Текст книги "Освобождение Агаты (сборник)"

Не ежевечерне, чтоб не показаться слишком навязчивой и не побудить замкнуться, но раз-другой в неделю обязательно вызывала Евгения дочь на задушевный разговор, всегда начиная его чем-то особо располагающим, вроде: «А вот еще помню, когда была молодая…». Далее рассказывалось что-то, как правило, забавное, но поучительное, свидетельствовавшее об абсолютной невинности ее отношений с юношами, а заодно и о том, каким, собственно, должен быть идеальный влюбленный: трепетным, почтительным, бескорыстно готовым на любой подвиг во имя возлюбленной, – но при этом настроенным исключительно платонически.

– Подвернула я как-то раз ногу в турпоходе – несильно, в общем, и, при желании, сама бы идти могла. Но решила схитрить, проверить его чувства. Думаю: что станет делать – до станции-то далеко! И, знаешь, он даже не колебался: подхватил на руки и понес. Так и нес до самой платформы – и меня, и рюкзак, мне даже стыдно немножечко стало: ведь нога-то почти не болела уже…

– А что ж ты за него не вышла? – задавала Агата естественный вопрос.

– Так ведь рано еще было… Я, вот как ты сейчас, на предпоследнем курсе была, – пожимала плечами Евгения с любимым ею «само собой разумеющимся» выражением, применяемым, когда требовалось внушить дочери, что поступить иначе – противоестественно.

– Если он так любил тебя – что же не дождался? – пытала въедливая дочь.

– Ну… его папа был военный, и они уехали в Казахстан… А уж в Казахстан я, конечно, и сама не захотела, – поясняла мать, мимоходом иллюстрируя свое негативное отношение ко всяким там попыткам повторения подвига декабристок. – А кстати, как Сергей – поступать, наверное, вовсю готовится, не до встреч с тобой стало?

И назавтра слышала через дверь:

– Ты все со мной, да со мной, Сережа… А ведь тебе поступать летом, пора бы и готовиться… Да и у меня сессия на носу…

«Теперь уж вынуждены будут пореже видеться, потом она на практику уедет, а письма, звонки – это уже не то… Глядишь, и сойдет на нет… – удовлетворенно размышляла по ночам Евгения.

Но после лета дочь вдруг замкнулась, чего раньше с ней почти не случалось. Не приходила по вечерам возбужденная, с порога начиная стрекотать: «Знаешь, мы с ним сегодня были… А он так смотрел… И я подумала… А он и говорит… А я потом Аньке звоню и рассказываю… А он трубку от нее отнимает… Я сначала не знала, что ответить, а потом решила… Так что завтра мы, наверное… Как ты думаешь, стоит?».

Теперь Агата возвращалась задумчивая, на тревожные расспросы отвечала печальным «ничего особенного» и «все нормально», на вкрадчивое: «Поссорились?» качала головой, а к телефону сама купила длинный шнур и стала утаскивать их старенький черный аппарат в свою комнату, где дверь неизменно плотно закрывалась, и разговоры велись приглушенно и сдавленно… Дочь, ее юная девушка с косой, вдруг напрочь отсекла мать от своей жизни одним ударом! А ведь раньше и с Сергеем, и с подружками разговаривала в коридоре звонким голосом, и, положив трубку, потом еще озвучивала для матери то, что произносилось на другом, невидимом и неслышимом конце провода. Евгения не могла не раздражаться:

– Представь себя на месте человека, который в это время пытается до нас дозвониться по важному делу…

Мимоходом бросала за ужином:

– Я, конечно, ни во что не вмешиваюсь, но хочу сказать, что если проблемы начинаются так рано, то в дальнейшем они будут только нарастать.

Со дня на день Евгения ожидала, что вот-вот Агата переполнится переживаниями, такими новыми и сокровенными, что с ними просто не к кому идти, кроме как к матери, – и сладко разрыдается у нее не груди, сквозь всхлипы поведав о первом девичьем разочаровании, и они просидят за серьезным разговором, быть может, даже до утра, а потом мать уложит выплакавшуюся дочку, позволив той разок пропустить занятия. Когда та проснется, над глупой историей о первой любви опустится надежный занавес, и с тех пор в жизни Агаты уж не будет легкомысленных нелепостей. Получив урок последствий своеволия, она впредь всегда будет доверять материнскому опыту!

