Текст книги "Город на Стиксе"

Поражаясь тому, что на поиск продуктов (не изобретение эликсира вечной молодости или хотя бы вечного двигателя, а всего лишь поиск продуктов питания!) можно потратить значительный кусок своей неповторимой жизни, и испытывая почти счастье оттого, что свою жизнь трачу все-таки на другое, я бродила среди красно-желто-зеленого изобилия в этом гастрономическом Диснейленде, чьи удовольствия доступны каждому, независимо от пола и возраста. Я наматывала круги, обрастая диковинной снедью, и все не могла отыскать рукколу, необходимую для задуманного салата. И только когда я запнулась за чью-то ногу и чуть не полетела, чудом сохранив равновесие, увидела эту рукколу прямо у входа, где до этого прошла раз шесть или семь.

«Все, что вы ищете с огромным трудом, всегда находится рядом с вами», – вспомнила я незыблемую истину, подтверждение которой получала отовсюду и тут же забывала об этом, вынуждая ее (мудрость) являться мне снова и снова.

– Господи, боже мой, ты бы хоть это записывала! Завела бы тетрадь себе, что ли, – поругала я себя вслух и опять вырулила на странный сон с крышей и незнакомцем, которого мне следовало отыскать. Отыскать где-то рядом? Но рядом – это где? В соседнем офисе? Подъезде? Магазине?

Намотав еще пару бессмысленных кругов, я набрела еще на одну истину, гласившую, что в любом деле нам засчитывается не результат, не итог, а – усилие. То есть что бы мы там ни делали, к чему бы ни стремились, рассматривать станут лишь наше старание. Значит, что? Значит, я должна очень стараться, и когда количество выделенных мною сил будет достаточно для результата, тут результат и проявится.

Вот за этим и шла я на рынок. А он между тем пустел и сворачивал свои закрома. Дело шло к вечеру. Подхватив сумки, заспешила и я, и уже на выходе столкнулась с Сашей Водонеевым, актером и поэтом и, в общем, тоже «городским сумасшедшим». Саша играл сразу в нескольких театральных труппах и с регулярной периодичностью выпускал книги своих стихов, на которые тратил все, что удавалось заработать в театре. Длинный плащ (это в жару-то), длинный шарф, остроносые туфли.

– Что здесь делаешь ты? – театрально изобразил удивление Саша, сделав вращение кистью руки, и, не дожидаясь ответа, наскоро пробурчал: – Не забудь про мой творческий вечер. Через две недели, в филармонии.

– Ладно, – ответила я, и уже было опустила свои сумки на землю, чтобы поговорить, как он, картинно изобразив, что торопится, убежал.

За три года знакомства с Водонеевым я никогда не видела его таким растерянным, придавленным, прибитым. И таким неухоженным. Среднего роста, он будто бы стал еще ниже, и это не вязалось ни с готовящимся вечером, ни с презентацией книги под названием «Шелковые письмена», на которую он все-таки насобирал деньги.

– Саша! – крикнула я вслед, но он уже исчез в рыночных лабиринтах.

Все мои обретенные мудрости разом выскочили из головы, улетучилось настроение, а внутри что-то больно заныло.

Постояв так с минуту и дав себе слово позвонить ему в понедельник, я загрузилась в такси и поехала домой – бодро заканчивать этот хозяйственно-ритуальный день, то есть «ужинать с дипломатом». Ради «зачета» усилия и вследствие неизвестно откуда возникшего импульса я решила выполнить ритуал с точностью. Тем более, дипломат у меня был – в этом плоском квадратном чемодане хранились кое-какие бумаги.

Замариновав рыбу, я отправила ее в духовку. Сделала пару салатов плюс фаршированные баклажаны и выложила их на тарелки, окружив зеленью и овощами. Я сочинила три соуса и сервировала стол, вытащив подарочный фарфор, предназначенный для торжественных случаев. Мне было почти все равно, как работает механизм этого ужина с тем, кого нет, но сама подготовка к нему излечила меланхолию последних дней – уже этого было немало. Пока рыба томилась, наполняя квартиру редким для нее ароматом, я приняла душ, уложила волосы, надела короткое белое платье и поставила охлаждаться вино. Было около девяти вечера. И в тот самый момент, когда дипломат «восседал» в кресле, а в бокалах искрилось вино, в дверь раздался звонок.

