Текст книги "Освобождение Агаты (сборник)"

– Хватит! – властно оборвала мать. – Я не знаю, что ты себе внушила – или тебе внушили – но нормальному человеку не может быть здесь хорошо. Если ты будешь продолжать это утверждать, то я, знаешь, могу подумать, что ты сошла с ума… Но и в таком случае тебя нужно лечить.

– Немедленно прекратите провоцировать мою жену! – на повышенных тонах заговорил наглец. – Если вы пришли к нам в гости, то и ведите себя, как в гостях, а не устанавливайте свои порядки и не пытайтесь нас поссорить. Мы вас сюда, в любом случае, не приглашали.

– Агата! – вспыхнула Евгения. – Почему ты позволяешь этому типу оскорблять твою мать в твоем присутствии – и молчишь?!

– Потому что ты пытаешься разрушить нашу семью… – сама краснея от стыда за эти возмутительные слова, вложенные ей в уста, без сомнения, так называемым мужем, промямлила Агата, уставившись в пол.

«Против матери настроил, совсем совести нет!» – озарило Евгению, но сразу же она осознала свою беспомощность, смешанную, вдобавок, с удивлением: почему? Каким образом? Как мог этот чужой человек, о существовании которого дочь не знала еще год назад, созданный словно нарочно вопреки всему тому, что обе они любили, о чем мечтали, заставивший Агату переступить через идеалы, вкусы, воспитание, перевернувший ее жизнь вверх тормашками, – почему он все еще остается для нее авторитетом – даже оплевывая ее мать у нее на глазах, даже посягая на самое святое? Почему дочь не бежит от него с ужасом и отвращением, а, как попугай, повторяет его безобразные слова? Почему в угоду ему согласилась изуродовать себя внешне и внутренне? Что же это случилось, как с этим жить дальше? Может, лучше умереть?

И вдруг, в этот самый неподходящий момент, перед глазами Евгении одна за другой стали вспыхивать и задерживаться на секунду-другую живые картинки из Агатиного детства – не те, что обычно стремятся родители запечатлеть на пленку как вехи возмужания дитяти. Не бесполого еще карапуза в обнимку с ритуальным синтетическим медведем; не взволнованную первоклассницу с пошлым веником гладиолусов в руках; не свежеиспеченную пионерку на крейсере «Аврора» – с лицом, перекошенным от бьющего прямо в глаза солнечного света; не у традиционного котелка ухи в школьном турпоходе (все равно в ухе больше костей, чем рыбы, и есть ее впоследствии невозможно); не в первом взрослом платье на выпускном балу – все это и другое, подобное, уже было превращено в глянцевые фотографии, подклеено в толстый альбом зеленого плюша и подписано. Нет, оскорбленная мать неожиданно увидела моменты как бы и забытые, ни разу не вспомненные – но, как оказалось, в неприкосновенности сохраненные сердцем…

Вот в жаркий полдень Агата уплетает мороженое – она почему-то больше всех любила фруктовое, ядовито-розового цвета, стоившее семь копеек и вовсе не содержавшее молока. Ей всего три годика, на ней платьице точно в цвет мороженого, с желтым котенком на груди, и она не так давно выздоровела после простуды. Мороженое отправляется в рот на деревянной палочке кусками, которые кажутся Евгении огромными, и она, испуганная, хочет остановить Агату, заставить ее есть понемножку, но знает, что сделать это можно, только отобрав стаканчик от девочки, – и не решается лишить ее радости первого после болезни любимого лакомства…

А вот на праздничном утреннике в детском саду Агата танцует в паре с неловким мальчиком Сеней давно разученный народный танец – Бог весть, какого народа! – и десяток шелковых разноцветных ленточек развевается на обруче вокруг ее головы. Вместе с другими родителями Евгения хлопает в такт движений потешной пары, но вместо гордости и радости испытывает стыд и досаду – до того нелепой кажется ее обычно хорошенькая дочка в этом странном национальном костюме и с угловатым, все время наступающим ей на ноги партнером. Спустя полчаса Евгения узнает, что тот танец был чем-то вроде подвига Агаты: перед утренником она почувствовала себя очень плохо, на лице и теле вскочило несколько нестерпимо зудевших прыщиков, отчаянно хотелось лечь и не шевелиться, но ради отрепетированного танца и предвкушаемого триумфа она никому не сказала о недомогании. В результате, прямо после выступления Евгения увезла дочь на такси в полубессознательном состоянии, заболевшую ветрянкой…

А вот Евгения, стоя по пояс в тогда еще кристальной воде залива, смотрит не на Агату, важно плывущую в маске с трубкой, а на ее радужную тень, волшебно скользящую по рябому дну над круглыми пестрыми и полосатыми камешками, белыми и розовыми глазками ракушек… Немного позже в тот день у соседской девочки уплывет маленькая черепаха, уплывет прямо в открытое море со скоростью небольшого крейсера, и Агата, высоко вскидывая округлые загорелые ноги, будет мчаться за ней по мелкой воде, и хохотать, и падать, вздымая тысячи бриллиантовых брызг, – и так, разумеется, чужую неблагодарную черепаху и не догонит.

