз одиночества

Голос мёдом звучал, повторяя: «Люблю!»

Мне поверить хотелось невольно.

Саксофоном в пластинке стонал старый блюз,

Сердцу делая сладко и больно.

Корчась в муках, свеча на старинном столе

Превращалась в чадящий огарок.

Наша ночь за окном становилась бледней,

Трелью нежной всплакнула гитара.

Шелест утренних слов на молитву похож.

Ты мне шепчешь: «Прости!» осторожно.

Шёлк нежнейших объятий грубее рогож.

Фортепиано заныло, как сложно

Ощущать, что ты в новое утро плывешь

Вновь одна или снова свободна…

Опавший лист

Сорвался лист на землю золотой.

Летел и вспоминал о жарком лете,

Дождях грибных, о птицах на рассвете

И о росе, по лугу разлитой.

Он помнил, как средь мягких облаков,

Струился солнца луч. Стук каблуков,

По мостовой спешащих, помнил тоже…

И знал, что путь обратно невозможен,

Смешается с опавшею листвой

И скоро станет скрючен, покорёжен…

Хоть и не мёртвый, но и не живой.

И пнет ногой его прохожий

Спеша домой…

Я утопаю в нежном шёлке слов

Я утопаю в нежном шёлке слов

И в пылких нотах голоса сгораю.

Средь тысяч легких, трепетных шагов

Твои – звучат, как песня колдовская.

Как жаль в очаровании таком

Не чувствовать пьянящего блаженства,

Быть пожелтевшим маленьким листком —

Далеким от природы совершенства.

И зная, что ты любишь не меня,

Губами, прикасаясь к твоей коже,

Ни в чем, не упрекая, не виня,

Осыпать поцелуями до дрожи.

Вновь утопая в нежном шёлке слов,

Сгорает сердце пламенной свечою.

Средь тысяч звуков трепетных шагов

Твои – шуршат опавшею листвою.

Тарноге

Снова в Тарноге, до́ма —

средь милых и чудных просторов,

Где в сосновом бору кру́жит голову ветер-гуляка,

Где деревья вросли в купола бирюзовых соборов,

Где от нежности сердце трепещет и хочется плакать.

Здесь река, как купель, окунулся и вновь вдохновенный,

Начинаешь творить, быль и сказку слагая в поэмы.

Каждый миг принимаешь,

как редкостный дар драгоценный,

Обнимая душою родимые добрые стены.

Здесь березы стройнее, луга живописней, роскошней.

Ярче солнца мерцают созвездия млечного царства,

Что несет мне покой, день, подальше убрав суматошный,

Чтобы утром впустить в городок

дух любви и бунтарства.

Вплетена я в душевность и страсть деревенского быта,

Очарована с детства таинственным говором предков.

Под ногами, земля тарножан́ васильками расшита,

По которой ступаешь неслышно под радугой лета.

Закат заливает лазурные выси багрянцем

Закат заливает лазурные выси багрянцем.

В нем солнца лучи, точно веер для битв с темнотою.

Горят на щеках облаков озорные румянцы.

Могучие странники встали пред ночью стеною.

Но в бархате черном уже утопают дороги.

Крадется под куполом неба из звезд вереница.

Светило торопится скрыться в златые чертоги,

И в сумерках прячет оранжевый отблеск зарница.

«Ах, вечер, прошу, задержись на мгновение со мною,

Замри, чтоб могла я к любимому выйти навстречу.»

Но тьма не подвластна, и словно волна за волною

Она набегает на хрупкие женские плечи…

Чужое платье

Перестань говорить назидательным тоном.

Переделать меня ты стремишься напрасно.

Нарисованы в буквах слепые законы.

Слишком много опасных друг другу согласных.

Словом за слово снова запнешься бездарно.

Обвиняя других в нерифмованных мыслях.

Знаешь, лучше пиши, дорогой, мемуары.

В остальном разговорная нитка провисла.

Каждый день бесконечно пустым переливом

Голос слышу я твой, нет ни сна, ни покоя.

Попытавшись, любовь уложить в нормативы,

Ты одел меня в платье чужого покроя.

Ожеледь

В серой рубашке с холодным дождем

Хмурый пришел вечер.

Небо залито густым молоком,

С треском горят свечи.

В медленном танце за мутным стеклом

В листьях шуршит ветер.

Скрипом прощальным в проеме дверном

Стонут мечты лета.

Тени беснуются под потолком.

А за окном плетью

Ливень стучит под ночи полотном,

Землю укрыв ожеледью.

ОЖЕЛЕДЬ – ледяной налет, образующийся из охлажденных капель тумана или дождя, гололедица.