«Неужели так быстро сработало?» – не поверила я.

На пороге стояла Галина. Взглянув на меня с таким ужасом, точно я была медуза Горгона, и прошептав: «Ты что, не одна?» – она сделала шаг назад к лифту, но, увидев, как я кисну от смеха, нерешительно двинулась в квартиру, заглядывая во все углы.

– Вот, ужинаю с дипломатом. Присоединяйся.

Галка снова взглянула на меня, как на медузу Горгону, и рухнула на стул, как подкошенная:

– Лиз, у Жанки телефон не отвечает, твой почему-то вне зоны… Я и поехала к тебе. Ты… ты была права насчет Аркадия, а я… Какая же я дура!

Галина залилась слезами, размазав сразу и тушь, и помаду, как это умела только она.

– Слушай, Галь, а давай поедим. Жутко хочется есть – я весь день на ногах.

– Ты – весь день? Что ты делала?

– Я ходила по рынку.

– По рынку? Что это с тобой?

– Захотелось. Не знаю. Бывает… Сейчас мы с тобой и вот с ним поедим, и ты мне все спокойно расскажешь.

Грустно усмехнувшись в сторону чемоданчика, Галка взяла салфетку и, пока я доставала третий бокал, изложила всю мизансцену:

– Я у него нашла билеты в Таиланд. Искала ручку, а нашла билеты. Через неделю улетает, мне – ни слова.

Галка опять залилась слезами, схватила сразу несколько салфеток, которые тут же превратились в мокрые шарики.

– Ты с ним поговорила?

– Ну конечно!

– А он?

– Сказал, что это премия, корпоративный отдых, и едет чуть не весь отдел.

– А ты?

– Спросила, почему скрывал.

– А он?

– Он не скрывал: «хотел сказать на днях». Нет, Лиза, я так не могу – скрывал и врал.

– А ты?

– Что я? Ушла, а дома мама с папой, опять из-за меня расстроятся. Пришла к тебе поплакать без свидетелей.

– Сначала поедим, потом поплачем.

– Не думала, что ты в это поверишь, в эти Жанкины примочки.

– Ты не права, в них что-то есть. Вот! Вспомнила случай. Моя племянница никак не могла уговорить родителей свозить ее на море и, поняв, что это категорически не входит в их отпускные планы, стала играть в это море: из подушек устроила пляж, из покрывала – воду, и «плескалась» там. Самозабвенно и по нескольку часов. И что ты думаешь? Ведь обнаружились горящие путевки, – за рубль ведро, – и вся семья отправилась на море. «Самозабвенно» – ключевое слово, понимаешь? Ребенок перестал ждать, то есть испытывать негативные эмоции, и поверил, что цель достигнута. Вот вся схема.

– Ну, конечно, – все-таки расковыряла салаты Галина, – будь во мне веры хотя бы с горчичное зерно, жизнь бы наладилась?

– Да не знаю я, Галь. Но то, что страдания наказуемы, – сто процентов. Снизить значимость. Срочно.

***

Снизить значимость у Галины не вышло. Ни завтра, ни в последующие дни. Напротив, эта значимость зрела и набухала, и, когда она, наконец, достигла пика, Томина отправилась к психологу. Впервые в жизни. Психолог, дородная дама за пятьдесят, выслушала Галку и, улыбаясь, обреченно кивнула:

– Вы с этой проблемой сегодня – седьмая.

Претендующая на эксклюзивность хотя бы в страданиях, Томина подняла брови и обиженно спросила:

– С какой проблемой – Таиланда?

– С проблемой социального договора, моя дорогая.

И пока Галина хлопала глазами, психолог ей объяснила простую вещь: оказывается, отношения мужчины и женщины стоят на трех китах – социальном договоре, эмоциональной сфере и сексе. И если хотя бы один из китов неустойчив, рушится вся конструкция.

