Текст книги "Олений колодец"

Отроки без оглядки предавались многоразличным авантюрам – раз от разу отчаянней и опасней: то пробрались через чердак в чей-то запертый дом – и бродили по нему в темноте со свечами до тех пор, пока – обоим одновременно, вот что удивительно! – не примерещилось в высоком потрескавшемся зеркале чье-то уродливое лицо; то уехали на велосипедах (второй был девичий, Катин, который она терпеть не могла и охотно одалживала брату) за двадцать верст – и прыгали на них, разгоняясь до немыслимой скорости, с невысокого обрыва на отмель реки – и, конечно, чудом не убились сами, а обе свои «машины» разбили в хлам, так что возвращаться пришлось пешком; то решили «заглянуть за грань жизни», как поэтично назвал это занятие Савва, – а именно, погрузиться под воду стирального затона с тяжелым камнем на шее, не дававшим быстро всплыть до назначенных ста секунд, – и Клим легко отсидел под мостками целых сто восемнадцать, а вот потерявшего сознание Савву ему пришлось вылавливать и откачивать после девяносто четвертой; то залезли на старую водокачку с целью изучения гигантского аистиного гнезда – но были атакованы внезапно нагрянувшими возмущенными и, как оказалось, вовсе не безобидными хозяевами, – так что едва получилось благополучно спуститься, вжимая головы в плечи под ударами мощных клювов… И неустанно бдели, метались над ними обоими, хлопая крыльями, их запыхавшиеся ангелы-хранители…

Ночь своего тринадцатого дня рождения в июле Савва решил отпраздновать особенным образом: после торжественного обеда, на который созвали приличных подростков со всех окрестных усадеб и дач, предполагалось, прокравшись в кухню, набрать остатков угощения, а заодно утянуть бутылочку сливовой наливки «для храбрости» и спрятать все в старом каменном погребе на заднем дворе. Поздним вечером, после того как доверчивые взрослые уснут, друзья сговорились вылезти в одно очень удобное, глядевшее в запущенный сад окно правого крыла, прихватить съестное и дунуть на мельницу с привидением, которое как раз обязано было как-нибудь проявить себя: накануне луне оставалось лишь чуточку выпятить бок до полной и безоговорочной круглости…

Но так получилось, что на мельницу – под безупречной, розоватой, как спелый персик, окружностью луны они отправились уже втроем…

Климу участвовать в детском веселье никто, разумеется, не запрещал, но на господский праздник мальчишку не пустила собственная мать, которая все не могла окончательно решить для себя, нравится ли ей его неожиданная перспектива вырваться из «кухаркиных детей» – во всяком случае, она не собиралась прислуживать в качестве горничной родному сыну, мило болтающему за столом с учеными институтками, – и он вынужденно застрял на кухне, пристроенный в помощники всем желающим. Савва же в этой навязанной компании примерно равных по положению детей скучал неимоверно. Жара стояла удушающая, есть теплую пищу не хотелось совсем – только бесконечно пить лимонную воду со льдом – а уж развлекать гостей… Хорошо хоть они слонялись по большому, потихоньку рассыпающемуся дому, все разглядывали, хватали в руки и тем сами себя развлекали. И в основном это оказались девчонки! Пришли с мамашами только три младших мальчика – и то какие-то хилые, бледные и в матросках, чуть что – шаркавшие ножкой. Все приглашенные девочки, достигшие неопределенного возраста «почти барышень», оказались одеты в белые муслиновые платья с кружевами и отличались друг от друга только длиной и цветом косичек, за которые очень хотелось – но строго возбранялось – подергать. Они держались замкнутыми группками, шептались, значительно переглядывались и подло прыскали противным смехом.