Улыбки кружева

Чеканным фантастическим узором,

Орнаментом причудливым слились

Твои морщины, их рисунок тонок.

Художницы-судьбы изящна кисть.

Вот в складочке обида, та из детства,

Которую забыть не суждено.

Тебе внушали прямо с малолетства,

Что всем ты должен. Право же – смешно.

Из легких паутинок боль разлуки,

Глубокой бороздой застыла скорбь,

Оврагом пролегла тоска о друге,

Разводами на лбу морщинок горсть.

Разгладить бы рукой, да не волшебник,

Сплелась витиевато жизнь-струна.

Шепчу, слова любви, их нет целебней,

Даря глазам улыбки кружева.

Старый дом

В тонких паутинках провода,

Старый дом с приземистым окошком.

Скрипнув, половица замерла.

Печка не дымит, не дремлет кошка.

Обветшали крыша с потолком,

Подполом давно затихли мыши.

Плачет в одиночестве мой дом,

Но его, увы, никто не слышит.

Замолчав, настенные часы,

Не звонят о времени грядущем,

Отстучали годы у стены,

А теперь задумались о сущем.

Стал трухлявым, словно пень, забор.

У калитки сломана пружина.

И гуляет ветер через двор,

Что зарос крапивой и малиной.

Стонет дом от боли и тоски.

Чуда ждет, но он того не знает,

Что его снесут, и у реки

Возведут громадину на сваях.

В тонких паутинках провода,

Старый дом с приземистым окошком…

Как бы возвратиться мне туда,

Где на печке теплой дремлет кошка?

Клевер

Разлился клевер розовым вином,

Растекся мягким полем под ногами,

И тут же опахнуло молоком,

И маслом деревенским, и блинами.

В нос запросился нежный аромат

Вкуснейших пирогов с густым вареньем.

Их надкусить, как много лет назад,

Закрыв глаза, с огромным наслажденьем.

С медовым воском выпить терпкий чай,

Заправленный смородиною с мятой…

Сказал мне дом родной: «Ты приезжай!

А то всю жизнь торопишься куда-то?»

«Глаза открой, – мне шепчет город мой,

Твой мир давно обжит, почти проверен…»

А я стараюсь слиться с тишиной

И под ногами влажный сочный клевер.

Нарисованный мир
(пантун)

За окном нарисованный мир.

Перекрестки легли крестами.

В огоньках серых клеток – квартир

Занимаемся пустяками.

Перекрестки легли крестами.

Кто куда свою жизнь повез.

Занимаемся пустяками

Средь иллюзий своих и грёз.

Кто куда свою жизнь повёз,

Растеряв по дороге счастье.

Средь иллюзий своих и грез

Каждый сам по себе, безучастен.

Растеряв по дороге счастье,

Боль и ярость несем в эфир.

Каждый сам по себе, безучастен…

За окном нарисованный мир.

Разговор с мечтой

В кафе за уютным столиком

Ведем разговор с мечтой.

В вине, что на небе пролито,

Закат почти колдовской.

Мечта пьет эспрессо с блюдечка.

Звучит «мексиканский блюз».

Какому-то странному чудику

Он нравится, ну и пусть.

Твержу я мечте украдкой

В изнеженной тишине,

Что лучше бы, для порядка,

Нам быть с ней чуть-чуть скромней.

Мечта, запрокинув голову,

Смеется, дитя дитём.

Шальная и развесёлая

Шепнула: «Кофе допьём!»

Тень

В сумерках скользящих по планете,

Тихо пожиравших старый день,

Я шагаю, думая о лете,

За спиной моей плетётся тень.

Пахнет красотой застывших улиц.

Угасавший солнца яркий луч,

В сладкое варенье обмакнули

С персиком и лаймом среди туч.

Тень меня спросила: «Ты устала?»

Я ей улыбнулась. «Боже мой, —

мне она с любовью прошептала, —

Милая, иди скорей домой.

Будет лето, слышишь, золотое

С ароматом трав и трелью птиц,

Будешь облака держать рукою,

Удивляться всполохам зарниц.

На лугах с серебряной росою

Мягкие туманы во хмелю

Пряным послевкусьем, остротою

Одурманят голову твою.

Всё, что пожелаешь, есть на свете,

Только отвори навстречу дверь…»

Улыбаюсь, думая о лете,

Рядышком со мной шагает тень.

Старый дом с окошком в осень

Старый дом с окошком в осень.

Половицы не скрипят.

Шёпот бабки: «Свят, свят, свят…

Чёрт кого-то к ночи носит?»

