Текст книги "Просто шли по дороге звери…"

Держись подальше

Кто в детстве книги читал взахлёб, звездой раскинувшись на диване, приобретает разбитый лоб и кучу опций для выживаний.

– А если так? Посмотри-ка, цел.

– А если так? Полюбуйся, дышит.

И вон, с ухмылкою на лице, опять сбегает гулять

по крышам.

– Ну, бить же пробовали? а то.

– и что «а то»? Да смеётся только.

Из непослушников, из шутов, пылища ржавого водостока.

А деньги?

Деньги-то всем нужны? Он отказался – чего, богатый?

Мы про реальность, а он про сны, про лес, про рыцарей, про пиратов.

Фигню малюет, избави Босх.

В картинах нет никакого вкуса.

Он говорит – к нему ходит бог, а это, в принципе, богохульство.

Вот устыдился бы и молчал.

А бог, и правда, к нему приходит, сидит на кухне и цедит чай, и проповедует что-то вроде,

мол, возвращаясь из облаков, на бесконечном крыле полёта –

люби безбашенных дураков.

Держись подальше от идиотов.

Лиса

Если ты отшельник – сиди в нирване, если ты прохожий – то вот тропа.

Я танцую, шельма, на самой грани. Мне живётся сложно. Я телепат. В ремесле я мастер, искусник, дока.

Мне кричат – нельзя зарывать талант, потому что, братец, талант от бога, потому что, братец, талант

не клад, чтобы прятать в ящике под кроватью, в рюкзаке, в кармане, на чердаке.

Я хочу признаться: талант – проклятие. Ну давайте, с кем поменяться, с кем?

Я бы точно с радостью, без истерик, даже денег дурню бы приплатил, улетел, уплыл бы на тихий берег.

Голоса навязчивы как мотив: в них чужие ссоры, разводы, вехи, в них осиный кокон, сплошной репит.

Я живу под солнцем, на самом верхнем, а в подъезде кто-то опять не спит.

По ночам слова я крошу с балкона равнодушным птицам – такой прикол. Никаких чудес, никаких драконов, никаких красивых волшебных школ, никакой вершины, куда стремиться. Ноутбук и чашка – согреть ладонь.

В сентябре приходит ко мне лисица, как цветок, как зарево, как огонь. И вот тут бывает мне интересно, и вот тут пытаюсь сообразить: её мысли пахнут травой и лесом? Или первым рыжиком из корзин? Ежевичным ветром? Кленовой шалью? Паутинным сном, что вцепился в мех? А лиса, хитрюга, не разрешает, здесь она, осенняя, круче всех.

Не пускает в голову: ты не лекарь, ты откуда взялся, такой корсар?

Она только кажется человеком, а на самом деле она – лиса. И её боятся дрозды и мыши.

А потом сквозь сумрак, людской поток, я бегу

за быстрым хвостом и слышу: не догонишь, глупенький, ни за что. Я её, конечно, не догоняю. У неё есть город, и каждый в нём мыслит только сказками и огнями, молоком, конфетами, миндалём. Там блуждают мысли о яркой брошке и том, что надо купить кефир.

Если все подумают о хорошем, может, мы реально изменим мир, чтоб гамак, и манка, крыжовник кислый, и секретный свиток, и вкусный снег. Она страшный маг – прогоняет мысли о чуме, политике и войне.

Ну и я стараюсь, по крайней мере. Иногда – хоть выйди во двор и вой.

Возвращаюсь в дом, открываю двери

А там пахнет рыжиком и травой, медоточит чем-то неуловимым. В одиночку трудно тащить свой воз. Помогай же мне, королю сим-сима. Помогай мне, маленький быстрый хвост.

Если нам меняться, то только вместе, если смерть, нагрянув, не скажет – чья, уплывём от вас по реке созвездий: её лес, туманы, лиса и я.

Летят пингвины

Давно, когда Дмитрия Саныча звали Димой,

Димулей, Димасиком, Димочкой Воронцовым,

во сне постоянно к нему приплывали льдины,

и мир был, как кафелем, льдинами облицован.