Но вдруг в гостиную словно влетел взъерошенный волнистый попугайчик: невысокая девочка лет тринадцати, с непривычно короткими, волнистыми рыжеватыми волосами была одета в веселое шелковое платье, похожее на ярко-синий полевой цветок. Оказалось, что это дочка соседей, несколько лет не приезжавших в свое захудалое именьице – и вот наконец сподобившихся. Девочка смело подошла к имениннику с подарком – чудесной моделью пиратской бригантины, – а рядом обозначился какой-то громкий усатый господин с золотой цепочкой поперек жилета, выразивший полную уверенность в том, что Савва обязательно «должен помнить его Ольку», потому что малышами в платьицах их выгуливали няньки «во-он по той каштановой аллее, которую даже из этого окна видно». Савва не сохранил никаких воспоминаний о тех прогулках, как и о первой своей няне, но Оля Бартенева немедленно ему понравилась тем, что у нее не было косы (а стало быть, соблазна на мелкое хулиганство), что ее платье резко отличалось ото всех остальных платьев в комнате, а главное – что она чуть ли не единственная на его же празднике держала Савву за человека. После первых обязательных фраз о нестерпимой духоте, желательности грозы и замечательном изобретении против ужасных комаров (по всей комнате стояли в блюдцах половинки лимонов, густо утыканные сухими коричневыми головками гвоздики) – эта маленькая «почти барышня» как бы испытующе посмотрела ему в глаза и вдруг сказала:

– Потерпите немножко: недолго осталось. Они не выдержат жары и скоро разбегутся, – и, поймав его радостно-удивленный, а, может, уже узнающий взгляд, пояснила: – Я по себе знаю. У меня две недели назад тоже был день рождения. Мы у маминого брата в имении гостили – и, разумеется, понабежали всякие там… Я их никого не знаю, а они щебечут, щебечут… И – жара. Мое любимое мороженое – фисташковое – растаяло, пока с ледника несли, и подали какую-то зеленую жижу… А у меня не было сил даже расстроиться. Зато, когда вечером все они уснули, я подбила мою кузину Валю вылезти в сад через окно. Мы сидели в беседке – такой маленькой, ветхой, в самом дальнем углу сада, там густые заросли, почти лес, – и разговаривали… обо всем на свете. Ночь была уже не жаркая, а такая… как шелковая… И только утром мы разошлись по комнатам. Знаете, если у вас есть друг, вы могли бы с ним сегодня… – ее глаза уже искали этого самого друга в комнате, равнодушно пробежались по прилизанным мальчикам, не нашли никого подходящего и вернулись с некоторым недоумением: – У вас ведь есть здесь друг?

– Есть! Его мать не отпустила сегодня ко мне… – он не рискнул объяснять причину, еще не вполне уверенный в том, что эта ни на кого не похожая девочка одобрительно отнесется к его дружбе с сыном горничной. – Но мы с ним точно задумали кое-что…

– Что же? Или это тайна? Но я никому не скажу, честное слово! Честное-пречестное! – Оля развернулась лицом, и Савва увидел, что глаза у нее совсем шоколадные, как две конфекты.

– От вас – нет. Тут неподалеку есть заброшенная мельница на реке, так мы с Климом – он очень хороший, в реальном училище учится – пойдем туда ночью ловить привидение. И сегодня как раз луна полная будет, так что все должно получиться, – решительно и гордо заявил он.

И Оля вдруг неосознанно схватилась за его локоть обеими своими крошечными лапками:

– Возьмите меня с собой! Пожалуйста! Прошу вас! Мне это очень, очень нужно! – и в глазах ее неожиданно блеснули настоящие слезы, как будто ей уже отказали.

– Почему нужно? – спросил слегка удивленный таким странным и даже страшноватым напором Савва.

– Потому что… – девочка опустила глаза, и голос ее вдруг дрогнул, стал ниже. – Потому что та ночь после моего дня рождения, о которой я рассказала… В общем, она была в прошлом году… А в этом… В этом у дяди все происходило точно так же, только… Без беседки. И без Вали. Она зимой в Петербурге умерла от скарлатины. Но, кроме нее, там еще шесть сестер – и все трещат без умолку. Поэтому то, что Вали… нет, и никогда больше не будет… как бы и незаметно.

Растроганный, Савва безотчетно накрыл ее ручки свободной ладонью – обе разом:

– Конечно! Конечно, идите с нами на здоровье! У вас ведь получится незаметно выбраться из дома? И – вы можете не бояться никаких привидений там, или… мало ли… Потому что у вас будут целых два рыцаря.

Оля осторожно высвободилась:

– Я-то из своего окна вылезу, никому и дела нет, но… ваш друг? Он не обидится? Вы сумеете его убедить?

