Текст книги "Иллюзии красного"

– Когда ты подойдешь к воде, залюбуешься, то как бы откроешься для красоты, как цветок раскрывает свои лепестки на утреннем солнце. Но тут ночное светило – луна… И сильная душа, особенно если это душа мужчины, проникнет в самое твое сердце, и… тогда уж нет спасения.

– А что потом?

Разговор заинтересовал даже Александру, которую трудно было увлечь чем-либо.

– А потом… – кузина задумчиво смотрела в глубину освещенного луной сада, – приезжаешь на бал, например, и видишь молодого гусара или кавалергарда, и – все…

– Что все?..

– Какие вы непонятливые! Все – значит, все. Влюбляешься! Навеки. До самой смерти. А может быть, и дольше.

– Куда уж дольше? – не выдержала я.

– А ты не смейся, Полинушка. Вы, французы, в нашей русской жизни ровным счетом ничего не понимаете. Наша жизнь – это загадка. И не каждый ее отгадать сможет.

Александра заколола рассыпавшиеся по плечам волосы, и держа во рту шпильки, подбирала непослушные пряди, пытаясь привести прическу в порядок.

– Влюбляешься, это понятно.

– Что тебе понятно?! – кузина возмутилась. – Я тоже раньше думала, что мне все понятно. А когда с бабушкой начала беседовать вечерами, тут-то до меня и начало доходить, какие мы слепые котята.

– А бабушка на картах гадать умеет? Давайте ее попросим!

– Не… – кузина махнула рукой. – Не будет она. Я ее раз попросила погадать мне на жениха, так она отказалась, сказала, что я мала еще, и мне не о женихах надо думать, а учиться по-французски. Тогда к нам Марго и приехала.

– Что ж, так и не погадала тебе? – удивилась Александра.

– Не-а… Слу-ушай! Я тогда в тебя, Алекс, так влюблена была, мы с девчонками все тебя обожали… Ты тогда веер свой у нас забыла, так Софи его нашла, спрятала, и мы все его целовали по очереди и прижимали к груди. Это у нас такой ритуал был, вроде посвящения в женскую жизнь.

Александра расхохоталась.

– Веер мой целовали?

– Ну да! Знаешь, все эти институтские штучки? Мы тогда старшую воспитанницу обожали, Лидию. Ну, ты знаешь ее по Смольному. А потом, когда ты к нам в первый раз приехала, мы все обалдели просто. И решили, что теперь будем тебя обожать!

– Фи, что за выражения! – я, как воспитательница, не могла не возмутиться.

– Не будь занудой, Полин! – кузина так увлеклась своим рассказом, что теперь не нужно было вытягивать из нее каждое слово. Она так и сыпала ими. – И тогда я бабушке сказала, что ежели я еще мала, и она мне погадать не хочет, то пусть она погадает тебе. Какой у тебя жених будет? Ты такая красавица, что достойна настоящего принца. Или индийского раджи!

– Индийского раджи? – вся кровь отхлынула от лица Александры, когда она спросила об этом.

– Вот именно.

– Но, ради Бога, почему? Причем тут раджа?

– Знаешь, какие они красавцы? С черной бородкой и голубыми глазами!

Мне показалось, что Александра сейчас упадет в обморок, такая она внезапно сделалась бледная. Я подхватила ее за талию, и вовремя.

– Что с тобою? Тебе дурно?

– Голова закружилась. Пойдем отсюда, становится свежо. Я замерзла. – Она закашлялась.

– Я принесу тебе шаль! – кузина сорвалась с места и через минуту вернулась с любимой шалью барышни, бордово-красной, с кистями. – Закутайся, и постоим еще немножко! Какая чудесная ночь!

– А вдруг кто-нибудь твою душу приманит? – пошутила я.

– Я не боюсь. Во-первых, мы стоим на балконе, а не гуляем вокруг пруда, а во-вторых, бабушка научила меня оберегаться от этого. Но только это тайна. Вам нельзя.

Александра уже вполне пришла в себя и казалось, сама была удивлена неожиданным приступом дурноты. При ее пышных и крепких формах, отличному цвету лица и румянцу, она до странности была слаба здоровьем. Но внезапных обмороков у нее до сих пор не бывало.

Кузина же вовсю наслаждалась чудесным ночным воздухом, запахами цветущей липы, камыша и воды, доносящихся с пруда. Внизу мягко светились ночные звездочки цветов, резким ароматом перебивающие свежесть ночи. Прохладный ветерок ничуть не смущал ее. Несмотря на тощую и нескладную фигуру, она казалась чрезвычайно выносливой. Я не помню, чтобы у нее хоть раз был насморк или мигрень.

