Текст книги "Детородный возраст"

Она тормознула на очередном светофоре, немного расслабилась, взглянула на Кириллова и обомлела: тот спал. Спал?!. Спал. Сзади посигналили, она тронулась, собственно, не зная, куда ехать, немного подумала и повернула к Неве.

Здесь, на окраине города, река текла обычная, «простоволосая», без гранитных оков, и выглядела куда живей и приятней, чем в центре. Надо остановить машину и подождать, пока он проснется. Будить – значит ступить на новую ступеньку отношений. А так они посторонние люди.

Маргарита Вениаминовна позволила себе вглядеться в Кириллова внимательнее. В его довольно стандартном русском лице вдруг проступили восточные черты – остро очерченные губы, как будто ломаные брови, чуть выступающие скулы. Так и хочется примерить шлем Чингисхана. Странная внешность, всё время меняющаяся. В памяти он ей представлялся совсем иным – светловолосым и круглолицым, а сейчас это почти брюнет с выраженными последствиями монголо-татарского ига. Может быть, оттого, что она его видит близко? Смуглая кожа или загар, по всему лицу крохотные родинки.

Взломщик машин… Сейчас как взломает и ее, и машину! Но почему-то не было страшно. И раздражение тоже куда-то ушло: хотела провести вечер вне дома – на, проводи. С ней так часто бывало, что вдруг, ни с того ни с сего, исполнялись сиюминутные желания, и Валера иногда шутил, что у нее есть экстренная связь с Богом – маленький красный телефончик. Последнее внезапное желание сбылось недавно, когда к ним в отделение пришла новая старшая медсестра, вульгарная тетка, говорившая сестрам «ты» и строившая глазки, заплывшие такие глазки, даже многодетному Толстоброву. Однажды, наткнувшись на старшую, курившую в форточку, Реутова прошептала: «Ты улетучишься, как этот мутный дым». Дым Маргарита Вениаминовна тоже переносила с трудом, а в сочетании с теткой он оказался просто невыносим, ее даже слегка затошнило. И что же? Месяца через полтора та уволилась, будто ее и не было. Говорят, купила квартиру в другом районе.

Реутова вышла из машины, побрела по берегу, надеясь, что Кириллов проснется от хлопанья дверцы, но тот не проснулся. Воздух здесь был совсем другой, не такой, как в городе, – холоднее и одновременно мягче. Она любила бывать на воздухе, особенно в лесу. Только гулять было не с кем. У подруг дети, муж с утра до вечера занят, а одной – ну какой же лес. Побродив немного, вдруг решила вернуться к машине: сейчас на ветру лицо съежится и будет дряблым, а она, прости господи, с молодым человеком. Не зря ведь делают подтяжки. Как ни ухаживай за этой кожей, в экстремальных ситуациях она тебя выдает. Пока вроде маскировать морщинки несложно, но от тонального крема пришлось отказаться, от яркой помады – тоже. Хорошо, вес остается прежним, и она вполне могла бы надевать свои студенческие платья, страшно подумать, какой давности.

– А, вот вы где! Насилу отыскал.

Реутова крупно вздрогнула и обернулась. Перед ней стоял Кириллов и, кажется впервые за время их знакомства, улыбался. И опять лицо его изменилось, будто он стал еще беспечнее и моложе.

– Насилу… Отыскал… Так говорили двести лет назад, – проговорила она машинально, а сама разозлилась от этой внезапности. Он просто неприличен, наконец, ей надоели его кульбиты.

– Всего лишь сто – сто пятьдесят. Простите, ради бога, я уснул. Всю ночь ремонтировали у друга машину, не спал ни капли. Кстати, вашу подвеску тоже нужно немного подправить, пока это совсем несложно.

– Какую подвеску? – не поняла Реутова. – Нет на мне никаких подвесок. – И тут же рассмеялась своему невежеству: – А, подвеску! Так машина совсем новая. Неужто в ремонт?

– Новая не новая… Не рассчитаны они на наши дороги. Лучше поправить сейчас. Давайте так: я приеду и заберу ее завтра.

По лицу Маргариты Вениаминовны проскользнула тень недоверия, и Кириллов это заметил:

– Не беспокойтесь, ночами я работаю автомехаником. Ко мне идет весь город.

– А днем врачом?

– Да вот нужно выбирать.

– Если нужно выбирать, то не нужно выбирать.

– Кого это вы цитируете?

– Я не цитирую. Зинаиду Гиппиус. Она говорила: «Если нужно объяснять, то не нужно объяснять». – И, помолчав, добавила: – Звучит, конечно, красиво, но на самом деле объяснять нужно, причем всегда. Почти всегда. Ведь человек не обязан читать ваши мысли.

– Да нет, вы правы, в моем случае выбирать не нужно, я, видимо, оставлю медицину. Меня уже клиенты называют «слесарь-гинеколог». Согласитесь, для имиджа не полезно.

– Смешно. Зачем тогда учились, интернатуру вот проходите?

– Надо было где-то учиться. Отчего ж не в медицинском? Мама очень хотела. Да я не жалею. А интерном в вашу клинику пошел из-за вас. Мы у вас были на практике на пятом курсе.

– Не помню.

– Ну, ясно, я и не рассчитывал.

Становилось совсем холодно, как-то внезапно накатили сумерки, и Реутова направилась к машине:

– Пора. Меня и так уже потеряли.

– Если б потеряли, давно бы уже позвонили.

Она и сама удивлялась, что муж не звонит, и сто раз уже позвонила бы ему сама, не будь здесь Кириллова. При нем разговаривать с Валерой она ни за что бы не стала.