Савва сразу вспомнил о неизменном презрении Клима к девчонкам, которые «только и умеют, что путаться под ногами и пищать», и впервые за все время их дружбы подумал о том, что Клим все-таки находится в более или менее зависимом положении: он сын прислуги, за его учебу родители Саввы платят из великодушия – на него можно, в случае чего, и цыкнуть… Подумал – и словно в бездну заглянул. Собственной непознанной души. И откуда-то догадался, что именно в тот момент впервые приступил к ее познанию…

– Клим поймет, – сказал мальчик с усилием. – Он не такой… В смысле, он хороший…

Цыкать не пришлось: Клим действительно – посопел-посопел, но понял правильно – даже, скорей всего, чересчур правильно – и вечером они вдвоем нетерпеливо ждали рыжую девочку Олю у мелкого ручья, протекавшего по границе между имениями Бартеневых и Муромских.

* * *

Собственно, та ночь на мельнице с привидением оказалась главной в жизни Саввы. Может быть, не самой лучшей или веселой, а именно главной. Потому что в те часы он стремительно превратился из дерзкого мальчишки в думающего человека, обратил внутрь, в самую сердцевину свою, взгляд, ранее лишь жадно поглощавший доступные удовольствия мира. И заставила это сделать обычная девочка из рядовой обедневшей семьи – миловидная, но не красавица, не глупенькая, но и не умница – зато одаренная редким даром незамутненного взора. Оля Бартенева непринужденно с первых секунд естественным образом постигала самую суть вещей – и не видела в этом ничего особенного. Она, конечно, ошибалась, делала глупости, поддавалась пустым соблазнам – но все это было легко поправимое, наносное, временное…

Она пришла к ручью в точно назначенное время – что очень не понравилось Климу, который, вдруг совершенно утратил свою немногословную уверенную повадку и с нехарактерной горячностью всю дорогу ворчливо доказывал приятелю:

– Вот увидишь – она струсит и не придет, только напрасно время потеряем. Или опоздает на час – а нам каждая минута дорога. Последнее дело – с девками связываться в серьезных делах…

– Она не девка, а барышня! – Савва впервые за все время их дружбы позволил себе обозначить социальную грань, раньше искренне не замечаемую ими обоими.

Клим обиженно шмыгнул носом и вдруг пробормотал себе под нос:

– Девка, барышня… Ничего… Следующую-то революцию мы не профукаем… И все ваши барышни – того… Наши будут. Недолго осталось…

Савва как раз в этот момент управился, наконец, с «летучей мышью»[30]30
  Керосиновая лампа. (Прим. ред.)


[Закрыть], случайно осветил лицо приятеля – и вздрогнул: тусклый керосиновый свет выхватил из лилового бархата ночи совершенно взрослое, злобное лицо опасного мужика с хищным и тупым взглядом исподлобья. Странное дело – Савва прекрасно знал, что в реальном училище Клим учится только на «отлично», прилагая заметное усердие – но без особых мучений, мечтает выйти с лучшим аттестатом зрелости, что подарило бы ему государственную стипендию на обучение в институте, – но в этом мгновенном его образе, на несколько секунд явившемся в ночи, сквозила другая тупость – сердечная – не зависящая ни от умственных способностей, ни от классовой принадлежности… Савва не выдержал, повернул фонарь в другую сторону, убеждая себя, что стал жертвой игры теней и злодейки-луны, как раз показавшей оранжевую макушку над зубчатой стеной ближнего леса, и малодушно отложил смущающие мысли «на потом» – тем более что на той стороне ручья как раз раздались быстрые шаги по тропинке – и вскоре появился тонкий девичий силуэт. Оля пришла в высоких белых ботиночках – стало быть, с сухими ногами – и в льняном закрытом платье, а это значило, что ее не придется с самого начала спасать от сырости и злых ночных комаров. Впрочем, девчонка принесла с собой корзинку, и, увидев, как ее новый знакомый яростно хлещет себя веткой по плечам и шее, немедленно извлекла красивую склянку:

– Савва, возьмите, обмажьте лицо и руки осторожно… Это гвоздичный одеколон, его наш папа́ ящиками летом заказывает. Комары его ужас как боятся. Без него не знаю, как другие вообще на дачах летом живут…

Савва принял флакон с искренней благодарностью – и тут из тени под луну выступил Клим – уже прежний, верный и надежный друг.