– С эмоциональной сферой – с чувствами то есть – у вас все в порядке, если вы полтора года вместе. С сексом, по вашим словам, проблем нет. Проблема в социальном договоре, в «уставе» ваших отношений. Не то плохо, что он летит в Таиланд, не сообщив об этом вам, а то, что за полтора года вы не обговорили ни перспективу вашего союза, ни его правила. Скажем, вас устраивают ни к чему не обязывающие отношения, при которых вы встречаетесь два раза в неделю, но при этом отдыхаете врозь и, возможно, с другими партнерами.

Галка поперхнулась водой.

– Или другой вариант: как раз такие отношения вас и не устраивают, вы хотите устойчивого союза, совместного отдыха и семью в перспективе.

– Да, семью в перспективе.

– Так поговорите об этом, задайте вопрос. Любые отношения развиваются, то есть имеют разные стадии. Судя по всему, ваш партнер не хочет их развивать – ему гораздо удобнее пребывать в начальных стадиях, где меньше ответственности и обязательств и больше личного пространства. Бессознательно, путем неприятных для вас поступков, он отношения разрывает, а затем возобновляет, снова и снова возвращаясь в начало.

– Я не могу поговорить.

– Не можете поговорить – напишите письмо, и пусть он вам ответит, тоже письменно. Довольно эффективный метод. Минуя социальный договор, который все-таки должен предварять сексуальные отношения, и спускаясь сразу на нижний уровень, уровень секса, вы сразу обрекаете себя на несоответствие ожиданий. И такие вот нервные срывы.

3

– И на такие вот нервные срывы, – повторила Галина еще раз, положила на лоб мокрый носовой платок и включила наш многострадальный электрический чайник. – Нет, не хочу писать письмо.

– Тогда поговори, – оторвалась от компьютера Жанна.

– Я не могу. Я сразу начинаю плакать.

– Нельзя кричать и плакать – до них так не доходит. Им нужно объяснять по буквам. Все сначала. И много раз, с повторами и иллюстрациями.

– А что писать-то?

– Все как есть. Да, искренность – твое оружие. Доверчивость и беззащитность. Ты не воюешь и не требуешь. Ты откровенно объясняешь ситуацию.

– А так неясно…

– Нет, конечно. Ну, захотел мужик один куда-то съездить и развлечься, а может, не развлечься – просто съездить, а ты в истерику, на ровном месте. Решит, что настроение плохое, критические дни, проблемы на работе.

– Ну, Жан!

– Да я серьезно. Объяснять по пунктам. До них простые вещи не доходят.

– Конкретно: что писать?

– Что, что… Что любишь, что он свет в окне, и именно поэтому такие ни к чему не обязывающие отношения тебя не устраивают. Больно тебе, понимаешь? М-м-м… Но ты не хочешь на него давить, ты хочешь ему счастья и потому предоставляешь полную свободу, так как разрыв в этом случае тебе видится единственным возможным вариантом.

– Разрыв?

– По-другому до них не доходит. Конечно, это ультиматум в бантиках и розах, и нужно быть готовой ко всему. И лучше, в самом деле, приготовиться к разрыву.

Галина вздохнула и принялась разливать чай:

– А без любви в письме нельзя?

– Нельзя. Любовь – твое оружие. Пока, увы, единственное. Отправь письмо и пропади на месяц.

– Да откуда ты знаешь? Писала?

– Это ясно как день.

– Не знаю. Вдруг я все испорчу? – опять вздохнула Галка.

– Ну, не пиши.

– А вдруг нужно писать?

– Слушайте, у меня материал в номер, я из-за вас не могу сосредоточиться! – не выдержала я и хлопнула линейкой по столу. – Помолчите с полчаса хотя бы! Одно и то же третий день, с ума можно сойти.

– А человек важнее материала, – процитировала Галка мою же фразу, заимствованную из кодекса чести режиссеров документального кино, и подъехала ко мне вместе с креслом: – А ты, что бы ты сделала, Лиза?

Я собрала свои листки и как можно спокойней сказала:

– Галь, если честно, никто не знает, как и что делать – одни и те же действия могут привести к противоположному результату. Делай что чувствуешь. Или – что легче тебе. Мне всегда легче действовать.

– А мне – сидеть в засаде.

– Сиди в засаде.

– Устала, больше не могу. Нужна определенность.

– Ну, вот, внизу редакционный двор. Смотри, какая из машин проедет первой. Светлая – значит писать, темная – значит, не нужно.