Подростком она полюбила собирать грибы, и сейчас Евгения увидела, чуть ли не подряд, будто несколько кадров веселого фильма про агатин грибной азарт: свою дочку то задком вылезающую из-под суровой ели, таща сразу несколько задорных боровичков, то вдруг восторженно заворковавшую, неожиданно набредя на янтарную россыпь лисичек в ярко-зеленом, открыточном мху, то деловито извлекающую один за другим из канавы налитые подосиновики совершенно неприличной формы, о чем ребенок, конечно, не подозревал…

И та девочка, ожидавшая от жизни одних радостей и вполне их достойная, совершенно не могла оказаться вот этой неопрятной девицей, что поднялась сейчас с грязного матраса, брошенного на пол, и пресмыкалась перед каким-то первобытным дикарем, по недоразумению оказавшимся ее мужем, – и явно была намерена напоить собственную мать подозрительным чаем из мутных граненых стаканов…

Все это выглядело каким-то надругательством, глумлением ребенка над родителем, не имело права происходить – но происходило, и именно с ней…

И Евгения ощутила себя почти королем Лиром…

– Чай готов… – испуганным шепотом сообщила дочь.

«Да какой там чай… До дома бы дойти, а там…».

Глухим голосом человека, только что испытавшего ни с чем не сравнимое разочарование, но решившего стойко принять все, что пошлет судьба, она проговорила:

– Что уж теперь… Здесь вот я принесла… Жидкость для окон… Хотела окна вам помыть… И пол… И… И…

– Спасибо, – холодно произнес победитель. – Мы пока зарабатываем на моющие средства. Оставьте себе, вам тоже может пригодиться.

И Агата не остановила его, а молча стояла у голого стола с тремя сиротливыми стаканами – и все не поднимала глаз.

Следующие два месяца Евгения прожила с ощущением, что в ее жизни произошла трагедия, утрата, которую предстоит переживать, как смерть близкого, ею до сих пор не пережитую. Сестер и братьев у Евгении не было, а родители благополучно здравствовали в Норильске, куда в молодости поехали подзаработать, – а после возвращения выросшей дочери в родной Ленинград, остались на привычном уже Севере, пользуясь железным здоровьем и льготами. Поэтому настоящего горя Евгения еще не знала (расставание с давно вычеркнутым случайным мужем в счет не шло), и поступок Агаты поверг ее за грань ранее незнакомого отчаянья – но весной сразило новое известие. Агата ждет ребенка! Услышав из уст дочери эту потрясающую новость, Евгения пробыла несколько минут в тяжелом психологическом шоке – но неожиданно почувствовала, как словно разжалась чья-то жестокая лапа, до того постоянно сжимавшая ей сердце. Кровь вольно заструилась по жилам, омыв организм до самых отдаленных капиллярчиков, а в душу снизошла лучезарная радость.

С этой минуты Евгения знала твердо: ей удастся отстоять жизнь и счастье дочери. И речи не может идти о том, чтобы ребенок оставался в антисанитарных условиях «медвежьей берлоги»! Значит, хотя и в конце беременности, но Агата вернется под материнский кров – и только Агата: в их крошечной квартирке такой крупный мужчина как Сергей не поместится, им дышать из-за него нечем станет. Придется, конечно, разрешить ему посещать Агату и ребенка – на первых порах, пока будет требоваться чисто физическая помощь. Но уж безо всяких там ночевок, конечно, чтоб не привыкал, что здесь, якобы, его дом… А там, глядишь, и сойдут на нет все эти свидания-посещения, и совсем недалеко окажется воплощение в реальность той ее давнишней заветной грезы, где они уже будут неразделимы в родном триединстве…

Разговор с зятем об Агатином переезде Евгения провела в ее отсутствие, пожаловав к Сергею в час, когда безусловно знала, что дочь в институте. Вопреки ожиданиям, Сергей легко согласился с проектом тещи, все повторяя, что самое главное теперь – это не носиться с идеями, а оберегать от тревог Агату и маленького, предоставив им все максимально возможные удобства и заботу.