«Помнишь, ты уже раз поступила по-своему, нашла кавалера без моего совета… И что из этого вышло? Повторить хочешь?» – с полным правом станет произносить Евгения в будущем, когда заметит в дочери желание совершить очередной неразумный, губительный шаг. Так что теперешние девичьи слезы, возможно, в чем-то и полезны – ведь они приведут Агату к неизбежному выводу: «Если б я больше слушала маму и не ввязалась в эту глупую историю, то. То диплом, например, был бы без троек. Все-таки еще во время летней сессии, кое-как спихнутой во время зряшных свиданок, затесались сразу две, доказав лишний раз обратно пропорциональную зависимость успеваемости от любовных коллизий. Так что Евгения наблюдала за тщательно скрываемыми страданиями дочери с некоторым вполне простительным злорадством, не представляя себе, что самый черный день в ее жизни, подобный взрыву ядерной бомбы в отдельной человеческой судьбе, уже приближается, как комета Галлея.

Наши очень черные, как и очень белые дни, как правило, не посылают предвестников. То, что постфактум мы выдаем за предчувствия – дурные или благоприятные, пока не случилось «оно», вовсе нами не замечается. Только после, оправившись от горя или опомнившись от счастья, мы начинаем задним числом подмазывать картину жизни, придавая ей нужные тона: «А как раз накануне я потеряла обручальное кольцо!». Сотни тысяч людей его теряют, покупают новое и дальше живут себе спокойненько в счастливом браке – но если назавтра узнаешь об измене мужа… «Тем утром, идя на работу, я увидела белого голубя, сидящего на ограде, и сразу подумала, что случится что-то хорошее…». Да уже человек сто видели тем же утром того же голубя, но все о нем благополучно забыли, потому что никто не получил того письма. Так и Евгения рассказывала подругам еще долгие годы:

– В тот день у меня с самого утра все падало и билось, падало и билось… Сначала бабушкина чашка с надписью – даже не пойму, как из рук выскользнула. Потом перед работой в магазин за молоком побежала, да на обратном пути чуть под машину не угодила! Она из подворотни выскочила на полной скорости… Я уж не помню, как и увернулась, а пакет с бутылками – бряк! – и ни одной целой не осталось… Потом, когда на работу уж вышла, два раза возвращаться пришлось. Сначала конспект лекции забыла, а потом проездной… Так и было до вечера нехорошо на душе – все думалось, что с Агатой, не дай Бог, что-нибудь… Тем более, что девчонки из ее группы сказали, что в институт она не приходила. И точно, вечером сижу дома, сердце не на месте, слышу – ключ в двери поворачивается… И как-то так он поворачивался, что у меня на секунду сердце остановилось, честное слово… Выхожу в прихожую, ноги подгибаются, а там она вдвоем с этим… своим… И взгляд чужой, темный, словно и не моя родная дочка, а…

На самом деле все было несколько иначе. Бабушкина чашка вовсе не выскользнула из рук сама собой, а Евгения столкнула ее со стола локтем, неловко повернувшись. Через это – чашка была красивая – Евгения заработала себе плохое настроение, потому что дочь, которой можно было сказать: «Сто раз просила: не говори мне под руку – нет, лезешь…», упорхнула из дома, когда мать еще спала. Под машину Евгения действительно чуть не попала, и, когда та промчалась мимо, она вдруг, под влиянием мгновенного шокирующего испуга со всех сил швырнула сумку с бутылками оземь по принципу «пусть еще хуже будет», а потом дома, взвинчено бегала по комнате, хватая и бросая вещи, раскидывая одежду – и в таком состоянии действительно забыла переложить проездной из плаща в пальто и сунуть в сумку конспект, вчера лениво пролистанный перед телевизором.