– Вот, позвольте вам представить моего друга Клима. Он учится в реальном училище. Клим, а это Оля Бартенева, наша соседка.

Девочка сделала быстрый книксен и протянула руку. Савва хотел обрадовать Клима, не упомянув, чей он сын, и этим как бы сравняв всех присутствующих, но приятель его вдруг заложил руки назад, со странной поспешностью отступил от протянутой ладони и глухо буркнул:

– Я сын их горничной. А за мою учебу его отец платит.

Оля опешила, но сказала вовсе не то, что оба они от нее ждали:

– И поэтому вы не хотите, чтобы я пошла с вами на мельницу?

– Что вы! – испугался Савва. – Совсем даже наоборот! Это Клим почему-то боится, что это вы не захотите пойти с нами на мельницу из-за того, что его мама – горничная моей. Но все это, я считаю, чепуха совершенная! Мы четвертый год уже дружим, а в учебе – так вообще его мне в пример всегда ставят!

– Действительно, Клим… Какая странность! Отчего вы не хотите пожать мне руку? Никто ведь не может выбирать родителей! Главное, каков сам человек, а не кто его мать! – Оля так и продолжала стоять с протянутой рукой.

Клим неуклюже шагнул вперед и коснулся ее белевших в лунном свете пальчиков.

– Да я ничего… Просто некоторые господа не любят… Даже и в реальном у нас тоже… И откуда узнали… – смущенно попытался объясниться он, и луна, успевшая уже достаточно высоко взобраться, была ему в эти минуты полной союзницей, совершенно скрыв в перламутровом полумраке тот прискорбный факт, что Клим не просто покраснел, а стал почти коричневым от неловкости.

– Ой, давайте уже пойдем! – махнула рукой Оля. – Хватит о глупостях говорить!

Все трое основательно облились одеколоном и тронулись в сторону реки, причем, глядя на Олины быстро мелькавшие ножки в плотных ботинках, Савва отчаянно ей позавидовал: они с Климом оба обуты были в старые теннисные тапочки, насквозь промокшие от росы уже давно, а она шла себе и шла по траве в тепле и сухости, и ладная корзиночка ее, точь-в-точь, как у Красной Шапочки, была явно не пуста…

До мельницы шли около получаса – и в какой-то момент Савва с изумлением понял, что они давно уже говорят друг другу «ты», произошло это каким-то непостижимым образом, и он не заметил, с какого момента. Оля, Клим и он сам разговаривали свободно и дружелюбно и даже по узкой тропинке вдоль реки естественно шагали в такт, как будто сама жизнь предназначила им быть запряженными в ладную бойкую тройку, где каждый на своем месте и не желает другого.

– Хорошо тебе, Клим, – искренне говорила Оля. – У тебя одни пятерки в табеле… Ну и что, что после реального в университет не берут – будто нельзя в Политехническом учиться, или в Медицинской академии… Тебя куда хочешь бесплатно примут. А у меня целых два «удовлетворительно» в этом году в табеле было. А мама сказала, что позволит мне идти на курсы[31]31
  Имеются в виду Бестужевские курсы – Высшие женские курсы в Санкт-Петербурге (1878–1918). Одно из первых женских высших учебных заведений в России. (Прим. ред.)


[Закрыть], только если из института – я в Елизаветинском[32]32
  Санкт-Петербургское Елизаветинское училище (с 1806 по 1918 гг.) – закрытое женское среднее учебное заведение (институт благородных девиц) для девушек из дворянских семей.


[Закрыть] – выйду без троек… Тогда они с отцом согласны платить… Я им объясняю, что тройки у меня только по геометрии и арифметике, а на курсы-то я на историко-филологический факультет хочу идти! Но они ни в какую…

– А зачем вообще девчонки… барышни… на курсы идут? – удивился Клим. – Ну если из таких, как я, то понятно: не каждая захочет всю жизнь мыть-подавать-убирать, тоже, небось, барыней побыть хочется. Вот и рвут жилы, если в гимназию попадут как-то… А тебе зачем? Ты замуж выйдешь за инженера там, доктора или учителя – вот он пусть и служит себе на здоровье. А ты и так барыня, сиди себе дома, кофий кушай… Деток воспитывай – да и то няньки кругом. А муж за все заплатит, чем не жизнь?