«Конечно, теперь-то она ему неинтересна, когда беременна! А ребенок вообще обузой станет. Знает это, негодяй, и хочет спихнуть обоих заранее… Каков!» – Сергей, при всем его прозрачном лицемерии, был перед ней, как на ладони.

Новый удар подстерегал Евгению в тот день, когда она отправилась вместе с дочерью в женскую консультацию: надо же было проверить, кто ведет беременность, – вдруг там бревно с глазами? Но доктор оказалась на вид очень интеллигентной и внимательной, она тщательно занималась с Агатой, доброжелательно отвечая на все вопросы будущей бабушки. Вполне успокоенная Евгения уже вышла из кабинета, и только тогда ей ударило в голову: срок беременности подозрительно большой! Она замерла посреди коридора, закрыла глаза, изо всех сил подсчитывая… «Ах, вот оно что! Эта сволочь надругалась над моим ребенком еще за месяц до свадьбы! И несчастная девочка оказалась припертой к стенке своим позором! Но, гордая, не захотела в этом признаться! Он ее, наверное, изнасиловал, вынудил, пригрозил! Конечно, – разве могла она по своей воле решиться на такое – Бог знает с кем, Бог знает где… Боже мой, почему она ничего не сказала?! Да в суд на преступника этого надо было подать и посадить лет на десять… Растлить ребенка! Жизнь искалечить! Ах, скотина, скотина..» – Евгения почему-то воспринимала Сергея не как Агатного ровесника, а как хорошо пожившего, истасканного мужчину средних лет.

– Мам, ты что? – тормошила тем временем Агата. – Почему ты вдруг остановилась? Тебе нехорошо? Пойдем, мам…

В приливе бурных чувств Евгения обняла дочь за голову и притянула к себе:

– Ничего, моя маленькая, ничего… – прошептала она, смаргивая набегающие слезы. – Все будет хорошо, я тебе помогу… Вместе вырастим нашу крошечку… Полностью, полностью на меня рассчитывай…

– Ну конечно, мам… Я всегда знала, что ты такая… – смущенная и растроганная, прошептала Агата – и с тех пор они, разъединенные было вторгшимся в их жизнь недоразумением, стали вновь быстро возвращаться друг к другу.

Рождение внучки (огромные от испуга глаза Агаты после первых схваток, белая машина у их подъезда, тонкая рука, вцепившаяся в ее руку, иступленный шепот: «Ну скажи, мама, ну скажи, что все будет хорошо!», четыре часа душераздирающих метаний Евгении в полутемном приемном покое – а зятек, разумеется, где-то шлялся и ничего не знал – улыбка пожилой милой нянечки: «Поздравляю, девочка родилась…», сияющая Агата в дверях роддома, беззащитный кулечек, перевязанный широкой розовой лентой) только скрепило союз матери и дочери. Евгения решила назвать малышку Эльвирой, Элечкой – Сергей, естественно, попытался восстать против чудного, воздушного, как эльф, имени, предлагая превратить новорожденную фею в простонародную Аньку. Но тут уж Евгения обезоружила его убийственной логикой:

– Что же это, по-вашему, выходит, молодой человек! Агата девочку мучительно вынашивала, отказывая себе во всем, потом рожала – между прочим, в таких муках, какие вам и во сне не приснятся – теперь кормит, пеленает, ночей не спит – и не может даже назвать ребенка, как ей нравится? А вы, простите, получили одно удовольствие, когда ребенка… делали, а теперь хотите получить второе – назвать по-своему? Вы вообще во что-нибудь Агату ставите, или нет?

– Я только хотел сказать, что имя бы лучше русское выбрать… В России ведь живем… – стал было защищаться Сергей, но не очень настойчиво.

– Какая разница, где мы живем? Важно, чтобы имя было редкое, красивое и благородное. А всякие там Таньки, Маньки… На каждом углу… Правда, Агата?

– Эльвира – это красиво… – рассеянно улыбнулась дочь.

Она в тот момент кормила грудью, и глаза ее на приятно округлившемся лице глянули тихой ласковостью.

– Ну, если тебе нравится… – поцеловал ее муж, а Евгению передернуло: что за бестактность – лезть с поцелуями к кормящей матери – неужели не подождать, пока закончится это таинство, словно сошедшее с картин Леонардо…

– Совершенно тебя не уважает, – констатировала Евгения, когда дверь за Сергеем закрылась.