– Так что ж, ты закончишь про гаданье? – напомнила ей Александра. Видимо, этот разговор взволновал ее.

– Про гаданье? А! Бабушка согласилась и начала было… Карта легла вся красная, и бабуля сначала сказала, что это хорошо, что это к большой сильной любви, а потом… она вдруг рассердилась, смешала все, и велела нам уйти.

– И что?

– А все. Больше ничего не было. Бабушка потом целых два дня сердилась, вставала на рассвете, и куда-то ходила… А потом сказала, что «ничего не получается, и от судьбы не уйдешь». Ну… вот и все. Ой! Кто-то идет! – кузина даже подпрыгнула от неожиданности, указывая пальцем куда-то вниз.

– Пальцем показывать некрасиво, – назидательно произнесла я. Мне всегда приходится быть начеку и поправлять поведение барышень.

– Полина, душенька, ты никогда не расслабляешься! А я так забываю обо всех правилах хорошего тона, когда меня что-то увлекает.

Мы с Александрой перегнулись через балюстраду, пытаясь разглядеть человека внизу. Это оказался Мишель.

– Что ты делаешь тут посреди ночи? – спросила его барышня.

– Посмотрите, какая луна! Разве можно уснуть в такую ночь? Я услышал пение русалок и вышел на их зов.

Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Вы подслушивали, противный! – кузина захихикала. Мишель ей нравился. Впрочем, он нравился всем женщинам, любого возраста и любого сословия.

– Поднимайся к нам, – пригласила его Александра, – не так скучно будет.

– Романтическому герою не бывает скучно в лунную ночь. Он всегда найдет каменный балкон, а на балконе прекрасных дам! – Мишель шутливо, но очень галантно и изящно поклонился.

Вся эта сторона дома, обращенная в сад, была увита диким виноградом. Воспользовавшись этим, молодой человек легко взобрался на второй этаж и, ухватившись за балюстраду балкона, соскочил к нам.

– Вот и благородный кавалер!

Я чувствую, как слезы предательски сбегают по моим щекам. Ведь Мишеля нет больше! Как же сообщить об этом барышне?

Дверь в коридор я оставила приоткрытой, и время от времени выглядываю и прислушиваюсь. Но пока ничто не нарушает тишину ночи.

Переполох возник внезапно. Стали открываться двери, началась беготня, шлепанье босых ног.

– Барышне плохо!

С первого этажа поднялся доктор, которого оставили ночевать. Мария Федоровна, зная, какую новость она должна будет сообщить наутро, решила, что присутствие доктора не будет лишним, и уговорила Аграфену Федоровну сказаться нездоровою. Та выполнила обещание, и теперь доктор, сухонький седенький старичок в пенсне, наспех одетый, проследовал в комнаты Александры.

Оказалось, что барышня, которая смогла уснуть только к середине ночи, все время ворочалась с боку на бок, стонала и вздрагивала во сне. Наконец, она в ужасе проснулась, хватая посиневшими губами воздух, с безумными, остановившимися глазами. Ей принесли воды, травяной отвар, приложили грелки к ногам. Когда состояние девушки немного улучшилось, она рассказала, что ей приснился страшный сон. В этом сне ее кто-то пытался задушить.

– Кто же это был, душа моя? – барыня чуть не плакала, глядя на бледное, измученное лицо своей красавицы-дочери, на синяки под ее огненными глазами, прерывистое, неглубокое дыхание.

– Кто-то невидимый. И холодный! Очень-очень холодный…

– Видела ли ты во сне каких-нибудь людей, или предметы? – расспрашивала Александру расстроенная тетушка. Она знала, что пересказанный несколько раз сон теряет свою опасную силу. Угроза исходит только от скрытого, неосознанного, которое высасывает жизнь изнутри, поглощая ее, словно горячий песок воду.

– Я видела… красивого мужчину. Но не Мишеля, нет… – девушка говорила с трудом, отыскивая в запутанных глубинах больного сознания неясные, расплывающиеся формы и образы. – Это был… черноволосый, очень красивый человек… бородка, усы, пронзительные голубые глаза… Тонкое лицо… Похожий на султана, или… – она замолчала.

– Что-то еще?

– Много цветов… Белый дворец. Фонтаны. Вода журчала.

– Вода – это к слезам, – подумала Мария Федоровна. Сказала другое. – Что ж ты так испугалась?