И Дима в нём был.

Весь обвалянный в снежном кляре,

он весело шёл через спицы хрустальной бури.

Спасатель пингвинов, отважный герой-полярник

в шикарном костюме, подогнанном по фигуре.

Мамулечка утром будила Димулю в школу,

давала яичницу, кофе и бутерброды.

И вдаль уходили тяжёлые ледоколы,

и вдаль уносились урчащие вертолёты.

А вечером Димочка, весь в предвкушении ночи,

летел чистить зубы. Как хлопали тапки-крылья.

А мама с отцом говорили: «Поедем в Сочи,

где пальмы, и море, и прочее изобилие».

Димасик и в речку всегда заходил по пояс,

боялся медуз, волдырей и ожогов красных.

В реальности Диминой тазом накрылся полюс,

и Дмитрий стал взрослым, а может быть, и напрасно.

Мотался Димас из Москвы в Петербург «Сапсаном».

Сначала курил, а когда начал кашлять – бросил.

Коллеги по офису звали его ДимСаном,

но где-то в душе он по-прежнему был геройский.

Спасатель пингвинов, крутой подниматель грузов.

Дискавери, энимал плэнэт и вечный праздник.

ДимСан забирался на сайты и думал грустно:

– Да разве же я потяну? Да ни в коем разе.

И вот он сидел в мягком кресле, решая ребус.

Котёнок терзал деревянную боковину

и вдруг заорал – мол, хозяин, смотри, по небу

пингвины летят,

о хозяин, летят пингвины.

И это, хозяин, прекрасно невыносимо.

Прекрасней тыгдыма и кошечки той, с окраин.

Тела у пингвинов, хозяин, жирны, красивы.

А вон их вожак, он похож на тебя, хозяин.

Наклон головы, взгляд пронзителен, соломонов.

ДимСаныч вставал, и вздыхал, и хрустел как чипсы.

Давно, когда Дмитрий действительно был Димоном,

он мог понимать по-кошачьи, но разучился.

Сейчас, соответственно, дикие вопли слышал:

– Чего тебе, чёрная хитрая жидкоформа?

Окно распахнулось.

Когда подошёл поближе,

пингвины, снижаясь, свернули за угол дома.

Обидно, но Диме их было уже не видно.

Но если весну сменит лето, а лето осень –

ты вспомни, что где-то летят и твои пингвины,

хотя эти птицы летать не умеют вовсе.

Джедаи

Мама, такая планида, такая карма.

Я уже взрослый настолько, что верю в сказки.

Ты извини, но я стану джедаем, мама.

Меч у меня уже есть, правда, он китайский.

Мама, я страшно, почти безнадёжно болен.

Бьюсь о проблемы банально и бестолково.

Выжившим после вселенского мордобоя не остаётся вообще ничего другого.

Мама, я сяду в ракету, легко и бодро, предотвращу две утечки и пять аварий.

В Храме Джедаев опасные недоборы.

Мама, мне кажется, что-то от нас скрывают.

Некому больше громить беспощадных ситхов – поразвелись, повылазили, тараканы.

Кто-то придумал же звёздное это сито.

Рано меня хоронить, умоляю, рано.

Часики тикают, ма,

запрети им тикать.

Время уже объявило на нас охоту.

Если надумаешь, ма, поменять квартиру – окна

на светлую сторону пусть выходят.

Луч от луны будет ярким и серебристым.

Перешагнёшь и желание загадаешь.

Скажет подруга – мол, мой стал экономистом,

а ты так гордо ответишь:

«А мой – джедаем».

Я представляю, как она удивится.

Типа – серьёзно?

А как же ты разрешила?

Ноль окончательно сменится единицей – я воткнусь в космос.

И не начинай про шило.

Это фантастика, мама, не мелодрама.

Космос огромный, в космосе интересно.

Я обязательно стану джедаем, мама.

Мама, такая судьба, но я счастлив, честно.