– Едет красная! – закричала Жанетта.

– Ярко-красная?

– Алая «хонда».

– Если алая, значит, писать. Только вот еще что, у Арбатовой прочитала: мужчина, которого мы завоевываем и, чтобы влюбить в себя, предпринимаем усилия, на самом деле нам не нужен. Имеется в виду – не предназначен.

– То есть как?

– Очень просто: то, что твое, приходит само и без всяких усилий.

– Ну, не знаю, – засомневалась Жанетта. – Все, что ко мне приходило без усилий, – такие персонажи, что без слез не взглянешь.

– Ты про фотографа из «Шпиля», того, чуть повыше собаки? – нервно расхохоталась Галина.

– О, этот тип не предел мужского безобразия… Хотя, конечно, с ростом – это сложно. Ну, не рассматриваю я мужчин ниже ста восьмидесяти.

– А если сто семьдесят восемь? – спросила я, пересев за чайный столик.

– Если сто семьдесят восемь, то бешеная энергетика и самость. Без усилий… А как насчет лежачего камня, под который вода не бежит, как насчет милостей от природы?

– Камни и милости – все, что касается быта и деловой сферы, – оживилась Галина. – Только есть куча нюансов. Как утверждает соцопрос, львиная доля романов завязывается на отдыхе, в походах, в стройотрядах; еще – в предвыборных кампаниях, то есть когда люди получают возможность длительного общения, и их не отвлекает привычная среда. А в привычной среде тьма тьмущая потенциальных любвей вянет на корню из-за того, что люди не имеют возможности рассмотреть, вникнуть друг в друга. Потому что с первого взгляда – ничего не понятно.

– Со второго и с третьего – тоже.

– Да, в этом что-то есть, – задумчиво сказала Жанна. – Сколько счастливых пар на вопрос о том, как они познакомились, отвечают: мы три года работали вместе и только здоровались, но однажды… Присмотреться к коллегам – вы как?

– Слушайте, я брала интервью у мужа Гундаревой, Михаила Филиппова, давным-давно, вы, конечно, не помните. Так вот, он сказал, что все просто: нужно только дождаться своего человека.

– Своего человека? А как я узнаю, что мой?

– Он сказал: вы почувствуете.

– Галь, ты что почувствовала со своим Аркашей?

– То и почувствовала, что пропала. А ты?

– Бог его знает, не помню. Так, знаешь, можно ждать всю жизнь!

– А моя психологиня сказала, – села на своего конька Галина, – всегда существует несколько вариантов идеальных партнеров, как минимум три. А мы вцепимся в одного и больше никого не видим.

С Галкиным письмом я потеряла и те полмысли, четверть мысли, с которой собиралась начать статью. Нет, на работе писать невозможно. Как писать? Привязать себя к стулу! Единственный известный мне рецепт, работающий безотказно, в этот день буксовал, и я, кое-как нацарапав свои двести строк о перепрофилировании очередного дворца культуры, поехала к Водонееву в филармонию: набирать материал. Надо все-таки уведомить общественность о его эпохальном вечере.

Набирать – не писать. Собственно, я бы могла обойтись и без Саши – достаточно было его стихов, – но неожиданно для себя решила сделать большую статью, а это без контакта, без атмосферы невозможно. Дело даже не в летнем межсезонье (все закрыто – о ком, как не о поэтах, и писать?) – мне не давала покоя та, случайная встреча на рынке, когда я его не догнала и не остановила, а по всем моим ощущениям – должна была остановить. Друзьями мы не были никогда – кажется, он и без меня едва переваривал и наполнял жизнью свои многочисленные связи, но меня трогали его театральные работы, а то, что я ценила в его стихах – талант сказать о самом-самом интонацией, деталью, – было важнее всякой дружбы. Для него и для меня. Я была убеждена, что Водонеев трагически перепутал времена. Он, безусловно, из Серебряного века, с которым помимо стихов совпадал всей своей сущностью: полубезумием-полугениальностью, черной меланхолией, которую сменяла суетливая деятельность, неспособностью взрослеть и стареть вместе с веком, всей этой «чрезмерностью в мире мер», не дававшей ему ни минуты равновесия, не говоря уже о покое. Как-то я даже сказала ему об этом. Он задохнулся и застыл:

– Правда? Вы это поняли?