Он вообще теперь появлялся не особенно часто, прикрываясь тем, что «учится» и «работает», а когда не делает ни того, ни другого, то занимается «творчеством» согласно будущей «профессии»: ставит где-то какие-то «пьесы» по собственным «сценариям», якобы для того, чтобы зарабатывать деньги для семьи. Смех, да и только! Деньги, которые он приносил жене, можно было спокойно не принимать в расчет: зарплаты Евгении со всеми положенными надбавками хватало на непритязательное содержание дочери и внучки, а уж годика через два, когда Агата пойдет работать в «их» школу… Можно будет после развода лишить его отцовства и от алиментов отказаться, чтобы не попрекнул потом, что, дескать, «кормил». Видали мы таких кормильцев!

– В няни пригласим бабу Лену, соседку, – рассуждала Евгения за вечерним чаем. – Она сразу, как только Элечка родилась, это предложила, да я ответила – мол, подождите, баба Лена, вот через годик-другой Агата выйдет на работу – тогда с удовольствием. А в школе тебя ждут не дождутся. Все звонят мне и спрашивают, когда же наша Агата вернется в новом качестве. Кстати, сначала, как молодая мама, ты сможешь брать неполную нагрузку. Так постепенно втянешься, а там посмотрим…

– Но Агата вовсе не собирается в учителя, – ни к селу, ни к городу вставил вдруг Сергей. – Она уже давно решила, что не будет работать по специальности. Мои друзья обещали помочь ей попробовать себя в журналистике. Диплом у нее филологический – подойдет. Она ведь совсем неплохие статьи писать научилась, толковые такие – вы просто не знаете! Какой из нее учитель, ей явно журналисткой быть, у нее же талант!

– Сказали бы уж сразу – проституткой. Тоже древнейшая профессия, – презрительно прищурилась Евгения.

Сергей вспыхнул, но она вмиг его охладила:

– А вам уже, как будто, и пора, молодой человек. Здесь вам не ночлежка.

Он перевел взгляд на жену, отчаянно ища у нее поддержки, но та увлеченно давила в чае ягодки из варенья и ничего не слышала. И никогда не услышит, потому что оказалась перед очень уж определенным выбором: выступить единым фронтом с матерью или встать на сторону этого легкомысленного богемистого недоросля и тем второй раз оттолкнуть мать, свою единственную защиту и тыл, опять лишиться всего, променять… на что? Не пойдет больше на это Агата, проиграли вы, молодой человек, не удастся вам сломать жизнь девочкам – теперь уже двум.

Когда Сергей все-таки приходил к ним – со своими жалкими деньгами или неуклюжей помощью – Евгения все чаще слышала не мягко упрекающий, как раньше, а дышащий почти ненавистью голос дочери из-за двери:

– А тебя никогда нет! Тебя вообще нет! Если бы не мама, я бы совсем одна билась, а у тебя, видите ли, творчество, что тебе до нас!

– Я здесь, как проклятый, меня твоя мать ненавидит! – умело «переводил стрелки» злодей.

– А за что ей тебя любить? За что?! За то, что она все твои обязанности на себя взяла?! – надрывалась сквозь слезы Агата.

Все было уже ясно, и упреки бесполезны, и слезы не нужны: Сергей доживал последние дни в их жизни.

В начале июля, когда Элечке только что исполнился годик, Агата вдруг, выбежала, рыдая, навстречу вернувшейся с работы матери:

– Мамочка, сделай что-нибудь! Я не могу! Я умру!!!

Сердце Евгении на миг остановилось, потому что, как и всякая порядочная бабушка, она подумала, прежде всего, о несчастье с внучкой – вообще-то, здоровой и крепкой девочкой, развивавшейся точно по календарю грудного ребенка. Но сразу выяснилось, что Элечка мирно спит в коляске на балконе, чмокая пустышкой и выставив умилительные пухлые лапки.

Причина слез Агаты оказалась весьма прозаической: Сергей, не сказав никому ни слова и, естественно, не посоветовавшись с женой и тещей, под шумок перевелся для дальнейшей учебы в Москву, на дневное режиссерское отделение печально знаменитой низкими нравами «Щуки», скрыл ото всех подробности этой своей нелепой авантюры, а жить намеревался в пустой квартире родного дяди, вовремя уехавшего в длительную загранкомандировку. Как выяснилось, Сергей пришел уговаривать Агату забрать ребенка и ехать с ним в Москву – не иначе, жить втроем на сорок рублей стипендии. Агата растерялась, обезумела и голосила теперь скорей от неожиданности, чем от горя.