Всё понарошку выглядит на экранах,

но –

если в самом деле,

война у дома –

выйдут джедайские мальчики-великаны,

выйдут джедайские девочки как мадонны.

Встанут над миром огромным джедайским строем

и наваляют последним врагам по шее.

Мама, надеюсь – галактику не закроют.

Нет у них повода, ма, для таких решений.

Ангел неудачников

что мне небо, оно не указ для таких, как я, – ангел всех неудачников мне говорит, вздохнув, – я жалею собаку, воробушка, муравья, я жалею тебя, и не только тебя одну.

ангел всех неудачников носит тугой колчан с разноцветными стрелами, бьющими как лучи.

не боится грозы и карающего меча. ангел всех неудачников ходит ко мне в ночи: посидеть на балконе, подумать, что вот, темно – это звёздная лодка, качаясь, плывёт к зиме, это времени стойкий солдатик встаёт

на ноль, это мы полубоги, и мы не в своём уме.

ангел всех неудачников пьёт земляничный морс, травит байки, доверчив до слёз, почему бы нет.

ощущение чуда рождается в нём само, как ребёнок, венок колыбельных, парад планет. и я слышу, как ветер шуршит в золотых песках, как погонщик лениво кричит на своих ослиц.

ангел шепчет – я видел усталого старика. он сидел на скамейке, и руки его тряслись, словно он шевелил надоевшую пустоту, словно долго бежал от чудовищ каких и скверн.

это был не старик – древний ящер, дракон, летун. он красиво взлетел, его тень зачернила сквер.

по сравнению с ним люди были совсем малы. что за славный дракон. я смеялся его следам. проводив старика, уходил без одной стрелы. город-сон, мотыльки фонарей, мостовой слюда.

и потом я заметил, как бабушка, божий дым, пирожковая фея – я чуял её тепло – полетела

за ним, огнедышащим, молодым, по дороге из шерсти вывязывая крыло.

я встречал и мальчишек, поверивших в листопад, и девчонок, что стали русалками белых пен, а на крыше больницы, где крошечных душ толпа, позабыв про диагноз, дурачился Питер Пэн.

что мне вечность – дороже минута в чужой судьбе, если в нужной минуте действительно волшебство.

раздарив разноцветные стрелы, пришёл к тебе рассказать – неудачников в мире ни одного.

час к рассвету стремительно катится по дуге, проливается солнце ореховым молоком.

ангел всех неудачников смотрит – почти рентген, и я острые уши пытаюсь прикрыть платком.

Кащей

Вот так бывает: сказочный герой век коротает в замке под горой, разжалованный из богов в злодеи. Сидит себе и штопает носки. А мысли его где-то, далеки, витают, трансформируясь в идеи:

«Ну зашибись, допустим, я забыт, но я верчусь, налаживаю быт, тружусь и никого не обижаю.

Допустим, мне предложат умереть, а у меня фазенда, и пырей погубит огурцы и баклажаны.

Картошку колорадский жук сожрёт. Немедля надо думать наперёд, но так, чтобы с фантазией, с загадкой.

Смерть Шрёдингера: есть, а вроде нет. А мне ещё чинить велосипед, болеет моя добрая лошадка.

Возьмём гипотетический сундук (надеюсь, уж сундук-то я найду, вселенная работает на выход).

Возьмём златую цепь и дуб возьмём. Желательно у дуба водоём, ну это просто маленькая прихоть.

Кого в сундук засунем, хммм, вопрос. Мне нравятся бобёр и утконос. У егеря есть славная борзая.

Но он не даст, он жмот и скупердяй, в сезон дождей

не выпросишь дождя. Поэтому, наверно, лучше заяц.

Ещё кого бы? Страуса? Сову? Пингвина? Блин, они здесь не живут, а так хотелось, кстати, так хотелось. Пингвин смешной, похож на поплавок. Пусть будет утка, тоже ничего, нормальное откормленное тело.