– Дурак ты, Клим, – горько и оттого как-то необидно сказала Оля. – Поговорку знаешь? «Кто платит – тот и музыку заказывает»… А вот я не хочу, чтобы музыку кто-то для меня по своему вкусу заказывал. Потому что это не музыка, а моя жизнь.

Они вдвоем шли впереди по тропинке – третий не помещался – и Савва, идя как раз следом, невольно слушал их философский разговор, и при этих Олиных словах у него отчетливо дернулось сердце – мальчик физически почувствовал, как в грудь словно что-то безболезненно вонзилось. «Да! Да! Я тоже не хочу!» – вспыхнула быстрая мысль. Короткая фраза малознакомой девочки, не ему адресованная, вдруг вобрала в себя все то, что томило его весь последний год, заставляло порой внутренне корчиться от каких-нибудь простых слов взрослых, мимоходом его упомянувших. («Может, стоит Савву забрать из Первой гимназии? Слишком уж плохо о ней стали говорить! Как ты думаешь? В Восьмую, скажем, определим…» – и никого не интересовало, не лишится ли он в этом случае каких-нибудь дорогих друзей или любимого наставника и приятно ли ему будет вставать на час раньше, чтобы на конке добираться в морозной темноте очередной зимы до Васильевского острова.) Раньше он не смел противиться подобным проектам родителей – просто молча боялся, что они как-нибудь согласуют слово и дело, а в этот момент решил разом: он больше не будет молчать – выскажет свое отношение ко всему, что будет его касаться! Но вот Оля… Он с некоторым сомнением посмотрел в ее съехавшую на затылок и повисшую на ленте соломенную шляпку: действительно, ей-то зачем на курсы? Она же хорошенькая! Его мама называла «бестужевок» ужасно – дочерями Каина – и если хотела вынести окончательный и обжалованию не подлежащий приговор какой-нибудь не пришедшейся по нраву дочкиной подружке, то драматически восклицала: «Вот увидишь – она закончит курсами!» – и это звучало даже убедительней, чем «под забором»… А сестра Катя, увидев, как Савва увлеченно разговаривает с Олей на празднике, позже подошла к брату и с невероятным в четырнадцатилетней девочке презрением выговорила ему: «Зачем ты позволил этой стриженой так долго торчать рядом с тобой? Ты что, не знаешь, кому раньше стригли волосы?[33]33
  В Допетровской Руси женщине стригли волосы, если она расставалась с невинностью до брака или если ее обвиняли в чем-то неблаговидном – например, в колдовстве. Но эти обычаи относились, конечно, к низшим сословиям. (Прим. ред.)


[Закрыть]»

Да что же случилось?! Почему до этого дня он считал мать и сестру – вторая являлась чуть-чуть зауженной копией первой – идеалом вечной женственности, а сейчас их длинные талии, тонкие голубоватые руки, мраморные лица с эмалево-синими глазами и светлые, словно прилипшие к голове, волосы кажутся такими постными и пресными на вид, что, будь он людоедом, пожалуй, отпустил бы обеих с миром, заранее оценив их полную безвкусность.

Добравшись до мельницы, непослушные дети, сбежавшие ночью из дома, расположились над водой на серых, еще крепких, хранивших остатки дневного жара досках, разложили на скатерти нехитрую снедь, и, разувшись, свесили ноги с помоста туда, где когда-то давно крутилось огромное тяжелое колесо и бурлила вода, а теперь ленивая черная река лишь немного ускоряла ход над невысоким уступом и, масляно переливаясь, качала расплющенную и искореженную луну. Разлили по хрустальным стопочкам, о которых пунктуально позаботился Савва, сладкую домашнюю наливку (он покосился на Олю: станет жеманиться или нет? – но она выпила так же спокойно, как если б это был оршад[34]34
  Оршад – старинный молочный сироп, смесь миндального молока с сахаром и померанцевой водой (настоянной на флердоранже). Иногда вместо померанцевой шла в ход розовая вода. (Прим. ред.)


