Текст книги "Не плачь"

8

Иногда мне становится нестерпимо обидно, что я такой, и «нестерпимо» – ключевое слово. Этим словом можно заменить тысячи других слов о моей болезни; наверное, даже медицинскую карту можно было бы заменить.

Всё, что со мной случилось, – только неудачное стечение обстоятельств. Например, если бы я не полез на свет первым, пропустил бы вперед Владика, неужели всё было бы точно так же? И я бы так же ездил на коляске, и никогда не имел бы дела с лестницами, и так же мечтал бы проехаться вниз по перилам? И мама бы ушла в неизвестном направлении, и папа предпочел бы начать новую жизнь и забыть старую, и у меня не было бы ни одного друга, и Юлька точно так же смотрела бы сквозь меня, как будто я – не заслуживающий внимания жук?

Такие мысли случаются у меня, если я проснусь среди ночи, вокруг темень, один сон закончился, а новый никак не идет. Тогда, оказавшись в пустоте между двумя снами, я почему-то начинаю прокручивать в голове свою историю, и мне так обидно – просто нестерпимо! А чернющие мысли льются и льются, и ничего с ними не поделаешь. Я прячу лицо в подушку и колочу кулаком по кровати: «Нечестно! Нечестно!» И я прямо вижу, как весь мир смеется над тем, какой я сейчас жалкий, беспомощный и глупый. Конечно! У них-то всё хорошо! У всех всё хорошо, кроме меня.

И обои в моей комнате становятся густо-черными, и чернота вокруг меня сжимается…

Тогда я думаю, что на самом деле было бы справедливо, если бы Владик при нашем рождении решил стать старшим братом, а я бы не спорил и пропустил бы его вперед. И сейчас бы я жил с папой и ходил бы в кружок лего, и на футбол бы обязательно записался, а может быть, и на танцы, и на лифте не ездил бы, а поднимался только пешком, и был бы ужасно равнодушен ко всем перилам на свете, даже специально созданным для скатывания.

Но потом я вдруг прихожу в себя, вижу всю эту картину со стороны, и мне становится страшно за Владика. Как он жил бы в коляске? Нет, он не смог бы, точно. Опустил бы руки, выбросил бы ручной эспандер, не стал бы постигать тонкости приготовления пиццы. Только сидел бы под табуреткой да плакал, сидел да плакал – и так целыми днями напролет.

Тогда пускай лучше я. Я уже привык. Мне даже нравится. И вообще мне и так повезло. Во-первых, с бабушкой мне на удивление легко и хорошо. Такие бабушки встречаются очень редко, может, раз в сто лет или даже еще реже. Во-вторых, сейчас она мне помогает, а потом, когда я вырасту, я сам стану ей помогать – это я знаю твердо. А Владик, может, и не смог бы.

В-третьих, мой мозг думает, мои руки работают. Мозг работает, руки думают. Не всем так везет.

А в-четвертых, я никогда не плачу. Может, не умею, а может, просто всё всегда исправляется до того, как наступит настоящая грусть.

Так что пусть всё остается на своем месте. В конце концов, я грущу только по ночам, да и то не так чтобы очень часто. Потом в любом случае засыпаю и сплю до будильника. А утром всё становится хорошо. Особенно если солнечно.

9

– Мы идем гулять, – объявила бабушка.

Обычно мы никуда не ходим, только в школу и обратно. Когда мы движемся к школе, я весь мысленно лечу, потому что полностью настроен на ту череду событий, которая ждет меня в течение дня. И домой возвращаться мне тоже приятно – дом есть дом, это каждому ясно.

А кроме школы, идти особенно некуда. Наш двор не приспособлен для прогулок: тротуары заполнены машинами соседей, а всё свободное пространство занимает детская площадка, где мне особенно нечего делать. Да и ходят сюда одни малыши, чтобы покопошиться в песочнице или покачаться на качелях, – тут мне и поговорить не с кем.

Но это когда мы дома. Уже неделю дом мне только снится, и бабушке, наверное, тоже. Словом, мы лежим в больнице.

Правда, только так говорится – лежим, а на самом деле я с утра до вечера перехожу из рук одного доктора в руки другого. Меня обследуют. Просвечивают, простукивают, вертят из стороны в сторону, ощупывают, осматривают. И всё время спрашивают. У врачей припасено ужасно много вопросов, и ты только и делаешь, что отвечаешь, отвечаешь. Почему-то каждый считает своим долгом спросить, как меня зовут и сколько мне лет, – будто в карте ни слова об этом. Некоторые просят посчитать вслух или назвать любимые цвета. Но я не злюсь – понятно, работа у них такая, проверять, есть ли у меня мозги или за год превратились в сухофрукт.