Теперь – предмет: чернильница? Кольцо? Фамильный перстень жалко. О, яйцо, засуну в утку, подожду немножко. В яйцо иглу, и сглажены углы, и смерть висит на кончике иглы. По-моему, шикарная матрёшка».

Косой и утка говорят: «Весьма. Кащей буквально соскочил с ума. А может, мы его завалим, братцы? С какого ляда этот дивный микс? Он извращенец и таксидермист, поэтому его у нас боятся».

Идут к Кащею: «Милый, золотой, завязывал б ты, старый, с наркотой.

Где стражники, куда сбежала свита? А мы тебе презент на Рождество. Короче, если что – у утки ствол. Короче, если что, у зайки бита».

Вот так бывает в сказочном роду, висит на ветке кованый сундук, внутри темно, безжизненно и пусто. Кащей, поставив в вазу васильки, сидит себе и штопает носки, но иногда вздыхает: «Ну допустим…»

Бабка-кошка

У меня друг Серёга, мы очень давно знакомы.

У него была бабка, держалась важней наркома.

Ох и жгучая же, ох и вредная была бабка.

Всё таскала цветастый халат и смешные тапки,

ну такие, с помпонами, в стиле «тепло-уютно».

Ох и трудно же было с мегерой Серёге, трудно.

Он таскался за ней – Дон Кихот и несчастный Санчо.

Мы гулять, а он нет,

мы на речку, а он – на дачу.

Или хуже того – оставайся и пялься в телик.

Мы потом разминулись, разъехались, разлетелись.

А недавно вдруг встретились в баре, в полуподвале.

Посмеялись, попели и будто не расставались.

Притаившись, сидели под рёбрами друг у друга.

В баре было тепло. А на улице выла вьюга.

Мы упали в сугроб, беззаботные умпа-лумпы.

И тогда я спросила его, усмехаясь глупо.

– Как там бабушка, шустрик?

(он с детства довольно шустрый)

– Померла, говорит, да давно уже, не тушуйся.

Разве смерть ожидаема, разве кому по силам?

А ведь бабка была – даже дом бы остановила,

про коня уж молчу.

Помню, гроб и священник в рясе.

Я вернулся с поминок и как-то подрастерялся.

Думал, думал – куда мне девать её чашки, плошки.

А потом моя бабушка стала пушистой кошкой.

Я ночами-то раньше подскакивал, как убогий.

А теперь она мягко идёт и ложится в ноги,

начинает мурчать колыбельно, утробно, дрёмно.

И я, знаешь, по-прежнему «внучек» и «несмышлёный».

Я не верю ни в карму, ни в духов, ни в божью милость.

Вроде ж не было кошки – а, нате вам, появилась.

Ты не хочешь спросить, почему я решил – что бабка?

С виду кошка – воинственный хвост, коготки на лапках.

Иногда только смотрит в упор желтоглазо-веско –

натоптали, шумят, поселили тут человека…

Совпадение? Или? Не много ли совпадений?

Она гладит меня, провожает, даёт мне денег.

Вот вчера прикатила откуда-то две монетки,

ерунда, мелочовка, а знаешь, цены-то нет им.

Словно снова подросток, краснеющий и неловкий,

а бабуля дала на мороженку с газировкой.

Я не выкинул ни занавески, ни поварёшки,

а то вдруг ненароком обидится бабка-кошка.

Не смотри на меня, я не псих, не дурак, не шизик,

но считаю – у бабок должно быть по девять жизней.

Всё, давай, позвоню, подъезжает твоя карета.

Да, и кстати, забыл – не зови больше бабку вредной.

Вигилант

«Мой мальчик Джонни, хей, купи мне виски, скорми последний пенни автомату. Они всё ближе, очень-очень близко. Они страшны, они не виноваты.

Больные ветры, призраки и тени, печально-худосочны как бумажник. Ты бледен, Джонни, угощайся стейком, понравится – о’кей, ещё закажем.