– Этот мужчина, он был очень добр ко мне… он так смотрел на меня… И он мне протягивал что-то. Серьги! Рубиновые серьги. Как они необыкновенно сияют… – она оглянулась в растерянности, бледное ее лицо внезапно залил густой румянец. – Это те самые серьги, что подарил мне Мишель. Тогда, в Лондоне. Помните, маман?

– Как же я могу помнить, когда ты отчего-то скрывала этот подарок от меня, и ото всех.? Я столько раз после той вечеринки, когда ты надела их в первый раз, думала, почему?

– Я не в первый раз их тогда надела. Я их надевала много раз, тайно, ночью. Сама не знаю, почему. Они словно заворожили меня. Я почувствовала такую тягу к ним, что испугалась. Когда я их надевала, одна, в полумраке, при свете одной-единственной свечи, то все вокруг словно замирало… а в моих ушах начинала тихо звучать странная музыка: хрустальные колокольчики и на фоне них – очень нежный, как будто из самого сердца, неуловимый напев флейты. Вернее, даже не флейты, она слишком груба… Что это было за очарование! Вы не поймете. А тогда, когда я надела их при всех – ничего такого не было. Просто серьги, и все.

Она передохнула немного и продолжала.

– И вот во сне я будто вижу их на ладони этого мужчины… А потом темнота, как тяжелое плотное облако, накрыла меня. Я не могу ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни крикнуть. Я хочу позвать на помощь, но губы меня не слушаются. Я кричу, но ни звука не вырывается из моего горла. И тогда я стала мысленно обращаться к Мишелю… Мне показалось, что он – единственная ниточка, которая еще привязывает меня к жизни и дает надежду на спасение. Он обязательно должен меня услышать, где бы он ни был. И тут… я вижу раскрытый, усыпанный цветами гроб, и в нем Мишель. Мертвый, холодный и равнодушный. С закрытыми глазами. Я стала звать его:

– Мишель! Мишель! Это ведь не ты. Я знаю, что это не ты. Ты меня слышишь?

Но он все так же лежал, равнодушный, неподвижный. Со сложенными на груди руками, в которых горит желтая свечка.

Я подумала, что Александра узнала страшную новость не от нас, и теперь она уже не станет так на нее реагировать. Мария Федоровна молча вышла и спустя несколько минут вернулась с письмом в руках. Она решила, что лучше не откладывать более горестное известие. Нарыв нужно вскрывать одним махом, а не растягивать мучения, делая это постепенно и в несколько приемов.

Барыня первая прочитала письмо, и едва не лишилась чувств. Бессонные ночи, постоянная, изматывающая душу тревога за жизнь дочери, а теперь еще и это – окончательно убили ее.

Александра же не стала спрашивать, что в письме. Казалось, она все знала, все понимала. Взяв в руки бумагу с вензелем Протасовых, она даже как будто ее и не читала. Безразлично отложила в сторону. Она не плакала, не рыдала, не молилась, не упала в обморок. Что-то с ней сделалось другое, чего я никак не могу объяснить себе. Я прочитала на ее лице…удовлетворение? Во всяком случае, другого слова мне не удалось подобрать. Все ее страдальческие черты разгладились, взгляд прояснился, она стала дышать ровнее и свободнее. И тут я внутренним чутьем уловила, что она уже не с нами.

Возможно, завтра, вернее, сегодня, – я дописываю эти строки, когда солнце уже окрасило розовым посветлевшее небо, – мне придут в голову другие мысли, и этот вывод покажется неоправданно мрачным. Но сейчас я думаю именно так: что смерть Мишеля – не последняя смерть, которую предсказала ночная гроза.

Пожалуй, лягу. Может быть, удастся поспать хоть пару часов.

25 июня.

Пропустила несколько дней, так как они все были похожи один на другой, и заполнены хлопотами и суетой, которые не оставляли мне ни минуты свободного времени, чтобы сесть за дневник.

Дорогая Марго, как я скучаю по тебе! Как мне тебя не хватает! Как мне одиноко стало в этом большом доме, объятом великой печалью…

Я собрала свои вещи, через пару часов Савелий запряжет экипаж, и я попрощаюсь с подмосковным имением Баскаковых на неопределенное время, а, возможно, навсегда. Мария Федоровна очень тепло со мной поговорила напоследок, мы вместе поплакали, поделились своими мыслями и пообещали друг другу поддерживать связь.