Мы бываем здесь каждый год – я и бабушка. Я – потому что это нужно. А бабушка – потому что санитарки не обязаны за мной следить, ну там чтобы не упал с кровати или правильно сходил в туалет. Тут всё не как дома, и мне одному не справиться.

Перед самым нашим отъездом в больницу, поздно вечером, когда мне давно полагалось спать, я в десятый раз представлял себе больницу и то, как там всё будет. Меня уже почти тошнило, а одеяло совсем перестало греть, и тут – звонок в дверь. К бабушке пришел дядя Игорь.

Он долго стоял в прихожей, категорически отказывался перейти в кухню. Сказал, что забежал буквально на пять минут и ему нужно бежать дальше. Бабушка на это ответила, что за пять минут вполне можно выпить чашку чая. Несколько минут у них ушло на споры, потом дядя Игорь капитулировал и отправился-таки на кухню, где, естественно, был накормлен по полной программе. О чем они там разговаривали, я не слышал, хотя, чего греха таить, очень старался. Слышно стало, только когда через час дядя Игорь начал прощаться.

– Вот, Марина Григорьевна, – сказал он, – возьмите.

– Да что ты! Не надо! Еще не хватает! – возмущенно вскричала бабушка.

– Ну не обижайте меня, возьмите, – настаивал дядя Игорь.

– Не возьму.

– Возьмите. Пригодятся. Тем более вам завтра в больницу ложиться. В отдельной палате вам с Костиком будет удобнее, чем в общей.

На этих словах дяди Игоря бабушкина оборона дала трещину. Бабушка согласилась что-то взять, но после этого долго охала, всхлипывала и вздыхала. А когда полуночный гость ушел, так развздыхалась, что я совершенно забыл об ужасах завтрашнего дня. Мне стало жалко бабушку – и в целом, и еще потому, что ей тоже придется две недели сидеть в заточении, слушать отрывистые команды толстых пожилых санитарок и худых молоденьких медсестер, которые всегда не в духе, и те и другие, да еще и забыть про свои любимые занятия йогой. Ей там и поговорить-то не с кем будет. А всё из-за меня.

Неделю мы оба немного покисли в чуждом нам больничном мире. А потом бабушка вдруг сказала:

– Ну всё, хватит. Мы идем гулять.

И вот удивительно – я даже обрадовался.

И мы пошли.

10

Мы вырулили из палаты и помчались по коридору. По пути нам попалось несколько таких же, как я, колясочников. Глядя на них, я в очередной раз осознал, что ни с кем из них не мог бы подружиться. Пока мы двигались по длиннющему коридору, почти никто даже не перевел на нас взгляда – смотрели в пустоту, и всё. Кто обращал на нас внимание, так это сопровождающие – мамы или сиделки, но в их глазах тоже не было радости или хотя бы интереса. Большинству было всё равно, едем мы мимо них или нет. Некоторые почему-то косились на нас с неприязнью, хотя мы никогда раньше не встречались и не знакомились.

Мне кажется, это неправильно, что в больнице никто ни с кем не общается. У нас много общего, в конце концов, иначе бы мы в эту больницу не попали. Я тут пробовал заговорить с одним парнишкой. Он сидел у окна в общем холле и, как мне показалось, жутко скучал.

Я подрулил к нему и говорю:

– Привет. Меня Костя зовут. Что делаешь?

Он сначала посмотрел на меня с удивлением, а потом решился и ответил:

– П-п-п-привет.

Парень сильно заикался, но было видно, что он не против побеседовать.

Когда он начинал говорить, то как будто вступал в схватку с отвесной стеной, по которой ему нужно было вскарабкаться. Речь его местами напоминала птичий клекот, а глаза иногда теряли выражение, стекленели, словно его всего целиком поставили на паузу. Но потом слово все-таки загружалось, и парня отпускало – до следующего слова.

Разговор бы получился, но откуда ни возьмись появилась его няня, или сиделка, или, может быть, мама. Я подумал, хорошо, что она присоединилась, будет помогать, когда он уж совсем затормозит.

Говорю ей:

– Здравствуйте, меня Костя…

Но она схватила коляску с моим уже почти другом и увезла его, даже не посмотрев в мою сторону. А мы, между прочим, разговаривали!