Когда я стану пьяным и спокойным, я буду там, где царствует свобода, где из стены выходят те, кто помнит. Мне даже в детстве выпадала «вóда». Хей, Джонни, мы давно уже не дети, поэтому умеем видеть мёртвых. Пусты глаза, свисают руки-плети, они туман, они всё время мёрзнут.

Шериф в загуле, спит и носит звёзды, проклятье и трёхдневную щетину.

Хей, Джонни, небу рано – нам не поздно, бери друзей, топи в стакане льдины.

Переставай двоиться, может, хватит. Я слышу их, они меня позвали: чинуша, пастор, золотоискатель и девушка в индейской пёстрой шали.

Мой мальчик Джонни, закажи мне кофе, черней, чем сердце у твоей малышки. Земля напьётся вдоволь тёплой крови любителей чужого золотишка.

По прериям, где бродят буйволицы, поют койоты, ночь в орлиных перьях, грабители, бандиты и убийцы повадились испытывать терпение святого гладкоствольного обреза, таким уж его боги сотворили.

Попробуй что сказать, Мария-Езус, у нас есть в штате и свои Марии.

Ночь выжата, как семя амаранта, скудна и холодна, как поздний ужин.

Всегда работа есть для вигиланта. Ты нужен мне, мой мальчик, ты мне нужен.

Мой милый Джонни, желторотый птенчик, не знавший в жизни про оскал волчиный.

Похоже, наши крыши дали течи размером с океанскую пучину. Сыграй мне, что ли, старый добрый кантри, отлично получается в мажоре. За стойкой место пропастью вакантно. Зачем ты разрешил им, мальчик Джонни? Зачем позволил, чтоб тебя убили? Ты где-то рядом, здесь, я знаю точно. Я был сегодня на твоей могиле. Там хорошо, там чисто и цветочно.

Там маленький венок от рыжей Бетти и сласти

от торговца леденцами.

Хей, Джонни, мне пора, покончим с этим, иди, похлопочи перед отцами, чтоб застолбили место мне в Эдеме, накрыли стол, украсили свечами».

Он снова разговаривает с теми, кто больше никогда

не отвечает.

Маяк

Освоив ремесло дарить огонь, забрав из дома дедовскую фляжку, Том жил на маяке. Носил тельняшку.

И небо раскрывалось, как ладонь, пока смотрел на небо. Всякий раз показывали разные картины.

И в небе тоже плыли бригантины. Команды не стеснялись резких фраз. Не помешает громкое словцо, ведь на борту сплошные флибустьеры.

На маяке хихикали химеры, но, к счастью, не водилось подлецов. Том никогда не сожалел о том, что он один.

Под сенью старых балок ему хватало пения русалок. На море как-то раз случился шторм. Воруя тишину, большая мгла плясала волнам дикую чечётку. Том между волн ещё заметил лодку, подумав: эх, ко дну бы не пошла. Он видел – в километре от земли плыл человек ему ненужным галсом. Том делал всё – маяк не зажигался, хоть режь его на части, хоть соли.

Когда у неба кончился заряд, и лодочка о скалы

не разбилась, они сидели, тихие как милость, как будто вместе победили ад. Смотритель маяка и пассажир. И время их не торопило –

ну же! Смотрели вдаль. Хлебали чай из кружек. И ели рыбу, персики, инжир.

А Том сказал, салфетку теребя:

– Не смог зажечь маяк. Была причина. – Он не горел? Ну значит, дурачина, я видел свет, идущий от тебя. Я видел луч. Не знаю, с чем сравнить. Мгновение, но этого хватило.

Скрипели доски шаткого настила,

ракушки растопырились в тени.

Из синего космического супа – хоть ешь его половником, хоть лей – довольно улыбался, белозубо, во всю весну старик Хемингуэй.

Смерть

Быстро она собиралась. Вещей немного: джинсы, футболки, блокноты, расчёски, кисти. В среду она улыбнулась ему с порога: я позвоню, как устроюсь.

Давай, не кисни.