Чего и понимать – довольно взять и прочитать любой его сборник, хоть те же «Письмена». Однако мне всегда было как-то не до Саши. Семь – восемь театров, каждый из которых выдает по четыре премьеры в году, филармония, фестивали, гастроли, скандалы плюс кульбиты чиновников от культуры разрывали меня на части, и я, как Золушка, пыталась уследить за всем этим хозяйством, с утра до ночи отделяя зерна от плевел, – на познание себя-то не оставалось ни времени, ни сил. Не говоря уже о Саше Водонееве. Во всем этом, как бриллиант среди навоза, сверкал один гигантский плюс: на какое-то, даже весьма продолжительное, время работа в газете была способна заменить ту самую «личную жизнь», о которой мы так много говорили, но которой так мало «пользовались».

4

В филармонии на меня посмотрели странно, объяснив, что не видели Водонеева две недели и что предстоящий вечер на грани срыва. Сашин сотовый глухо молчал, и, поднявшись к директору, я выслушала две версии Сашиного исчезновения:

– В запое либо на шабашке. Чай, не впервой: проспится и придет. А мы его – уволим.

Директор филармонии Талгат Хусейнов смотрел на меня весело и зло, а на его фантасмагорически длинном столе бликовали афиши предстоящего вечера. Я подошла, потрогала холодный свежий глянец: Саша стоял вполоборота и почти что спиной, в том же светлом плаще, как будто собираясь уходить, но строго смотрел нам в глаза – отчужденным, несвойственным ему беспощадным взглядом, словно сбросив все прежние маски, под которыми его знали. И опять, как тогда, во мне что-то вздрогнуло и заныло:

– Нет-нет, мы виделись в субботу, он был трезвый. Шел репетировать, спешил.

– Оставимте, не будемте об этом! Елизавета Федоровна, я вас умоляю! Ведь семь предупреждений – только письменных! – два выговора, пять взысканий. И Бог свидетель: я терпел подольше, чем Шапиро.

– Талгат Ильясович, побойтесь Бога. В театре у Шапиро Саша прослужил пятнадцать лет.

– Так он из них четырнадцать не пил. А у Шапиро абсолютная монархия: предупреждение – и вон. А здесь – как клоун на паркете: все можно. Прошу покорно, кончилось терпенье.

– Талгат Ильясович, вы добрый, вы великодушный… Куда же он пойдет? Ведь в драму не возьмут, а в остальные – невозможно. У нас на днях идет огромный материал о Саше и о филармонии, как-то некрасиво получится, подождите… Вот вечер состоится – там решите. А что билеты, проданы?

– Да ничего идут билеты, даже странно, – вздохнул Хусейнов, запечалился и погрузился в кресло.

– Что тут странного? Его же любят, знают. Стихи хорошие… – включила я свою пластинку.

– Я вас умоляю! Стихи! У Сонина – редчайший бас, чуть не шаляпинский, а – не идут билеты. У Гридневой колоратурное сопрано, глазки, губки – продано два ряда. Приносит прибыль только «Каравай». Кто б мог подумать! Балалайками и домрой!

– А Бернаро?

– Маэстро? Не мучьте, королева, ничего не знаю – полгода как заперся в замке, готовит новую программу. Не подойди и не спроси: как же-с, творческие муки-с… Но здесь простительно: звезда иллюзиона – без фокусов нельзя-с.

– Я вам сочувствую, но помяните мое слово, Водонеев не сегодня-завтра сам станет звездой – и зачем вам реноме сатрапа?

– Вы шутите.

– Не шучу ни секунды. Год, максимум три. Кстати, а где он сейчас живет? Звоню домой – сказали: переехал.

– Вы что, не в курсе? – как мячик подскочил Хусейнов. – У Водонеева была квартира, двушка. Пять лет назад он ее продал и переехал в однокомнатную, а разницу пустил на книжки.

– Два первых сборника, я знаю.

– Так вот, весной спустил и однокомнатную! Чтобы вышли «Письмена».

– Не может быть!