Что касается «чужого» взгляда Агаты, то он, скорей всего, горел пламенем решимости – таким именно, как когда она четыре года назад объявила, что пойдет не в учителя, а в журналисты. В то время пламень был умело потушен, но теперь такой возможности не представлялось, потому что рядом с дочерью стоял ее новый авторитет по имени Сережа – и у Евгении вдруг появилось ощущение, что она проглотила что-то очень холодное, и оно в желудке все никак не согревается…

– Мама! Не ругай нас! – не заметив, что впервые перенесла это «нас» на свое единство с кем-то посторонним, – звонким надломленным голосом заговорила дочь. – У нас уже все решено, и ничего нельзя изменить. Мы с Сергеем решили соединиться сейчас и строить свою жизнь вместе. Не отговаривай: заявление давно подано, и свадьба первого ноября (было двадцать четвертое октября). – Я знаю, ты спросишь, почему я с тобой не посоветовалась. Но я советовалась – ты просто забыла. И ты мне высказала свое мнение – что нужно ждать несколько лет. Но мы – мы любим друг друга сейчас. Мы уже давно вместе и проверили свои чувства. И поэтому я решила не слушать на этот раз твоего совета, а послушать свое сердце… Я… Мы… – щеки ее пылали, глаза горели, к горлу явно подкатывал ком, и она, наконец, сбилась. – Мы не захотели ждать, пока все перегорит… Мы уже даже начали ссориться… И мы поняли, что если… Ну, если все так и будет продолжаться… То мы расстанемся… Поэтому срочно надо пожениться… И вообще… Короче… Хороша ложка к обеду, вот! – выпалила Агата под занавес, позабыв о том, что она не стилизованная крестьянка из бездарных книжек, чтобы к месту и не к месту вставлять в свою речь поговорки вместо, например, афоризмов Грибоедова.

«Может, еще не поздно?! – всколыхнулась в Евгении надежда. – Сейчас простейшей логикой разбить все эти ребячьи бредни…».

Усилие, которое она сделала, чтобы взять себя в руки, было поистине страшным: только глубоко вонзив ногти в ладони, она смогла не измениться в лице и ответить почти не дрожащим голосом:

– Это… Это, конечно, неожиданность, ничего не скажешь… Но об этой… неожиданности, в любом случае, придется поговорить, – и сразу же она поймала гордый взгляд, исподтишка брошенный Агатой на жениха: мол, вот, ты боялся, что мамочка сейчас проклянет нас и выгонит из дома, а она вон какая! – и сердце чуть отпустило.

За чаем говорила только Евгения. Об ответственности и безответственности. О юношеской незрелости и проверенных чувствах взрослых людей. О долге перед родителями. О явных противоречиях в намерениях Агаты и Сергея – о роковых противоречиях! «О, безумцы! Вы решили пожениться, чтобы не расстаться, – это ли не дикость?!». Дети сидели притихшие, опустив глаза в чашки с остывшим чаем, и Евгении стало казаться, что она начинает одерживать победу:

– Давайте с вами договоримся, установим определенный срок. Например, день получения Агатой диплома. Твоего диплома, Сергей, понятно, еще минимум пять лет ждать… – (тот поступил на вечернее отделение Института Культуры, а работать устроился оператором котельной: сутки бездельничал там, а трое – дома). – Но уж хотя бы Агатиного давайте дождемся! И в тот день, когда он будет у Агаты в руках, если вы придете ко мне и скажете, что вы по-прежнему хотите пожениться, я ни слова против не скажу! И твои родители, Сергей, с которыми я теперь обязательно тесно подружусь, я уверена, того же мнения… – дети обнадеживающе молчали. – …Итак, мы сегодня договорились, что пройдем испытательный срок, и решили… – уже осторожно закрепляла победу Евгения, когда Сергей вдруг отодвинул чашку нерезким, но уверенным жестом:

– Позвольте вас перебить, Евгения Иннокентьевна. Мы ни о чем сегодня не договаривались и ничего не решали. Просто моя невеста и я, сколько могли, слушали ваш монолог. И остались при своем мнении. А наше мнение таково: все должно быть гармонично и вовремя. Любовь мужчины и женщины должна закономерно вести к браку и созданию семьи… А если к этому есть препятствия, то из-за затянувшегося периода ухаживания внутри пары возникает… напряжение… дисгармония… которую можно устранить лишь вернувшись в естественное русло… Поймите, конфликт между духовным и физическим неизбежен, если два взрослых человека ходят за ручку, вместо того, чтобы… начать брачные отношения. Поэтому мы с Агатой и решили, что…

Евгении сначала хотелось ехидно спросить: «И где же ты такую чушь вычитал?», но, сама себя испугавшись, она неожиданно взвизгнула:

– Хватит! Ты что, думаешь, я не вижу?! Я-то прекрасно все понимаю! Девчонке легко голову задурить, но мне-то не пой эту песню! Это тебе, тебе одному необходимо «соединиться в браке»! Она-то что в этом понимает! Тебе что, девок мало, которые с тобой без всякого брака «соединяются»?! Зачем тебе обязательно надо развратить Агату – она ведь ребенок еще! Пользуешься тем, что она малолетка несмышленая, и забиваешь ей голову порочными теориями! Нездоровыми философиями! А как получишь свое – так только тебя и видели! А ну-ка, вставай и – вон из нашего дома! Сейчас же! И чтоб духу твоего здесь больше не было! Жених, тоже, свалился на нашу голову…

– Тогда мы уходим вместе! – пискляво вставила вдруг ее дрожащая соплюха, вроде бы, поднимаясь с места.

– Сидеть! – рявкнула Евгения не хуже тюремной надзирательницы, и Агата как миленькая плюхнулась на свое место.

– Очень жаль, Евгения Иннокентьевна, что мы с вами друг друга не поняли, – спокойно вставил мерзавец. – Хочу только напомнить вам, что Агата не «малолетка несмышленая», а взрослая женщина двадцати одного года, которая заканчивает институт и вполне сама может распоряжаться собой, а поэтому…

– Сама?! – вскричала несчастная без пяти минут теща. – Не она собой распоряжается, а ты ею распоряжаешься, дурой! Вертишь, как хочешь!

– А поэтому, – неумолимо продолжал наглый самец, надежно, похоже, прибравший к рукам молоденькую дуреху, – поэтому, думаю, мы с Агатой правильно решили, что будем жить отдельно от всех родителей. Мы уже договорились о съеме комнаты – именно с первого ноября. Мы считаем, что так будет меньше конфликтов.

– Что-о?! Какую еще комнату?! В коммуналке?!! – взревела Евгения, едва не теряя сознание.

– Да, – безжалостно подтвердил Сергей, – и не видим в этом ничего ужасного. Ведь многие семьи начинали с нуля, а потом все получалось…

– Само не получится! – крикнула она.

– Ну, разумеется… Люди работают, учатся, поддерживают друг друга… Так и мы с Агатой намерены жить. И когда вы увидите, что вашу дочь не серый волк унес, а она вышла за нормального мужчину, то вынуждены будете признать это и повернетесь к нам лицом…

– Никогда, никогда… – стонала Евгения, как под пыткой.

«Как жаль, что я не умею играть… Обязательно сфальшивлю… Как бы хорошо сейчас – «скорая», больница, капельница… Рыдающая дочь у постели матери: «Мамочка, прости!!! Мамочка, я никогда так больше не буду!!!». Свадьба отменяется, передачи в больницу, потом дома – многонедельный уход: «Мамочка, ну, что мне сделать, чтоб ты скорее выздоровела?!». Поступают же так другие матери – и спасают детей от трагедии. А я всегда думала, что это пошло… А лучше б не думала, а репетировала! А теперь поздно… Господи, что делать?!» – рваными клочками носило перед ней обрывки мыслей и образов. Евгения осела на диван и, глядя в пространство стеклянными глазами, хрипло прошептала:

– Вот, как ты меня предала… Не ожидала… От тебя – не ожидала… Думала, кто угодно – но не родная дочь… А ты предала… Все пустила под откос… Все… Что ж… Ничего… Теперь мне уже все равно… Осталось недолго потерпеть… А там… – Евгения махнула рукой, тотчас безвольно упавшей, и по ее лицу заструились светлые освобождающие слезы.