Нет, мерещится. В сенях

Ветер стонет и гундосит.

На часах всё время восемь.

Сколько лет они молчат?

И на печке нет внучат —

Ни блинов никто не просит,

Ни ржаного калача.

Жгут глаза скупые слёзы…

Смотрит, что-то бормоча,

Старый дом окошком в осень.

Летний дождь

Он ко мне постучал тук-тук-тук, тах-тах-тах.

Я захлопнула старую дверь.

Он поскребся в стекло, что-то мямлил в слезах

Заклиная: «Поверь мне, поверь».

Разозлившись, задернула штор полотно,

В плед укуталась теплый, но он

Перепрыгнул на крышу, ему всё равно,

И по ней начал мерный трезвон.

Дом, закрыв на засов, налила сладкий чай,

Умоляла: «Меня не тревожь!»

Он твердил и твердил: «Поиграй, поиграй!

Посмотри, до чего я хорош!»

Засмеялась, потом, серый зонт, захватив,

И, уняв от волнения дрожь,

Я шагнула в окно, всё на свете забыв,

Прямиком в проливной летний дождь.

Странная вещь в пяти частях

1. Одиночество

Одиночество. Оно цеплялось за каблуки, слышалось в шуме отъезжающего троллейбуса, каплями дождя стучало по окну.

Она его ненавидела и берегла. Страх потерять смешивался с привкусом ожидания чуда. От этого становилось ещё тяжелее. Когда-то давно она его боялась. Звала в гости подруг, кутила по ресторанам и меняла мужиков, меняла, как… (штампами говорить не хотелось)

Она зажмурилась, вспоминая холодок, который поднимался из её живота и заполнял тело, сковывая движения, в тот момент, когда чувствовалось его приближение.

Со временем всё изменилось. Стала старше или мудрее? Нет, просто надоело. Надоела жизнь, спрятанная за ширмой странных взаимоотношений. Захотелось неприкрытого, невыносимого, необузданного, непредсказуемого одиночества. Она всё отдала этому идолу. Отдала работу, сменив её на более спокойную, скорее с бумагами, чем с людьми. Постепенно перестала общаться с друзьями – их перпендикуляры сменились параллелями, ограничила число абонентов в телефоне, закрыла аккаунты.

Никто не заметил её исчезновения. Даже близкие – сын и дочь, мама ничего не почувствовали. Им казалось, что это временное явление или каприз, или она так решила? Сама подумала, сама… (штампы лезли в голову). Что говорить, если всё сказано до тебя…

К помутневшему от сумерек окну подкрался ветер, качнул занавеску на открытом балконе… У соседнего дома завыла сирена, гавкнула, но тут же замолчала собака, одинокий комар заметался в дверном проеме, не зная, что ему нужнее, остаться живым, но голодным или сытым, но…

Она сняла туфли, идти некуда и не с кем… Одиночество обрадовалось, отцепилось от каблуков и закружилось пылинками под вспыхнувшим абажуром… Как давно она не танцевала вальс. Как давно ничего не случалось и не могло случиться в её жизни.

В коридоре у дверей квартиры послышались шаги. Её сердце с некоторых пор замирало при звуке шагов. А вдруг? Но нет, мимо… Открылись другие двери и тут же захлопнулись…

«Наташка, – шепнуло одиночество, прошуршав бумагой вдруг свалившейся со стола, – почаевничаем?» Когда оно обращалось к ней по имени, нужно было срочно что-то делать. «С ума можно сойти, иду», – хрипнула она в ответ и пошла, ставить чайник.

Что-то хлопнуло в коридоре. Раз, другой, третий. Послышался шум, как будто кто-то обо что-то бил, потом всхлип. Стукнула дверь и тишина сдавила стены её квартиры с новой силой.

С соседями Наташа не общалась совсем. Не то чтобы они были плохими, просто не было смысла заводить знакомства, если в гости она всё равно никого бы не пригласила? Интересно, у кого это так грохотало? У алкашей из соседней квартиры или у тех, что живут наискосок?

Чайник засвистел, истерично выплескивая на плиту кипяток. За свистом она не услышала, что в её двери кто-то тихо постучал. Ей показалось? Игры разума (очередной штамп, что засел в голове), может кошка?

Кошка одиночества повернула голову, сверкнула в окне фарами отъезжающего автомобиля и мяукнула: «Дура, не открывай».

Стук повторился. На цыпочках Наташа медленно пошла к дверям. В глазок ничего не видно, в коридоре темно. Стук повторился снова и кто-то глухо произнес: «Откройте».

– Кто там? – её голос дрожал от испуга и тайны, притаившейся за дверью.