[Закрыть]), поели холодных пирогов и ветчины – и все это время, не останавливаясь, разговаривали втроем, горячась и перебивая. О дружбе. О смерти. О революции. О том, что все люди – братья. Как застрелить белку, не испортив шкурку. Почему птицы не летают и не поют ночью… И лишь только они вспомнили птиц, как те грянули разом, словно каждая имела часы на цепочке и всю ночь на них смотрела, чтобы не пропустить заветную секунду.

Все трое встрепенулись и огляделись: негустая летняя темнота давно схлынула, словно была унесена рекой, верхушки деревьев четко обозначились на фоне жемчужного неба, на котором быстро, на глазах, проступали, ярчая, краски…

– Позвольте, а что ж ваше привидение? – изумленно спросила вдруг Оля.

Мальчишки замерли, потрясенные: они пришли сюда, чтобы услышать стоны несчастной мельничихи и увидеть ее неутешную тень – и забыли про нее! Просто взяли и забыли, потому что нашлись дела поважнее…

– Мы можем завтра опять прийти… – робко предложила Оля. – Оно ведь никуда не денется…

– Не получится, – помотал головой Клим. – Оно только в полнолуние приходит. Еще месяц ждать. Но мы уже в город вернемся – в августе занятия начинаются…

– Ну, за это время мы много чего сделаем! Клим, давай завтра опять за налимами? И запечем в глине, как тогда… Оля, ты с нами?! – Савву немножко даже испугала надежда, прозвучавшая в собственном голосе.

Но девочка энергично кивнула.

И с тех пор целый месяц, а потом еще четыре благословенных лета они были неразлучны – никто из их родителей этого особенно не одобрял, – но хорошо, хоть не запретили вовсе, и не пришлось переходить на «нелегальное положение»…

Существует особый, уникальный тип друзей – дачный. Это когда летом на вакациях дружишь с кем-то взахлеб, не разлучаясь ни на день, в августе с горечью прощаешься до будущего года, а, приехав в город и вернувшись в гимназию к товарищам по ежедневной учебной и дисциплинарной пытке, забываешь человека быстро и намертво. И то сказать: он ни с чем из «зимней» твоей жизни не ассоциируется: с ним связан только запах воли и трав, память о млечных закатах и ледяных купаньях на заре, спелой малине в чужом заброшенном саду – и, когда вдруг происходит неожиданная встреча на детском рождественском празднике в Благородном собрании, испытываешь острую неловкость и смущение, даже некоторую обманутость; разговор не клеится, оба вы тупо глядите себе под ноги и бормочете вежливые плоскости… Зато, когда вырываешься на вожделенную летнюю свободу и замечаешь на рябой от солнца и дрожащих теней дорожке знакомый силуэт, радостно летишь навстречу – и вот вы уже идете под руку, никого не замечая вокруг, и у вас тысячи новостей и тем на языке, и не иссякает дружеская беседа…

Таким летним другом стала для Саввы и Клима Оля Бартенева (тем более что зимой встретить ее, весь год запертую в Елизаветинском институте, было маловероятно), и оба они, пожалуй, и сами не знали, почему так случилось. Были они тайно влюблены? Честно пытаясь спустя годы разложить воспоминания по полочкам и задавая себе этот вопрос, Савва всегда однозначно отвечал «нет» – по крайней мере про себя самого. Просто с ней было по-настоящему хорошо и просто. У Оли оказался замечательный легкий и твердый характер: она не капризничала, не задавалась, не ныла, не придиралась по мелочам, неприятности не переживала подолгу, не требовала себе по праву «барышни» какой-то особой заботы или внимания – и ни одной слезинки ее, такой, казалось бы, естественной у домашней девочки, за все время дружбы они не видали ни по какому поводу. Оля старалась делать все споро и со всеми наравне – но инстинктивно отступала, когда дело было исключительно мужским – например, требовалось поднять что-то тяжелое или стать первопроходцем на смутно опасном пути – скажем, забраться в соседский сад, где соблазнительно лиловели первые, словно тальком присыпанные, сливы. Впрочем, дерзостно шалила она не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем мальчишки, – возможно, именно из-за того, что была все-таки рождена женщиной и знала наверняка, что мужчины примут дочь Евы в свое общество почти – всегда только почти! – на равных, только если она намного и далеко превзойдет их. «Мне простительно: я – мовешка[35]35
  Исходя из поведения, все институтки делились на две когорты, которые на жаргоне воспитанниц назывались «парфетки» и «мовешки». Парфетки (от французского слова parfaite – совершенная) были прилежными, послушными и кроткими ученицами, часто ябедами, вызывавшими восхищение преподавателей, а мовешки (от французского слова mauvais – плохая, дрянная) – проказницами, попирающими царствовавшие в заведении порядки.