Предала! Из-за угла, исподтишка, с первым встречным! Что она недосмотрела, что упустила? Можно легко понять детей, бегущих от родительского произвола и диктата, от жестокости и насилия, наконец, но это же не их случай! Она ведь никогда не наказывала Агату – даже такими невинными мерами, как лишение кино или сладкого, а уж о том, чтобы руку поднять на девочку, и думать без содрогания не могла. Особенно когда видела, как в школе забитые дома дети отыгрываются на тех, кто слабее… Она всегда действовала только непреодолимой силой убеждения, все негативные поступки дочери пропускала через призму ее же совести – и совесть сама, без материнского участия наказывала провинившуюся. Оттого и вырос, казалось, человек тонкий, с ранимой, обнаженной душой, знающий, что такое боль, и оттого причинить ее другим неспособный. И вот, пожалуйста: первые брюки встретились на жизненном пути – и она хладнокровно, цинично плюет в душу матери, топчет идеалы… Откуда? Наклонности, передавшиеся с той, закрытой, стороны? Катерина, не успев умереть, воплотившаяся в племянницу? Неужели порочные гены – это то, что нельзя преодолеть ни воспитанием, ни положительным примером? Разве она не хотела дочери счастья в браке, хотя сама и потерпела на этом пути крушение? Разве не прививала ей мужской идеал, к которому нужно стремиться и целомудренно ждать его через годы? Петр Гринев, Андрей Болконский… – и кого она предпочла! Неотесанного мужлана, вчерашнего солдафона, без профессии, с сомнительным будущим и животными инстинктами! И почему совершеннолетием считается самый глупый возраст – восемнадцать лет? Ведь любой взрослый скажет, не колебаясь ни секунды: восемнадцать лет – это ребенок, дитятко, ровно ничего в жизни не смыслящее, но громоздящее в воспаленной фантазии утопию на утопию! А им дали право говорить родителям: я совершеннолетняя, имею право! Это совершеннолетие для девочки должно начинаться не раньше двадцати пяти! Чтоб без маминого разрешения не наломала дров, не покалечила свою и чужую жизнь (дети, брошенные в роддомах и безотцовщина – это все оттуда, от совершеннолетия в конце детства)… И ничего, ничего изменить невозможно! Что же делать? А что ни делай – напрасно. Уперлась, хочет поскорей продемонстрировать «взрослость» и независимость, поиграть словом «муж», посверкать обручальным колечком, а потом что? Что разведенные – второсортный товар, – о том и не думает, что теперь никакой Болконский и в сторону ее не посмотрит, и судьба ей – либо по рукам, либо ущербный какой-нибудь мужчина не первой молодости… Хорошо, хоть институт пока не бросает, как некоторые…

Так, обхватив голову руками, рассуждала про себя на десять лет за одну ночь постаревшая Евгения Иннокентьевна.

– Мама, ты ведешь себя, будто у нас не свадьба предстоит, а похороны! – упрекнула ее дочь между делом, вертясь перед трюмо в новых туфлях из «Юбилейного».

– Бывают такие свадьбы, что не лучше похорон… Не такой я хотела для дочери! – скорбным голосом отозвалась мать сквозь слезы, что бежали у нее из глаз уже сутки и все никак не останавливались…

Терзало еще и то, что молодые не попросили у нее ни копейки на торжество, а устроили его, в основном, на зарплату Сергея, недостающие деньги взяв у его родителей. Те дали, а как же: такую фею удалось оторвать для своего охламона-недоумка! Сгоряча Евгения собралась было вовсе проигнорировать эту обезьянью свадьбу, но потом решила все же не наносить такой удар по дочери: надо быть выше, мудрее… Пусть узнает, почем фунт лиха, что уж поделаешь, – а потом все равно прибежит к маме, выплачется, и все будет по-старому. Может, и вообще ее все эти «женихи» интересовать перестанут. В коммуналке решила пожить, самостоятельная стала, надо же! Как там у Высоцкого – «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная»? Ну, ничего, пусть помоет эту самую уборную в очередь – может, тогда войдет в разум…