– Откройте, пожалуйста. – Голос в этот раз прозвучал слабее.

– Зачем? – вопрос был ужасно глуп, и она покраснела от неожиданности.

– Помогите мне… – сказали совсем тихо, и что-то прошелестело по двери вниз.

Наташа, хотела было сходить за ножом или чем-нибудь тяжёлым в кухню, но передумала. Какой смысл? Если её пытаются ограбить, выманивая в коридор, то нож не поможет. Она просто не сможет ударить. А если нужна помощь, то выглядеть вооружённая амазонка будет смешно.

Затаив дыхание, она открыла дверь и никого не увидела перед собой. Сплошная чернота, только что-то больно ударило её по пальцам ног… и жутко застонало…

Её бы визжать, но во рту пересохло, и сразу затошнило… Она ойкнула, опустила глаза. На ногах лежала голова, нет, конечно же, у головы было тело и всё прочее, что к ней прилагалось, но оно лежало за порогом, а голова придавила ноги к полу.

Осторожно убрав одну ногу из-под незнакомца, Наташа решилась посмотреть, что за сокровище (нервный штамп, с прихихикиванием) лежит на пороге прихожей.

Одиночество укусило комаром в освободившуюся ногу. «Не лезь в это! – прошипело оно. – Зачем тебе эта морока? Звони в скорую, а лучше выкинь его в коридор. Сделаем вид, что ничего не было. Ну же, давай!»

Громко выдохнув, Наташа потянула тело на себя, затащив незнакомца в прихожую. Правой рукой ударила по выключателю (сумерки за окном, превратились в вечер, и стало совсем темно). Свет вспыхнул молнией, и одиночество прогрохотало над головой: «Дура!»

– Само такое! – огрызнулась она. – Лучше помоги перенести на диван.

Одиночество ретировалось в кухню, скрипом половицы и звоном тарелки, показывая, что рассердилось.

Наташа в несколько приёмов всё-таки перетащила мужчину на диван, сняла обувь и наконец-то смогла его рассмотреть. Мужчине лет тридцать пять-сорок, стройное тело его было лишь слегка подкачано. Серые джинсы и футболка с абстрактным рисунком, на шее крестик на цепочке. Лицо слегка вытянутое к подбородку, губы в крови, но скорее прикушены от боли, чем разбиты, прямой чуть длинноватый нос, под глазом растекался синевой синяк, темные волосы, где-то чуть выше виска, тоже слиплись от крови.

«По голове ударили, – нервно хихикнуло одиночество, – ну, что будешь делать, сестра милосердия?»

Что делать, Наташа не знала. Рана была вроде бы не большой и крови немного, но кто знает, как сильно его ударили? Будь, что будет. Она принесла из холодильника пакет пельменей, завернула его в тряпку и приложила к голове незнакомца. Мужчина застонал и открыл глаза.

Одиночество раздраженно метнулось под платье и потянуло в сторону.

«Да ты что, не смей, не смотри, ты не можешь предать меня!»

Глаза незнакомца ярко голубые, непонимающе блуждали по её лицу, по обстановке вокруг.

«В радужке глаз голубых – океан» – прошептала она строчку из своего стиха.

«Свихнулась?» – злобно зашипело одиночество, отползая в тёмный угол комнаты и сворачиваясь в клубок.

А она улыбалась, понимая, что ей не страшно, что сегодня странным образом к ней пришло другое, пока ещё непонятное, но такое знакомое чувство. От него необычно сильно застучало сердце, а руки стали теплыми и невесомыми. Во рту появилась забытая сладость предвкушения нежности. Тысячи мелких атомов её запаха сплелись в невидимые, но такие желанные молекулы счастья…

Одиночество, в последний раз обозвав её дурой, уползло через балкон по водосточной трубе на землю и растворилось в ночи, а лёгкий прохладный ветер принёс волшебный волнующий аромат сирени…

2. Страх

Она проснулась от тишины. Не было слышно его дыхания. До этого даже сквозь сон она чувствовала, что незнакомец дышит. Тяжело, как будто выдавливая из себя воздух, который, каким-то странным образом пробрался в его лёгкие.

А теперь дыхания не было. В одной ночной рубашке, забыв надеть тапки, вскочила с кровати, взвизгнула от холодного пола (вот тебе и лето) и поняла, что не может ступить ни шагу. На ногах пудовыми гирями висел страх. Обхватив её ступни и щиколотки страх начал быстро продвигаться вверх. Он окутывал тело липкой холодной паутиной, скручивал суставы и колол иголками сосуды. Кровь замедлила бег и практически застыла. В животе нудно заурчало что-то ужасно громкое и противное. Следующая волна страха ударила в солнечное сплетение и перекрыла вентиль кислорода и жизненной силы. Губы побледнели, похолодел лоб и вместе с этим вспотели ладони. Страх шепнул: «Дождалась? Он умер! Ты виновата».