– Еще как может. Он вроде как опять обмен затевал: хотел менять на комнату – не вышло. Хотел судиться с этими риэлторами, но вроде пригрозили. Там темная история, подробностей не знаю. Чтобы не стать бомжом, полгода назад переехал к одной нашей пенсионерке – ухаживал за ней в обмен на завещание жилья. Ирина Диннер, концертмейстер, выступала двадцать лет назад.

– Диннер? Не знаю.

– Уж года два лежит с инсультом, родственников нет.

– Совсем-совсем?

– Совершенно.

– А ей звонили?

– Диннер? Конечно. Ничего не знает. Я отправил утром Леночку, секретаря, чтобы отвезла продукты. А! Вот, кстати, и она. Садись, Ленуся, что там, как Ирина Марковна?

– Талгат Ильясович, там жутко.

– Садись, рассказывай.

– Грязно, душно… И обои отвалились. И вещи на полу в коробках… Запах. Ирина Марковна лежит и плачет. Два дня не ела, Александр Ильич исчез.

– Ну, вот он, ваш гений, – исподлобья посмотрел Хусейнов. – Продолжай, Елена.

– Я накормила, убрала что можно. Вызвала скорую, и ее увезли. Но сказали, что надо бы в хоспис. Если нет из родных никого.

– Что с квартирой?

– Закрыла – вот ключ.

Хусейнов кивнул, знаком отпустил девушку и в недоумении повернулся ко мне:

– Что скажете?

– Он не мог ее бросить вот так.

– Ой, моя дорогая, не мог! Не видали вы, видно, запоя…

– Он не мог ее бросить.

– Но бросил.

– Нет, не верю. Звоните в милицию.

– Бесполезно. Заявление принимают спустя три дня после пропажи человека.

– Тогда звоните в морги и больницы, а я – его приятелям из ТЮЗа. И… я возьму эту афишу, хорошо?

Обязав Хусейнова держать меня в курсе, я в секунду слетела с крутой филармонической лестницы, чуть не сбила с ног поднимавшегося мне навстречу мага Бернаро и, почувствовав резкую боль, непроизвольно ухватилась за его руку.

– Не следует так опрометчиво спешить судьбе навстречу, учитывая то, что эта лестница – пожалуй, самая крутая в Городе, – улыбнулся Бернаро и в упор посмотрел мне в глаза, молниеносно перехватив руку. Нас отделяли сантиметров тридцать, и мне тотчас захотелось отодвинуться, вынырнуть из его взгляда, будто я очутилась в свете перекрестных прожекторов, направленных прямо в лицо. Эта особенность Бернаро – не мигая, с короткой дистанции подолгу рассматривать собеседника своими черными, глубоко посаженными глазами (а после не замечать его месяцами) – раздражала всех, и меня в том числе, заставляя держаться подальше. За пять лет работы я умудрилась написать о нем два раза – и то по настоянию редактора, вбившего себе в голову, что все, кроме театра, в нашей газете подвергается с моей стороны жесткой дискриминации. Бернаро в этом точно не нуждался: девяносто пять процентов его выступлений проходило за границей, и для всех оставалась загадкой его стойкая прописка в местной филармонии.

– Держу пари, вы подвернули ногу. Можете идти?

– Да, спасибо…

– Меня зовут Артур Бернаро.

– Я знаю. Елизавета Кронина, «Городские ведомости».

– Нет, идти вы не можете, – проговорил Бернаро, наблюдая, как я пытаюсь ступить на больную ногу и сменить гримасу на улыбку. – Вот ключи от машины, черно-синий «лендровер» – садитесь и ждите. Отключите сигнализацию вот этой кнопкой.

И пока я в полном недоумении рассматривала ключи, он устремился вверх по лестнице на третий этаж, где находилась его репетиционная база и где он никогда не репетировал, а только хранил реквизит.

– Справились? Вот и отлично, – вернулся Бернаро через несколько минут и снова пристально посмотрел на меня. – Почему кондиционер не включили?

– Не знаю, как заводятся машины.

– Не может быть, сейчас все знают. Хотя вы правы: женщина за рулем сегодня уже банальность, женщина за рулем внедорожника – банальность в кубе.

– Нет, отчего же? Просто не случилось.

– А еще вы не курите, не пьете и спите и видите, как бы отсюда сбежать.

Я рассмеялась и расслабилась.