Свадьбу играли в небольшом кафе, где через знакомых новоявленной сватьи удалось недорого снять зальчик под торжество. К тому времени Евгения уже встряхнулась, перестала лить нескончаемые слезы, поставила в известность некоторых родственников. Они, разумеется, услышали совсем не то, что немногочисленные друзья семьи, а заранее проработанную официальную версию благополучного и вполне одобряемого матерью замужества дочери: «Агаточка делает прекрасную партию, ее жених – будущий режиссер. Семья его вполне состоятельная, снимают для свадьбы роскошное кафе. Молодые решили жить отдельно, но это и к лучшему, пусть приучаются к самостоятельности, не все же их за руку водить. Дай вообще это теперь среди золотой молодежи модно…».

Но себя обмануть упорно не удавалось.

– Мамочка, ну, давай помиримся, – подлизалась к ней Агата накануне свадьбы. – Я ведь замуж выхожу, за любимого… Неужели ты мне счастья не хочешь?

– Хочу, но не такого, а настоящего, – честно призналась Евгения, впрочем, помириться согласилась, прекрасно понимая, до чего смешно выглядят «непримиримые» родители, все равно подмятые и сломленные эгоистичными детьми…

* * *

И во всем, в конечном счете, Евгения оказалась права – настолько, насколько всегда бывают правы матери, выдавая девочек за неподходящих мужчин.

Русский человек ни с друзьями, ни с родителями радостью делиться не привык. Разве что похвастаться успехом или обновой – но то хвастовство и самоутверждение, свойственное каждому. А вот радостью как эмоцией, да с фактами, окрашенными в цвет радуги, делиться нам несвойственно: все хорошо – и слава Богу. Но вот закралась «на тонких плюшевых ногах» к нам… большая проблема, или даже рухнула на голову во время персонального землетрясения – и русский уже мчится к кому ни есть близкому, чтобы поделиться, отломить кусочек лакомства: чего-чего, а этого добра не жаль. Помощь хочет получить, совет? Ну, помощь еще можно принять, если уж очень настойчиво предложат, а уж совет – это извините. Нужно просто высказаться, отправить неприятность хоть в воздух – глядишь, а она уж и не такая неприятная. А тот, к кому пришли «делиться», вовсе не думает о том, что кто-то попросту сваливает в его доме, как в помойке, отходы жизнедеятельности души, а, наоборот, считает своим долгом расчистить для этого подходящее местечко, чего от него, собственно, и ждут, а не каких-то там идиотских советов. Поэтому никогда и не привьется в России профессия психоаналитика: все мы сами прекрасные психоаналитики – и себе, и окружающим.

Потому после разговоров с замужней дочкой и складывалось у Евгении впечатление, что жизнь ее взбунтовавшейся Агаты в коммунальной квартире без горячей воды, с дикарем-мужем похожа на безостановочный кошмар. Ведь не говорила Агата, что живут они, в целом, весело, все время принимают гостей – знакомых Сергея – людей интересных, необычных, каких она раньше не только не видела, но и о существовании их в середине восьмидесятых не подозревала: думала, что такая популяция, блеснув в конце Серебряного века, канула в Лету сразу после революции, и реанимации не подлежит…

Агата не сообщала матери в ответ на ее встревоженный вопрос: «А что вы едите?» – что питаются они часто вообще на бумажках, причем, иногда едят руками, что скучное слово «обед» давно покинуло их лексикон, а четырехлитровая кастрюля борща, лишь единожды ею добросовестно и по всем правилам сваренная, была съедена многочисленными гостями через сорок минут, и с тех пор молодая хозяйка решила больше не заморачиваться. Она говорила маме: «Питаемся нормально», вызывая у той разъедающие подозрения. Зато о неприятных моментах рассказывала щедро, как это обычно принято среди женщин, что немедленно создавало у Евгении впечатление, будто дочь угодила в капкан и нуждается в немедленном спасении:

– Никак не могу приучить Сережу убирать за собой после еды. Поест, встанет и уйдет, а на столе – свинарник…

– Разбрасывает одежду по комнате, грязную вперемешку с чистой, а я только тем и занимаюсь, что сортирую…

– Заставить его трусы-носки свои постирать – проблема, приходится самой…

– Друзья придут, и сидят, и болтают, и на гитаре играют до ночи, а я спать хочу. Прошу Сережу их вежливо домой отправить, а он мне – мол, терпи, они же друзья… Ага, терпи, он завтра будет спать до вечера, а мне в семь вставать…

– Кофточку мою любимую, кремовую, ту, что мы с тобой, помнишь, в Доме мод купили, носить не разрешает, говорит, что я в ней на старую деву похожа…

– Ему женские голоса по телефону звонят, он с ними по часу разговаривает, а мне говорит, что это творчество и чтобы я не вмешивалась.

– Спектакль какой-то в институтском театре собирается ставить, в кафе со студентками-актерками его часами обсуждает, а на меня огрызается…

– У меня экзамены, а заниматься негде и некогда: дом на проходной двор похож…

Евгения слушала и испытывала двоякое чувство: с одной стороны, ей было совершенно очевидно, что дочь попала в маргинальную среду, где ее здоровье, психика, честь, а, возможно, и жизнь подвергаются непрерывной опасности, и необходимо ее спасать, вырывать из лап этого подонка, явно покатившегося по наклонной плоскости: не вызывают, например, сомнений его постоянные измены с кем попало – того и гляди, венерической болезнью заразит! Агата ведь, несмотря на свое замужнее состояние, еще абсолютно невинна и не замечает, как вокруг нее сгущаются тучи, – а когда грянет гром, ведь поздно будет! С другой стороны, такое положение дел долго продолжаться не могло, а значит, Агате предстояло скоро не выдержать и вернуться домой, где любящая мама всегда сумеет зализать ей раны и помочь начать новую жизнь без всяких там Сергеев. «Ну что, – спросит она дочь, когда все будет позади. – Хлебнула самостоятельной замужней жизни? Понравилось?». «Хлебнула, – обреченно ответит та. – Даже вспомнить страшно». И они заживут, как раньше, – душа в душу, рука об руку, а дальше уж как получится…

Через два месяца после свадьбы Евгении суждено было получить еще один чувствительный удар – да такой, что ей вдруг показалось… Показалась ужасная вещь, а именно – что она больше никогда не сможет любить дочь так, как раньше.

В тот день, жестоко промучившись дочерним горем (именно так она теперь назвала для себя ее замужнюю жизнь), Евгения твердо решила, что пора, наконец, начинать брать под контроль всю эту самостоятельность, чтоб не завела она дочь невозвратно далеко. Для начала следовало провести инспекцию нового жилища – как она называла его, «медвежьей норы». Захватив с собой в пакете моющие средства, губки, перчатки и прочее потребное, Евгения решительно направилась в гости, уверенная, что санитарное состояние дома требует немедленного вмешательства, и готовая оказать любую жертвенную помощь.