Страх всегда виноватил её во всем с самого детства, поэтому она жутко боялась темноты, в которой приходилось сидеть одной долгими вечерами, когда мама работала. Маме нужно было её кормить, поить и растить. Ей казалось тогда, что если бы не она, то маме не нужно бы было работать. Она думала, что темнота – это наказание за то, что мешает маме жить. Её ни разу не пришло в голову, что можно просто включить свет. Ещё она боялась криков, потому что, когда кричали, то всегда что-нибудь плохое происходило. А «плохого» она боялась тоже.

От ее кровати до дивана, где лежал незнакомец, было всего несколько шагов. Но страх натянул пелену на глаза, и она перестала верить тому, что видела.

«Нет его, нет, – шипел страх, сворачиваясь комочком в горле. – Не было никакого смысла в том, чтобы открывать двери и впускать его в дом. Ты его не знаешь. Может он…»

В этот самый момент она уже была у дивана и трясущейся рукой приподняла плед, которым вчера укрыла мужчину. Этого не нужно было делать, потому что незнакомец тут же перехватил ее руку и резко дернул на себя.

Страх заштопал рот толстыми нитками по живому и надавил изнутри на глаза, которые были готовы вылезти из орбит. Она что-то невнятно промычала, рухнув от неожиданности на колени.

Ее лицо теперь было на расстоянии вздоха от лица незнакомца. Тот смотрел на нее с интересом и усталостью.

– Ты кто?

– Наташа… – голос вернулся к ней, но с большими потерями, когти страха разорвали его в клочья, поэтому он звучал глухо…

– Пить…

Мужчина на мгновение сжал её кисть горячей ладонью крепче, чем это было необходимо, и тут же отпустил совсем.

Она не помнила, как попала в кухню, как наливала воду в кружку, как несла её обратно. А под ногами, утробно завывая, путался страх:

«Немедленно звони в полицию или в скорую! Ты понимаешь, что если он умрёт, то обвинят тебя?» «Не буду, – отмахивалась она. – Я не могу тебе объяснить, ты всё равно не поймешь. Просто я не могу без него».

«Дура!», констатировал страх, чем-то напомнив ей хамство одиночества.

Она присела около незнакомца на краешек дивана и поднесла к его губам чашку. Страх толкал под локоть и любым путём пытался расплескать воду. Мужчина пил воду мелкими глотками, и, не отрываясь, смотрел на неё.

«В радужке глаз голубых океан

(звучали в голове строки её забытых стихов)

Там… то ли впадина, то ли вулкан,

Зрачком закреплённые.

Прыгнуть вниз или вынырнуть вверх

Не получится, лучше не мучится

Значит просто тонуть…»

И она тонула, глупо и безнадёжно, как, впрочем, и все влюблённые женщины, тонущие в глазах любимых мужчин… сначала просто купаешься в отношениях… и вот уже заплываешь за буйки, а мама где-то на берегу кричит «ты опять?», и друзья пытаются догнать на лодке, иногда даже под парусом… но ты сначала плывешь, потом понимаешь, что обратно не вернуться и отдаешься стихии чувств, слишком поздно осознавая, что идешь ко дну… и не вынырнуть… значит просто тонуть…

Страх нудно объяснял все вышесказанное, приправив подробностями из прошлых отношений…

Вынырнуть из вод голубой лагуны заставил стук в дверь.

Незнакомец вздрогнул, посмотрел на Наташу и приложил палец к её губам, еле слышно прошептав: «Тише…» Страх тут же запутался в волосах, промчался по спине и затаился где-то в копчике… Она молчала, глядя на мужчину, а страх злобно зудел: «Это конец!!!»

– Откройте, полиция.

Страх завыл в ушах дверным звонком, смешиваясь с настойчивыми просьбами полицейского.

– Не бойся, – прошептала Наташа, – я не открою. Я тебя им не отдам.

Страх, который до этого вольготно чувствовал себя в квартире, вдруг съежился, крадучись подполз к бежавшему по стене паучку, и примостился на его спину. Паучок со всей мочи «рванул» к балконной двери и скрылся в щель.

Над горизонтом вставало солнце, заполняя собой улицы и тротуары… Начинался день… первый день с ним… а она даже не знала его имени, но знала точно… Она его никому не отдаст.