Я тогда ужасно обиделся. И жалко было того парня, с которым мы так и не познакомились толком.

Коридор наконец закончился. У лифта застыла еще одна коляска с парнем примерно моего возраста. Рядом стояла женщина во всем черном: в черной юбке, черной вязаной кофте и черных сапогах – прямо черный человек какой-то. Она пристально рассматривала мою коляску, да что там, просто сверлила ее взглядом и, если бы взгляды обладали такими свойствами, наверняка развинтила бы ее на мелкие части за те полторы минуты, пока мы ждали лифта. А когда он приехал, она прямо-таки рванула внутрь, как будто лифт ждал ее одну и мог не дождаться. В лифте рассматривание продолжалось. Я вопросительно посмотрел на бабушку – может, она мне что-то объяснит? Бабушка внимательно, не отрываясь ни на мгновение, изучала панель с кнопками.

Мы доехали. Черная женщина снова ринулась к дверям лифта. Уже выйдя, она громко, довольно злобно сказала:

– С такой коляской в платные больницы надо! Для богатых!

И удалилась.

У меня действительно хорошая коляска, даже очень хорошая. С ней я могу делать многие вещи самостоятельно. Но для того, чтобы ее купить, бабушка продала дачу.

– А! – говорит. – Всё равно она мне не понадобится!

Я уже рассказывал, что бабушка любит рисовать городские пейзажи. А сельские, наверное, не очень любит. По крайней мере, я ни одного такого у нас дома не видел.

Обычно, если мы вдруг отправлялись пройтись вокруг больницы, всё было более или менее одинаково. В таком путешествии даже карта не нужна. Просто движемся куда глаза глядят, с одной прямой аллейки на другую, мимо лужаек и корпусов, а потом удивительным образом вновь оказываемся у своего крыльца. Вся прогулка занимает полчаса, если очень копаться. За несколько лет я этот маршрут выучил и разлюбил.

Но сегодня бабушка решительно повернула коляску к выходу с территории больницы. Неужели решилась на побег? Вспомнив бабушкины рассказы о тревожной молодости, я решил, что очень может быть. Сейчас она кокнет охранника, который по долгу службы преградит нам путь, или загипнотизирует его так, что он потом не сможет описать наши приметы и вспомнить, в какое время суток мы выехали за вверенный ему шлагбаум.

Всё оказалось гораздо прозаичнее: охранник сам помог нам не застрять в турникете, отключив его, и спросил только:

– Надолго?

– На часик, – беспечно ответила бабушка и рванула вперед, на свободу.

Всё-таки гипноз…

На улице бабушка приостановилась, внимательно посмотрела мне в лицо – я смотрел на всё происходящее с восторгом и ужасом, – и решила-таки посвятить меня в план побега:

– Для начала подсластим себе жизнь. Ты сейчас сколько пирожных сможешь съесть?

В кафе она заказала себе три пирожных и кусок торта, от всего откусывала по очереди, опустошала бокалы с лимонадом, при этом заговорщически подмигивала мне, мычала от счастья и сеяла вокруг себя крошки. Единственное, что ее огорчало, – это мой скучный вид. Честно говоря, после второго пирожного я потерял интерес к сластям, расставленным в подсвеченной витрине так щедро и соблазняюще, словно ловушки для школьников.

Каждую минуту бабушка спрашивала:

– Газировочки? Пирожок? Может, миндальное?

И тут мой утомленный кондитерским изобилием взгляд упал на блюдо с капкейками. Нет, пусть я лопну, но попробую капкейк, сделанный профессионалами! Естественно, только в научных целях – никакого обжорства.

– Мне вон тот розовый, пожалуйста.

Он был очень хорош, этот капкейк в розовой шапочке. Но главное, он почти не отличался от того, который мы с бабушкой на своей скромной кухне изготовили по рецепту из журнала. Разве что он был аккуратнее. От мысли, что у меня, возможно, всё же есть талант к кулинарии и в будущем я еще проявлю его по полной программе, я забыл и о неприятностях в больнице, и о том, что мы с бабушкой находимся в бегах. Какая разница, что омрачает нам жизнь сегодня, если будущее безоблачно? Я прав, Джейми?

Между тем мы уже выкатились – сонные от всего съеденного – на улицу.

– Обратно? – спросил я с надеждой на то, что теперь, до отвала налопавшись пирожных, бабушка образумится.