В коммунальную квартиру, близнеца всех подобных квартир в старом фонде, вела узкая изгибчивая лестница в чисто раскольниковом духе, да еще и подниматься по ней пришлось в полной темноте, потому что окна в подъезде если и были, то вели в глубокий и гулкий колодец двора. На звонок открыла прозрачная бабуля из серии одуванчиков – только глаза у нее в полутьме коридора светились клиническим сумасшествием: такая зарубит топором и не задумается, а потом сядет вышивать розочки… Пока Евгения шла по коридору к указанной комнате (разумеется, самой последней, у туалета), ей попались на пути два образа, заслуживающих не то великого пера, не то психбольницы: мужчина в семейных трусах, серой от грязи майке, с единственным длинным зубом в неожиданно ангельской улыбке и бледно-серебряным нимбом вокруг головы; а также томная дама в кимоно, но обутая в черные, не менее сорок пятого размера, бутсы, громыхавшие по дощатому полу… Испуганная Евгения принялась барабанить в дверь дочери – и сразу ей открыл некто патлатый, в рваном свитере грубой вязки, в джинсах, не подлежащих уже ни починке, ни стирке, – и лишь через несколько смутных секунд ей удалось отождествить данную персону со своим зятем. Евгения сомнамбулически вошла и увидела свою дочь в углу, на матрасе, застеленном стеганым одеялом, сидевшую по-турецки с книжкой. Волосы, ее чудные длинные волосы, которые мать так заботливо отращивала и расчесывала, вновь были безжалостно обрезаны до плеч и не собраны, а болтались, точно как у тех девиц, что по вечерам давятся со своими временными кавалерами в очередях у всяких там гриль-баров… Книги разбросаны были прямо по полу, грудами громоздились на столе рядом с нарезанной на бумаге и так оставленной колбасой по соседству с открытой кефирной бутылкой. Судя по всему, супружеская чета только что отужинала и теперь питалась духовной пищей.

– Привет, мама… – растерянно кивнула Агата.

Евгения и сама поразилась, сколько раз за последний проклятый год ей приходится серьезно брать себя в руки.

– Вот, значит, как живете… – сумела спокойно констатировать она.

– Живем, как умеем и как нам нравится, – сухо ответствовал зятек.

«Нет, голубчик, это тебе нравится, а моей дочери такое понравиться не может…» – подумала Евгения, а вслух дружелюбно сказала:

– Я пришла посмотреть, как устроились, и помочь, чем могу, – а то все вы да вы ко мне в гости.

– Конечно, смотри, мама, – пролепетала дочь, и зять через силу выдавил:

– Смотрите, все видно… Агата, чайник поставь.

Первым делом Евгения шагнула к холодильнику. Так и есть: ни одной кастрюли, только два каких-то серых свертка и открытая консервная банка, зато бутылок пива – четыре, рядком… Конечно, и сомневаться не приходится: сам спивается и ее спаивает. Нет уж, пора с этим так называемым браком заканчивать – тут уж все средства хороши, когда дочь спасаешь… Она выпрямилась, наскоро готовя в голове победительную речь. Например, что-то вроде такого: «Вот что. Теперь, я думаю, ты уже доросла до понимания того, что так жить невозможно и противоестественно. Люди так не живут: дальше падать уже некуда. Поэтому собирай сейчас же все, что тут лично твое – не думаю, что очень много – и пойдем, наконец, домой… Я готова тебе простить эту ребяческую ошибку и помочь начать жизнь заново: светлую, чистую, человеческую жизнь…» – но раскрыть рот Евгения так и не успела, остановленная диким, ни в какие ворота не лезущим вопросом зятя:

– Вы всегда в гостях по чужим холодильникам лазаете?

«Нет, ну каков хам! Он, еще мне, кажется, замечания делать намерен!» – возмутилась Евгения и гордо ответила:

– Я не в гостях, а к своей дочери, между прочим, пришла. А вас, молодой человек, – раньше она обращалась к нему «ты» и «Сергей», но теперь решила положить конец фамильярностям, – я попрошу не вмешиваться в то, что вас не касается.

– Вы не у своей дочери, а у нас, – не сдавался он. – Да если бы и у дочери, то и она – не ваша собственность.

Евгения решила не опускаться до перепалки с этим случайным ничтожеством и повернулась непосредственно к Агате, суетливо расчищавшей на столе место для намечавшегося семейного чаепития:

– Так, Агата… Я вижу, что происходит, не волнуйся… Скажи, что именно я должна сделать, чтобы помочь тебе вырваться отсюда? Чем именно он тебя здесь держит? Почему ты еще не дома? Вставай и пойдем, наконец: сама же видишь, какая жестокая реальность встала за твоими фантазиями…

– Но… – пробормотала дочь, бегая глазами. – Ничего особенного не происходит… Никуда не нужно идти… Мне… Нам хорошо здесь… Мы…