[Закрыть]!» – гордо провозглашала она и в охотку одну за другой поедала те самые краденые сливы из подола, сидя верхом на чужом заборе, так что видны были позеленевшие от травы панталоны над исцарапанными лодыжками в сандалиях и без чулок. Однажды произошла тошнотворная, надолго запечатлевшаяся в ранимом сердце Саввы неприятность: пробираясь в лесу по черничным кочкам, они сшибли и раздавили укромное птичье гнездо с крошечными зеленоватыми в крапинку яйцами – и те треснули, явив ошарашенным взглядам детей недоразвитых голых птенцов неизвестной птицы. «Надо добить, Клим, – спокойно сказала Оля. – Спасти их теперь нельзя, только зря будут мучиться». Остолбеневший Савва умом мгновенно понял, что это единственный, пусть и жестокий, выход из положения, – но точно знал, что сам никогда и ни за что не озвучил бы его… «Ладно, – Клим поймал блуждающий взгляд Саввы и добавил: – Ты уж лучше не смотри». Оле он, однако, отвернуться не предложил – но та просто пожала плечами и пошла дальше, зорко выглядывая тропинку и ни словом не упомянув об оставшемся позади ужасе, а с Климом, когда тот хмуро догнал их, сразу заговорила о другом… «Вот барышня она после такого – или не барышня?» – мучительно рассуждал Савва до самого вечера, но так и не склонился к определенному выводу…

Года через два они, конечно, несколько остепенились, неизбежно взрослея, и уже не носились очертя голову по оврагам и буеракам, не купались, сбросив с себя почти все, не лазили по деревьям, не воровали ягод. Зато нанимали у крестьян за гривенник деревенских неприхотливых кобыл и часами скакали по всей округе, прекрасно обходясь без седла, – Оля, разумеется, ездила по-мужски, неуклюже работая коленями и пятками. Когда им всем исполнилось по пятнадцать, Савва стал вдруг замечать ее нежный золотой пух там, где у юношей вьются первые бакенбарды, оленью голенастость резвых тонких ног… Как-то раз он наивно назвал ее олененком, вспомнив одного, совсем маленького, недавно улепетнувшего с края опушки, – но Оля неожиданно обиделась, уверяя, что терпеть не может травоядных, потому что они обречены рано или поздно стать жертвой. «Первый же волк сожрет этого дурака-олененка! – сказала она. – Не смей больше так меня называть, иначе я уйду и больше никогда не приду!» Савва, конечно, впредь не смел поминать оленей вслух, но мысленно не мог перестать сравнивать ее с этим стремительным золотисто-коричневым, абсолютно беззащитным животным – потому что сходство бросалось в глаза… Но Оленька мнила себя очень взрослой, серьезно говорила с Климом о возможной «социальной революции» – и Савва подметил одну непонятную особенность: когда приятель отвечал, что «все будут равны, и всякий в своем праве», то нехорошо зыркал в ее сторону отнюдь не дружелюбным, а странно многообещающим взглядом.

Думая об Оле, Савва терялся: с одной стороны, она настолько не напоминала классическую приличную барышню, какой была, например, сестра Катя, однажды упавшая в непритворный обморок, когда к ней на колени откуда ни возьмись прыгнул жирный многоногий кузнечик, что, казалось, ее можно было смело исключить из списка вероятных объектов влюбленности; с другой стороны, сердце мучительно знало, что она – именно та женщина, каких только и следует любить, потому что они – единственно настоящие. Юноша удивлялся этим странным, будто ниоткуда пришедшим мыслям – и знать не мог, что они посланы само́й трепетной жизнью, к которой он – в лице Оли – прикоснулся.