Мрачные и зловещие события, связанные, как мы обе решили, с появлением рубиновых серег, подаренных Александре ее возлюбленным, Мишелем Протасовым, круто изменили жизнь и самих молодых людей, и всех, кто так или иначе оказался с ними рядом. Мы так и не сумели раскрыть тайну серег, которая, несомненно, существует. Как существует многое невидимое и непознанное вокруг нас. Одни пытаются делать вид, что ничего подобного просто быть не может, другие – закрывают на это глаза, делая вид, что их это не касается, третьи – дрожат от страха, и бездействуют. Они понимают, что нечто существует, но боятся даже слегка приподнять покров тайны. Как будто джинн, вырвавшись из своего сосуда, станет неуправляемым, и уничтожит их. На самом деле все они боятся одного – узнать. Словно само знание несет в себе опасность и гибель.

Опишу последние события, которые и побудили меня немедля более ни дня, покинуть гостеприимный дом, в котором я провела столько увлекательных и приятных дней.

Вчера ночью, во время моего дежурства, случилось невероятное. Кто-то, закутанный в рясу или рубище нищего, проник в дом, прошел в комнату барышни и так испугал ее, что… Впрочем, все по порядку.

Несколько дней после известия о смерти Мишеля прошли спокойно, если это можно так назвать, – в унынии и печали. Все много плакали, молились. В домашней часовне священник совершил заупокойную службу по православному обычаю. Остальное происходило по обычному распорядку, ничем не нарушаемому. Надо ли говорить, что это горе, а также монотонность существования, притупили нашу бдительность. Мы с Марией Федоровной стали непозволительно беспечны, и это не замедлило сказаться.

Предыдущая ночь не предвещала ничего из ряда вон выходящего. Александра покашливала, но не так сильно, чтобы это вызывало серьезные опасения. Аграфена Федоровна оправилась после приступа сердечной болезни. Барин вернулся к своим хозяйственным и земельным делам. Доктор уехал на роды в соседнее имение. Мы с тетушкой барышни раскладывали в гостиной один сложный пасьянс, который у нас никак не удавался. Все уже спали. Наконец, и мы отправились по своим комнатам.

Через окно в лунном свете видна липовая аллея, стволы отбрасывают четкие тени, тихая безветренная ночь опустилась на все вокруг. У изголовья моей кровати затухает единственная свеча. Я лежу и думаю все об одном и том же – Александре, Мишеле, господах, о рубиновых серьгах, о русской душе, о себе, о тебе, Марго, о своей бедной матери… О мире, который кажется простым и понятным – каждый день всходит солнце, наступает ночь, лето сменяется осенью, а за суровой зимой приходит долгожданная весна, текут реки, идут дожди, распускаются деревья, пятнистые коровы пасутся на сочных лугах, в болотах разгуливают цапли, ласточки носятся в высоком чистом небе… И кажется, что ничего нет такого, чего бы мы не знали, не видели или не любили. Вдруг…

Я насторожилась. Мысли мои витали далеко, но взгляд был устремлен на липовую аллею, прекрасно видимую через окно. По аллее кто-то шел. Я задула свечу, вскочила, накидывая на плечи шаль, осторожно выглянула. Высокая бесформенная тень скользила между деревьев. Что делать? Кричать? Звать на помощь? Перебудить всех? А может, это лишь игра моего воображения, больные нервы, измученные переживаниями последних дней?

Невозможно снова устроить переполох. Все только более-менее успокоились, жизнь дома и его обитателей вошла в установившуюся колею, и тут снова испуг, шум, разговоры… Нет. Я должна убедиться, что для тревоги есть серьезные основания.

Пока все эти доводы промелькнули в моем уме, фигура скрылась. Мне ничего не оставалось, как приоткрыть дверь своей комнаты и наблюдать за коридором. Так я и поступила. От неподвижности и напряжения все мое тело затекло, сердце сильно билось. В какой-то миг мне послышался не то шорох, не то сквозняк. Словно ледяная паутина проплыла в темном пространстве коридора. Непонятный, жуткий страх перехватил горло, руки и ноги задрожали, голова закружилась, и я чуть не упала.

Сколько прошло времени, пока мне удалось отдышаться и в глазах немного прояснилось, не помню. Громкий, тоскливый крик, раздавшийся так внезапно, что я вздрогнула, прорезал глухую тишину ночи. Захлопали двери, затопали босые ноги. С первого этажа кто-то спрашивал, что случилось. Я увидела Марию Федоровну в ее неизменном чепце на черных буклях, полную, в атласном капоте [12]12
  Капот – женская домашняя распашная одежда широкого покроя.


[Закрыть] и меховых тапочках без каблуков. Она скрылась в комнатах Александры, и я поспешила туда же.

Когда я вошла в спальню барышни, там уже зажгли свечи. Пахло валериановым корнем, воском и паническим страхом. Именно так все и было.