– Вот еще! – возмутилась она. – Продолжаем веселиться!

11

Нет, я ничего не имею против развлечений, но я прямо представляю себе, как нас хватятся в больнице: «Где Веревкин? Где его бабушка? Неужели сбежали?» Потом они обнаружат охранника в беспамятстве – и пошла плясать губерния, как скажет бабушка, если вернется в серьезное состояние.

Пока же состояние бабушки было легкомысленным и гулятельным. Поэтому мы довольно быстро оказались в парке культуры и отдыха – не в центральном, а в каком-то районном, я про него никогда не слышал. Получалось, что мы вдвоем – почти отличник, практически гордость школы и йог пенсионного возраста – в незнакомой местности летели навстречу приключениям.

Хотя там было неплохо, надо признать. Киоски с мороженым, клумбы, фонтанчики разные. Просторные аллеи, по которым можно ехать не спеша и без риска с кем-нибудь столкнуться. Много детей и собак. Воробьи купались в лужах. Девушки фотографировались. Я присмотрелся к ним внимательнее – нет ли здесь Юльки, – но Юльки, конечно, не было, а жаль.

Мы двигались по центральной аллее, и я даже начал чуть-чуть одобрять эту прогулку, как вдруг что-то неуловимо изменилось. Люди, которые до этого вели себя как хотели и шли куда глаза глядят, вдруг разошлись по сторонам аллеи и замерли там, продолжая болтать и есть мороженое, но уже никуда не двигаясь с места. Зато впереди, в дальнем конце аллеи, началось бурное движение.

Странное это было шествие, скажу я вам. Во главе его на ходулях двигались шесть дев в полотняных одеждах. Девы дули в какие-то длинные дудки, издававшие звук, похожий то ли на дождь, то ли на приближение сильного ветра. За ними вышагивали удивительные существа: мужчина с бакенбардами с картинной рамой на плече, девочка-гимнастка с четырьмя карликовыми пуделями, клоуны в комбинезонах из газет, юноша с зеленым лицом и чашкой в руке, юноши и девушки, с ног до головы окрашенные в бронзовый цвет, и еще много других чудесных персонажей. Я прямо в себя прийти не мог – неужели и таких людей можно встретить на улицах?

Между тем девушки на ходулях дошли до нас, остановились и развернули свиток шириной во всю аллею. «Фестиваль уличных театров» – было написано на нем причудливыми острыми буквами. И тут же шествие разбилось, персонажи разошлись по аллеям, а люди, которые до этого организованно смотрели представление, смешались с артистами, принялись фотографироваться с ними, суетиться, бегать от одного к другому, чтобы успеть увидеть всех. Гимнастка крутила обруч, пудели играли в чехарду, полотняные великанши дули в свои трубы. Неподалеку от нас один из клоунов расстелил газету, поставил на нее старинный патефон, сдул пыль с пластинки и завел старую-престарую, но ужасно бодрую музыку. При этом сам он было прилег рядом с патефоном, но потом вскочил и стал приглашать прохожих потанцевать. Вскоре на нашем пятачке уже кружились несколько пар, и это было красиво, хотя и немного старомодно.

Я засмотрелся на танцы под патефон и совершенно забыл, что я здесь не один! Когда же я оглянулся, бабушки за моей спиной не оказалось. Я принялся вертеть головой во все стороны – обычно бабушка, заметив, что я ее потерял, старается встать так, чтобы я ее увидел. На этот раз никакого результата – бабушки не было. Я запаниковал. Ну ладно, в больницу я запросто вернусь и сам, если вспомню дорогу. Но проблема же не в этом – КУДА ДЕЛАСЬ БАБУШКА?!

С меня семь потов сошло, один холоднее другого, когда она внезапно нашлась. Оказывается, бабушка и не думала пропадать, а спокойно танцевала буквально в двух шагах от меня. Не заметил же я ее просто потому, что это была НЕ СОВСЕМ МОЯ БАБУШКА.

Я вдруг разглядел, какое красивое на ней платье, и как ей идет ее простая прическа-каре, и как у нее светятся глаза, а руки плывут в такт музыке, превращая ее из бабушки с вечно торчащим из-под мышки несамостоятельным внуком в девочку-бабочку с независимым полетом хрупких крыл. Ну, то есть я знаю, что правильно говорить «крылья», но почему-то на ум пришло совсем устаревшее «крыла́».