В конце их последнего (и, как весьма скоро выяснилось, – не только их) лета перед выпускным классом, густо-золотым августовским вечером разразилась нешуточная трагедия. Отведя лошадей в деревню и мирно проводив Олю до поворота к ее дому, вдвоем с Климом они вошли на задний двор своей усадьбы – а там стояла груженная кое-как наваленными узлами, корзинами и одним крутобоким сундуком телега с дремлющим возницей Семеном, а около нервно ходила, теребя большими красными пальцами клетчатый носовой платок, заплаканная горничная Глаша. Увидев сына, она шагнула к нему, и взглядом не удостаивая барчука.

– Клим, залезай в телегу. Мы сейчас едем в город, Семен нас отвезет на станцию, – гундосым после слез голосом приказала она.

– Как, почему? – опешил Клим. – Куда?

– Пока к тетке Евдокии – все ж ты крестник ее – а там посмотрим… Да живей поворачивайся! – откровенно рявкнула мать, срывая на сыне неведомо кем вызванную злость.

– Что здесь происходит?! – обрел голос Савва. – К какой еще тетке? Зачем?!

– У матушки вашей спросите, – откровенно презрительно усмехнулась Глафира. – Все. Отслужили вам. За ласку благодарим покорно.

– Да как же это… Подождите, я сейчас узнаю! – Савва сорвался с места и, как сумасшедший, метнулся в дом.

Получилось так худо, что хуже и придумать трудно. Юноша не нашел мать ни в ее комнатах, ни в отцовских, ни у сестры, сунулся в другое крыло дома, на кухню, пробежался по второму этажу, по саду с другой стороны – напрасно. Тогда он бросился обратно на задний двор, желая удержать хотя бы друга до выяснения всех – наверняка, смехотворных! – обстоятельств, но телеги уже и след простыл, а неторопливо коловший дрова всклокоченный мужичок равнодушно сообщил, что «давно уж уехали», – и лениво размахнулся топором над очередным поленом… Других лошадей у них не имелось, догонять бегом было явно бесполезно. «Ничего… – переводя дух, утешил себя Савва. – Мы ведь тоже скоро в город. Там все и выясним, и исправим… Сразу же в реальное к нему сбегаю, вместе решим, как быть…»

Так, не сказав друг другу ни единого доброго слова перед разлукой, не обнявшись на прощание, не пожав руки, они расстались с Климом на долгие – и стремительные, как водоворот на излучине – пять невозвратных лет.

Причина выяснилась через несколько часов, когда раздосадованные родители и насупленная сестра вернулись от «более приличных, чем Бартеневы» соседей, куда, как оказалось, ходили специально на время отъезда уволенной горничной с сыном. У сестры – вот уж кто в Павловском был вечной парфеткой! – пропала подаренная матерью на именины нитка фамильного жемчуга. Обыскали весь дом, допросили немногочисленный штат. Нашлись убежденные свидетели, которые видели, как Глафира выходила из комнаты барышни, когда та читала в саду, хотя обычно у нее прибиралась другая девушка. И выражение лица заприметили – а как же: точь-в-точь кошка, слизнувшая хозяйские сливки. Никто и не подумал задаться вопросом – а зачем, собственно, было уже немолодой сорокалетней женщине, вдове, честно служившей людям, которые не только платили ей жалованье, но и оплачивали учебу ее отпрыска, после почти двадцати лет обеспеченной жизни глупо рисковать местом и будущим сына, да еще и украсть драгоценность почти на глазах у всех? Мать рыдала: «Никому нельзя верить в этой жизни! Никому, никому!» Огорченная потерей ожерелья Катя подливала масла в огонь: «Я ведь предупреждала тебя, мама: низкие люди не знают благодарности. Для них важнее сиюминутная выгода. А вы с папой носились с этим ее мальчишкой – зачем? Разве вы не знали, что мужики всегда кусают дающую руку, как звери?! Вы меня не слушали – а поплатилась я! И теперь еще благородными хотите быть, в полицию не заявляете, – а им того только и надо!» На Савву, пытавшегося убедить родителей и сестру в абсурдности и даже дикости обвинений, зашикали, как на шкодливого кота, – отец даже руками замахал – мол, видишь, как женщины убиваются, а туда же!