Я не вернусь –

эта фраза страшнее пули, словно они никогда

и не жили рядом. Только ключи оставались лежать

на стуле. Жалко, не маг – он бы их уничтожил взглядом. Время, конечно, не делает нас моложе,

но рассудительней делает. Он смирился. Через неделю вернулся домой, и что же: прямо на кухне, в районе пакета с рисом, он обнаружил письмо. До чего сопливо, глупо, как в женских романах. И так же нудно.

Начал читать. И почувствовал запах сливы, улицы, ветра, который в одну минуту делает лёгким, крылатым, совсем воздушным, или вертлявым зверьком, или сильной чайкой:

Здравствуй. Я знаю, простились. Хотя послушай –

ты невозможно хороший, уже скучаю.

Там, куда еду, – звенит комарами лето. Радуги в лужах, кометы и звездопады.

Не было в кассе, родной, для тебя билета, даже плацкартом. Я этому крайне рада. Помнишь – я белку однажды с руки кормила. Помнишь, как ты под гитару орал на трассе.

Это звучало ужасно, но было мило.

Хватит о прошлом печалиться. Ты согласен?

Скоро забуду твой адрес, улыбку, почерк. Я, дорогой, постараюсь тебе не сниться.

Если на улице ночь – то спокойной ночи.

Утром он встал. Как обычно, пошёл в больницу.

Дом дрейфовал в темноте, отдавал швартовы (раньше с любимой в больницу ходили вместе). Врач удивился: мне странно, но вы здоровы, вот, констатирую факт – ваша смерть в отъезде. Понаблюдаем с полгода, что с Вами будет. Определённо, вообще уникальный случай. Доктор смеялся: бросают не только люди. Смерть, получается, бросила вас, голубчик.

Город шумел, продлевался, сиял, как ёлка. Он, прикупив в магазине бутылку сидра, долго стоял на обочине, долго-долго: здравствуй, моя драгоценная Смерть. Спасибо.

Может, ты просто небесная стюардесса, или ты просто небесная проводница.

Лет через сорок увидимся, не надейся,

Смерть его слышала. Рыжая, как лисица.

Пацифист

Конечно, я помню про рай и ад, но есть кое-что честней: шагает по долгим пескам отряд оставшихся на войне. В нём каждый четвёртый сошёл с ума, а каждый второй молчит. У каждого первого в сердце тьма, звенят в голове мечи.

У чёрного солнца закат кровит, навеки зашитый в нерв.

Бредут камикадзе и штурмовик, драгун и легионер. А если сидят они у костра, а если заходят в бар, один безголосо кричит «ура». Другой же – «аллах акбар».

Пьют чай, недовольно наморщив лбы, бурбон, самогон, саке. При этом поруганные любым, не узнанные никем.

Конечно, я помню про небеса, посмертие, божий суд. Героев в рассказе должны спасать – и я их опять спасу. Не ради победы, такой благой, и правды от сих до сих. Солдаты в конце обретут богов, и боги обнимут их. Руками убитых смешных детей, глазами живущих вдов. Обнимут блуждающих в пустоте, и тех, кто всегда готов. Из каждого первого вынут гром, из горла достанут вой: идите домой, мужики, добром.

И больше не будет войн.

А будут цветы и осенний лист, дожди и река в струну. Ведь я, понимаешь ли, пацифист, и я не люблю войну. А если откроется мне канал и нужная частота – скажу:

эй, Господь, у тебя война. Пожалуйста, перестань.

Харон

Машинист начинает ехать и вспоминать, сочиняет для шпал креозотные имена,

над вокзалом повисли дожди, фонари и дрон. Машинист знаменит, машиниста зовут Харон.

Ему дали красивую форму и белый бейдж, проводница кидала семками в голубей.

Механический голос: «Наш поезд идёт в астрал. Он проедет Байкало-Амурскую магистраль,

через пару тоннелей света и перспектив. На конечной

по плану должны быть часам к пяти,

если будет на всём протяженьи зелёный свет, если встречный на полном ходу не спихнёт в кювет.

Провожающих просим последний раз чмокнуть в лоб, помолившись, чтоб им на прощание повезло.