– Вы хороший журналист?

– Я хороший журналист.

– Видимо, да – отвечаете без запинки.

– Куда мы едем?

– Я везу вас в травмпункт.

– Нет, не нужно в травмпукт. Отвезите домой. Если можно.

– Но у вас растяжение. Вы боитесь врачей?

– Уверяю вас, нет. И мне нужно работать.

Бернаро резко затормозил, вышел из машины, открыл дверцу с моей стороны и приказал:

– Обувь снимите.

– Зачем?

– Ногу давайте. Так больно?

– Нет, так небольно.

– А так? Растяжение есть небольшое. Не ходите дня два, все пройдет.

– Странно, что вы разбираетесь.

– Как всякий артист, в программу которого входят акробатические трюки, а, значит, растяжения и травмы.

Бернаро вернулся на свое место и включил зажигание:

– Ну, домой так домой. Как хотите, упрямая Лиза. Продиктуйте мне свой телефон, позвоню вам на днях и, возможно… – он мгновенно увернулся от мчавшейся по встречке «газели», что-то пробормотал про себя, кажется, выругался, и, обернувшись ко мне, повторил: – И, возможно, у меня к вам будет дело.

– Да, конечно, звоните, пожалуйста.

– И вы не спросите, какое дело? Вы нелюбопытны?

– Все журналисты любопытны. Я не исключение.

– Артур… Меня зовут Артур. Вам не нравится имя?

– Мне неудобно без отчества.

– Глупости, глупости, Лиза. И я вас звать по отчеству не стану.

– Тогда Елизавета.

– Хорошо.

Минут через двадцать, которые мы проехали в полном молчании, Бернаро помог мне выйти из машины, проводил до лифта (тот, как назло, не возникал целую вечность) и в каком-то веселом любопытстве все рассматривал и рассматривал мое лицо, чем смутил меня окончательно и вызвал приступ нервического кашля.

***

Следующие полчаса моей жизни были потрачены на звонки тюзовским приятелям Водонеева, которые, как оказалось, знали еще меньше, чем я. И все говорили одно и то же: подобные выпадения из реальности – с исчезновением на несколько дней и выключением телефона – для него не редкость, вот заземлится и объявится. Чуть успокоившись, я заварила чай и села за компьютер, чувствуя, что уснуть все равно не удастся: нужно было писать обещанную Хусейнову статью. И, кажется, впервые я писала такой материал без личной встречи, а перед глазами стояло одно и то же: Водонеевский Гаев в «Вишневом саде», визитной карточке «Другого театра», и эта его ключевая фраза: «Все состояние проел на леденцах».

Все состояние…

Саша продолжал играть в этом спектакле даже после ухода из театра, играть свою лучшую роль, из которой становилось очевидно, что жизнь прошла, и прошла безвозвратно, и не было жаль ни Раневской и ни имения, а только этого невзрослеющего ребенка, так и не выучившегося играть в серьезные игры серьезных людей. Собственно говоря, он и играл-то себя. Все это понимали, и всем было неловко. Как ни странно, совсем невыношенный текст статьи шел без сучка, без задоринки, и около двух часов ночи я поставила точку – почти счастливая оттого, что мне не нужно будет заниматься этим завтра.

А утром статья о Саше сразу пошла в номер – вслед за редакторской взбучкой на традиционную тему: где гвоздевые материалы?!

Не успела я вычитать в полосе своего Водонеева и назначить встречу Маринович, которую все оттягивала, как на моем мобильнике высветился незнакомый номер, состоящий практически из одних семерок, и обволакивающе-низкий голос мага Бернаро сообщил, что иллюзионист заедет за мной в редакцию.

– Но сегодня никак, у меня встреча.

– Тогда после встречи.

– Не знаю…

– Елизавета, как ваша нога?

– Спасибо, лучше.

– Ну, вот и прекрасно. Я заберу вас после вашей встречи и обязательно верну домой.

– Артур, давайте созвонимся позже, хорошо?

– Нашего нового поклонника зовут Артур. И кто он? – проявила признаки жизни спящая за компьютером Жанна.

– Да какой там поклонник! Бернаро.

Фрониус отреагировала так, словно это звонил не Бернаро, а Том Круз:

– И ты про какую-то встречу?