Странный сегодня день – мы по самые уши погрузились в ретро. Патефон с тяжело крутящейся пластинкой, танцы на улице, музыка, живчиком ввинтившаяся в самое сердце, красивые и четкие слова, которые лезут в голову против воли и здравого смысла, – всё это смешало в моей голове вчера, сегодня и завтра, и время пошло по кругу, и я запутался, вдруг почувствовав себя стариком, а бабушку – смешной зеленой девчонкой.

Я сидел и удивлялся, когда за моей спиной и чуть слева раздался голос:

– Тоже из больницы сбежал?

12

«Ну вот, началось, – уныло подумал я. – Бабушка развлекается, а мне тут с врачами объясняться… Быстро они нас нашли. Наверное, сюда часто пациенты сбегают…»

Я обернулся. На меня смотрел совсем не врач, не санитар и даже не больничный охранник, а совсем незнакомый и на вид неопасный парень лет двенадцати. Что в нем сразу бросалось в глаза, так это волосы – темно-рыжие, не слишком причесанные и, судя по всему, довольно независимые. В остальном – парень как парень: уши, глаза, нос. Но тоже на коляске, вот что удивительно.

– Алексей, – представился он.

– Константин, – ответил я, хотя никогда раньше полным именем не назывался.

И мы пожали друг другу руки. Это тоже было новым ощущением. Обычно люди, даже знакомые, стараются ко мне не прикасаться.

– Так ты тоже из больницы? – повторил Алексей.

– Да… Мы с бабушкой…

– С бабушкой? А где же бабушка?

Я махнул рукой в сторону патефона.

– Вон та, в платье с полосками? – спросил Алексей, безошибочно выбрав из всех танцующих именно бабушку.

– Да. Как ты узнал?

– Вы похожи, – ответил Алексей, чем совершенно меня озадачил. Мы с бабушкой похожи? Это с каких же пор? Чем мы похожи? Ушами, что ли?

– Выражением лица, – пояснил новый знакомый, будто прочитав мои мысли. – И глазами. И вообще – похожи.

Нет, все-таки полезно иногда сбегать из привычных, пусть даже не очень любимых мест и узнавать удивительные вещи! Например, то, что твоя бабушка – девочка, или то, что вы с ней похожи.

– Я тоже решил пройтись. Что-то уж больно уныло там. Я просто плесенью покрываюсь. А мне нельзя, у меня большие планы.

Через десять минут я знал об Алексее, что он в этой больнице в третий раз, что он не инвалид с детства, как я, и колясочником стал три года назад, а до этого носился как угорелый на своем карте и мечтал когда-нибудь выиграть чемпионат страны. Карт врезался в стену, а Алексея собрали практически по частям. Родители вскоре отдали его в интернат, но потом нашлись люди, которые оформили над ним опеку. И теперь он живет в семье и его ждет несколько операций, после которых он, возможно, сможет встать с коляски. Но это еще не скоро, а сейчас он сбежал из больницы через въезд для скорой помощи, чтобы немного подышать воздухом свободы.

– Понимаешь, там все плачут. Лежат и плачут. И никто не разговаривает. Смотрят, как будто тебя нет. Я и сбежал. Хоть часик безо всей этой сырости.

Когда бабушка вернулась ко мне, я представил ей Алексея:

– Это Алексей. Мой друг.

Я думал, бабушка всплеснет руками и воскликнет, утирая слезу: «Как хорошо, что у тебя наконец появился друг! Я так долго этого ждала!»

Но бабушка потрясла меня гораздо больше, чем я ее. Она взяла под руку седоусого дяденьку, с которым до этого танцевала то ли двадцать танцев подряд, то ли тридцать, – я уже сбился со счета, – и сказала:

– А это Валерий. Мой друг.

После небольшого столбняка мы все принялись знакомиться, говорить «очень приятно», улыбаться друг другу, а Валерий вслед за Алексеем поразил меня тем, что пожал мне руку. Симпатичный дядька. Похож на боевой эсминец.

Вероятно, после того, как я ощутил себя стариканом старше собственной бабушки, все стали видеть во мне человека гораздо более взрослого, чем тот, кем я был, въезжая в этот парк.

Так у нас образовалась компания, и вместе мы двинулись в сторону больницы. Странно: еще пару часов назад я мечтал оказаться в своей палате и никогда не нарушать больничных правил, а сейчас я бы многое отдал, чтобы погулять еще часок-другой. Ну или вообще никогда не возвращаться в эти пахнущие хлоркой стены.