– Он не только мерзавец, сломавший тебе жизнь, а еще и авантюрист. Счастье, что мы от него избавились, – спокойно, как о свершившемся факте, сказала Евгения, впервые назвав все вещи своими именами вслух и получив от этого едва ли не физическое удовольствие.

– Но как же я без него?!! – прорыдала Агата.

– Как и всегда, – пожала плечами ее мать. – Можно подумать, что сейчас ты с ним. Раз в неделю видеть или никогда – какая разница?

– Агата, подумай, наконец, своей головой! – гаркнул вдруг Сергей.

– О чем мне думать?! О том, чтобы поехать с грудным ребенком в неизвестность?! Без денег? Без работы? Без помощи? Только потому, что так удобно – тебе?! Потому что ты все провернул без моего согласия?! Поставил меня перед фактом?! Ты будешь жить в свое удовольствие, творить, а я – расшибись, да?? Так?! – проявила, наконец, какую-то рассудительность Агата. – Ты всегда только о себе думал, а меня считал бесплатным приложением! Никогда не любил, только пользовался! И уезжай в свою Москву! Пожалуйста! Убирайся! Подумаешь, гениальный режиссер! Никто о тебе не пожалеет, никто, никто!!! – захлебнувшись, она рухнула в кресло у двери, закрыв лицо руками.

– Слышали, молодой человек? – сочла нужным поставить точку Евгения. – Счастливого пути.

– Вы… – обернулся к ней зять. – Вы…

У него сделалось такое выражение лица, что Евгения похолодела: ей показалось, что Сергей сейчас не то что ударит, а просто развернется и одним махом снесет ей голову.

– Вы – дрянь… – прохрипел он. – Такая дрянь, какая редко бывает… У-у… Су-ука…

Евгения отшатнулась. В кресле замерла оторопевшая Агата, уставясь на мужа потемневшими от возмущения глазами:

– Зверь… – прошептала она ему тихий приговор.

– Идиотка!!! – рявкнул «зверь» ей в лицо – Позволила этому трактору себя переехать! Кура безмозглая! Да эта гадина… твоя мать… как удав, душит все живое вокруг! Без разбору! Все жрет и не давится! Спохватишься – бери Эльку и приезжай, адрес знаешь… Но ты не спохватишься… Не дадут. Тебя тут, как бабочку на картонке, пришпилили… – он свирепо оборотился к Евгении: – Будь ты проклята, поняла? Будь проклята… – и он прибавил гнусное, непроизносимое слово, охарактеризовавшее его самого лучше всякого самого длинного обличительного монолога.

Хлопнула дверь – да так, что упала, вдребезги разбившись, фаянсовая стенная тарелочка.

– Ну, видела теперь? – торжественно обернулась мать к потрясенной, онемевшей дочери. – Видела, каков он на самом деле, твой избранничек? Ну, и как тебе его истинное лицо? Вернее, свиное рыло, а? Не желаешь к нему в Москву перебраться?

– Ненавижу его… – мелко затряслась перед очередным приступом истерики ее несчастная дочь. – Ненавижу… Изверг проклятый, что сделал с нами!!! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

…Но недолго уже оставалось каждому русскому интеллигенту рыдать над собственной мелкой бедой, потому что на голову всей нации упало новое российское приключение под названием «девяностые годы» – и тут уж пришлось не только их маленькой семье, но и всем честным людям бороться не за какое-то призрачное личное счастье, о которым лет десять и мечтать-то казалось смешным и непристойным – но за собственное выживание, за спасение жизни и здоровья детей во внезапно съехавшем с оси, ставшем враждебным и опасным мире… Ведь поругивая перед приемником на кухне советский строй, никто всерьез не думал о том, что же делать, если вся эта махина действительно рухнет – а рухнуть она могла только на головы гражданам…

Врач и учитель – вот только две интеллигентные профессии, обладатели которых, по мнению Евгении, могли не бояться голода. Как же хвалила она теперь себя за то, что помогла дочери выбрать такую завидную в новых условиях специальность! Они смогли выкарабкаться. Взяв по полторы ставки и до полуобморока репетируя двоечников по вечерам, они сумели не сорваться в пропасть. Но у этих двух женщин было главное – семья и уверенность друг в друге, а маленькая девочка Элечка, подрастая и все больше напоминая эльфика, соединяла через свое маленькое и пока беззаботное сердечко их усталые взрослые сердца – матери и дочери, спаявшихся за трудные годы воедино настолько, что они научились понимать друг друга по стуку сердца… Жизнь постепенно налаживалась, не тревожа их ни старыми призраками, ни бесплодными мечтаниями: место в жизни было надежно обретено, а цель ее известна и благородна.