Я тут же пожалела, что не сохранила конспирации:

– Ну, если в самом деле встреча. Потом, я не готова и устала, строчила материал полночи.

– Лиз, ты сошла с ума?

– Я не сошла с ума.

– Бернаро – самый интересный мужчина во всем Городе, к тому же не женат.

Я вздохнула и села напротив:

– Вот именно поэтому встречаться с ним не следует.

– Да, в общем, ты права, нам только магов не хватало. Слушай, а он действительно похож на Копперфильда, или так делают специально на афишах?

– Действительно. Но выглядит моложе. Ему чуть-чуть за сорок или меньше.

– Зачем звонит?

– Не знаю. Говорит, что дело.

Кивнув, Жанка застучала по клавиатуре и вскоре зачитала справку из всеведущего Интернета:

– «Бернаро Артур Мстиславович. Родился в городе Владивостоке в 1960 году в семье инженеров-строителей. Окончил эстрадный факультет ГИТИСа. Народный артист России. Лауреат международного конкурса иллюзионистов в Варне… Лауреат Всемирного конкурса иллюзионистов в Монте-Карло… Лауреат того, лауреат сего… Так, это пропустим… Чемпион магии Всемирного форума магов в Токио и так далее, и так далее. Разведен. Имеет дочь Сирену.

– И тучу бывших жен.

– Да, нет, жена одна как будто, – возразила Жанка. – Но все равно: артист, среда, ты это не потянешь. И «Сирана» эта нам ни к чему. Хм, это надо же – Сирена! Какой вкус-то надо иметь! И что у вас?

– Жан, ну с чего ты взяла? Обычный деловой звонок.

– А с того, что Бернаро – твой тип: высокий, спортивный. Как ни странно, и книжки читает, и ставит правильные ударения в словах. Я сама в него чуть не влюбилась. Когда он снялся в «Колдуне».

– Он что, снимается в кино?

– Ты что, не помнишь? Сто лет назад. Этот «Колдун» шел по всей стране. Какой-то очень странный фильм, где он просто присутствовал в кадре. И хорош же был, однако. А больше не снимался.

– И в чем там суть?

– В чем, в чем… Не помню точно. Но, кажется, речь шла о том, что человек обнаружил и развил в себе сверхспособности до такого уровня, что мог предсказать все варианты будущего – как отдельной личности, так и страны, но сам в конце концов потерял интерес к жизни.

– А любовная история там была?

– Лиз, ну как без любви-то? В том и фишка, что женщина, в которую был влюблен этот колдун, совсем его не любила, а он ничего не мог сделать.

– Экая дичь.

– Нет, слушай, вру. Он мог, но не хотел делать своими магическими средствами. И кончилось все плохо. Ну, дичь, не дичь, а Бернаро там был просто дивный. Я смотрела три раза – и знаешь, на что? Как он ходит, как смотрит. Глаза!

– Да, я заметила: Бернаро – это пластика. Ее не выработать и не сочинить. Дается так, задаром.

5

Я шла по гулким коридорам «Балета Георгия Крутилова», поражаясь тому, как здесь все изменилось. После гибели хореографа прошло чуть больше месяца, но мне показалось – и стены обветшали, и в классах что-то померкло. На дворе еще держались последние жаркие дни, но тут, в просторных репетиционных помещениях, я сразу ощутила вкрадчивый, неестественный холод, хотя кондиционер не работал. Или в межсезонье так бывает всегда?

Ника Маринович, монументальная и невозмутимая, как скала, сидела в хорошо знакомом мне кабинете Крутилова, держа на коленях «Золотую маску» – почетный трофей с последнего фестиваля.

Указав мне на второе кресло, она долго и пристально рассматривала символ главной театральной премии страны, не обращая на меня никакого внимания. Затем встала и повесила его на стену – рядом с портретом Крутилова, который смотрел на нас, будто забавляясь.

– Упала «Золотая маска», – наконец сказала Маринович и закурила сигарету, – да, слава богу, не разбилась.

Я в который раз удивилась, отчего эти балетные всегда курят – и ведущие, и кордебалет, и педагоги, и завлиты, – и, чувствуя скрытую враждебность собеседницы, рассказала про пленку.