Лушка, полуодетая, с растрепанной косой, переминалась с ноги на ногу у кровати Александры, загораживая от всех картину происшедшего. Мария Федоровна стояла, опустив руки, с отрешенным лицом, бледная и растерянная. Пара молоденьких горничных, всхлипывая и вполголоса переговариваясь, топтались у входа в спальню, не решаясь почему-то войти.

– Лукерья!

Лушка испуганно обернулась, и тут же снова, словно загипнотизированная открывшейся перед ней картиной, повернулась к барышне.

– Лукерья! – повторила Мария Федоровна властно. – Отойди!

Лушка шевельнулась в нерешительности, снова как будто полуобернулась, и вновь уставилась на постель. Что она там видит?

Я стояла, как неживая, не в силах произнести ни слова.

– Отойди немедленно прочь!

Голос Марии Федоровны приобрел стальные нотки, что-то в нем появилось новое, такое, что ослушаться было невозможно. Лушка, не отрывая взгляда от изголовья кровати Александры, стала пятиться назад, все быстрее и быстрее… И вдруг, с громким, истерическим, каким-то дурным криком, кинулась вон из комнаты.

На постели лежала Александра, глаза ее, широко раскрытые, уставились в потолок, бледное до синевы лицо искажено гримасой страха. Мы подошли поближе. На ее шее отчетливо выделялись синяки, как будто бы ее душили.

– Что случилось? – спросила я, сама не слыша своего голоса. Возможно, я беззвучно произнесла это, одними губами.

– Она мертва.

– Что?

– Она мертва, – повторила Мария Федоровна негромко. – Мертва. Надо закрыть ей глаза.

Она подошла и провела рукой по лицу барышни сверху вниз. Веки опустились, и Александра стала выглядеть спящей, которой снится страшный сон.

– Что это у нее на шее?

Мы поднесли свечу, наклонились пониже.

– Может быть, у нее начался приступ удушья, и она сама…

– Сама себя задушила?

Мы стояли, пораженные, не зная, что делать, что говорить. Жуткое оцепенение сковало тело и мысли…

Не буду описывать, что происходило дальше. Невыносимо было смотреть на барыню и барина. Доктор, за которым немедленно послали, определил смерть от удушья. Происхождение странных пятен на шее вызвало у него такое же недоумение, как и у нас.

Лушка и молодые горничные, ночевавшие у дверей в спальню Александры, были строго допрошены. Они оказались на редкость бестолковыми, – рыдали, крестились, божились, ничего не могли объяснить. Все сходились в одном, что барышня боялась какого-то призрака, который, якобы, собирался ее задушить. Она неоднократно говорила об этом и доктору. Но все приписывали это больным нервам, расстройству сна и крайней возбудимости, вызванных болезнью.

Все происшедшие события произвели на меня гнетущее впечатление. Словно злой рок поразил эту семью, этот большой, богатый и гостеприимный дом. Мария Федоровна велела мне ничего никому не говорить ни о ночном происшествии с кровавым пятном, ни о наших ночных дежурствах и подозрениях.

– Теперь это уж ни к чему ворошить. Бесполезно. Только душу несчастных родителей терзать.

Каждый думал что-то свое, все ходили, как в воду опущенные, не решаясь смотреть друг другу в глаза, обсуждать происшедшее. Для посторонних смерть Александры не была ни странной, ни неожиданной. Она давно болела, все это знали, никто не удивлялся. Жалели только, что молодая – жить бы да жить. Но это все в руках Господа.

Покойную положили в большой зале, на возвышении, сплошь усыпанном алыми цветами, – в белоснежном пышном наряде, надели и ее любимые серьги. Какое-то багрово-розовое сияние, призрачное и неуловимое, разливалось возле гроба, окрашивая бледные щеки покойницы жутковатым румянцем.

Я приходила попрощаться с барышней, которая, словно живая, лежала среди цветов и свеч. Ноги мои словно приклеились к полу, и я не смогла подойти к гробу. Так, постояла у входа, – слез уже не было. Мысленно попросила прощения у мертвой, как это принято у русских, сама простила ей все, и вышла.

Надо ли говорить, что с этой самой минуты мной овладело непреодолимое желание как можно скорее покинуть это место и этот дом.

Я вижу из окна освещенную солнцем липовую аллею, – девки ощипывают кур для поминок, прохаживаются приехавшие помещики, курят сигары, женщины в черном нелепо выглядят на фоне голубого яркого неба и зелени, Савелий готовит экипаж. Вот он идет за моим багажом. Последняя страница моей повести закрывается. Будет ли у нее продолжение? Бог весть!

КОНЕЦ ДНЕВНИКА ГУВЕРНАНТКИ.