– Да, собственно, у меня к вам дело… Маргарита… Вениаминовна… Сегодня вторник, а в субботу у меня день рождения. Хочу вас пригласить на день рождения. Придете?

– Меня?

– Вас.

– Но ведь на день рождения приглашают близких друзей, родных… – Он опять застал ее врасплох, и она не знала, как реагировать. Должно быть, в таких случаях отшучиваются, блещут остроумием. Сорят умом, как писал Гончаров в «Обрыве».

– Предрассудки. Приглашают того, кого хотят видеть, не так ли? Впрочем, до субботы еще есть время, я позвоню.

И пошел прочь.

Она хотела было его остановить, но тотчас раздумала, решив, что если он имел цель сбить ее с толку, то цели своей достиг и пусть отправляется восвояси.

«Обрыв», «Обрыв». Ее любимый роман. Почему-то для всех Гончаров – это «Обыкновенная история», разумеется «Обломов», а по ней так ничего лучше «Обрыва» и нет. И этот Кириллов ей напомнил Марка Волохова: непринужденность, бесцеремонность, напор и равнодушие к общественному мнению. Надо перечитать.

Набрала мужа – выключен телефон, набрала домашний – не отвечает. Посмотрела на часы – восемь. А с работы она ушла в четыре. Полчаса гуляла в больничном саду, полчаса здесь, какое-то время ехали – значит, он спал часа два с половиной. И вечера как не бывало. Сразу устав и озябнув, Реутова медленно поехала домой. Зашла в магазин, накупила всякой всячины и, пока поднималась на свой седьмой этаж – лифт, как всегда, не работал, – решила, что на день рождения пойдет. Ведь он уверен, что она откажется, для того и пригласил. А она согласится, отчего бы нет. Придет, посидит с полчаса и встанет между салатом и горячим. Мигрень, голова разболелась.

Однако куда подевался Валера? Просто пропасть, не предупредив, он не мог. За восемнадцать лет совместной жизни такого не бывало. Даже когда в природе не существовало сотовых телефонов, пейджеров и интернетов, он умудрялся звонить отовсюду. Уж не случилось ли в самом деле чего? Значит, так. Сейчас она что-нибудь быстренько съест и, если он не объявится до одиннадцати, поедет в мастерскую.

После крепкого чая и теплой еще булки с сыром стало заметно веселее, Реутова забралась с ногами на диван, включила телевизор без звука…

Уснула мгновенно и, засыпая, увидела Кириллова: он шел ей навстречу, весь в белом. Невнятно играла музыка. Вдруг она стала нарастать, но он поднял палец и велел музыкантам остановиться. Только сейчас она заметила оркестр, где-то наверху, как в цирке. Музыканты прекратили играть, и Интерн – так она его назвала про себя – сказал торжественно и гулко: «Не бойтесь, Маргарита Вениаминовна. Мы должны были встретиться. Так пусть это будет здесь и сейчас. Не беспокойтесь, мне сто тысяч лет, я гораздо старше вас».

Вновь зазвучала музыка, и они пустились в какой-то замысловатый танец – будто бы действительно в цирке. И зал был полон. В зрителях она узнавала знакомых, друзей. Только Валеры не было. Она стала его искать глазами и заметила у самой дальней колонны. Он там стоял, смотрел на нее без выражения, ей стало страшно и стыдно, она прекратила танцевать и выбежала в один из проходов. Выбежала и услышала звонок, какие бывают в театре. Звонок не прекращался, и она поняла, что спит, с усилием проснулась, бросилась к телефону, сорвала трубку, но услышала лишь гудки.

«Боже ты мой, жуть какая. Сколько же я спала? Половина одиннадцатого».

Она чувствовала, что звонил не Валера, скорее всего, ошиблись номером, и, значит, звонок был нужен лишь для того, чтобы ее разбудить. И это с ней бывало сплошь и рядом. Допустим, надо вставать, а не хочется – тут обычно звонил кто-то совершенно ненужный, вмиг поднимал ее с постели, и она уже не удивлялась этим посланным «с неба» звонкам.

Одевшись потеплее, она спустилась к машине и поехала в мастерскую. А куда еще? Больше всё равно некуда. Если и там ничего не прояснится, придется обзванивать знакомых: вы знаете, у меня муж пропал, помогите, пожалуйста…

Как быстро пустеют дороги в будний день. Еще два часа назад поток и пробки, а сейчас никого, будто все провалились. Нет, они не провалились: сидят по кухням, пьют чай с конфетами. Только она, бедная уставшая женщина, тащится в ночи в поисках вчерашнего дня. Вот и мастерская – закрыто. Надо подольше позвонить – раз, два, три, пять, семь, десять – и уже потом открывать. Хорошо, есть дубликаты ключей, а то бы пришлось взламывать… Так и есть, горит свет. Прошла, не раздеваясь, в небольшую кухню – остатки еды, жуткий беспорядок, недопитая бутылка водки, две рюмки. Это уже что-то новое. Валера мог, конечно, выпить в компании, но так редко и немного, что как собутыльник был явно несостоятелен. Куча окурков… Ага! Сигареты «Парламент» – выкурено полпачки. В их окружении «Парламент» курил только Сашка Дуванов, Валерин друг еще с армии. Три года назад он развелся, уехал в Германию по еврейской программе, потому что по матери был Фриндберг, и вот, значит, нагрянул. Судя по количеству сигарет, сидели часа три, не меньше. Понятно. Так, а это что? Вымытый бокал и полбутылки шампанского в холодильнике. Значит, была дама. Та-а-к… А потом они все вместе сквозь землю провалились. Но тогда он точно предупредил бы – во всяком случае, подстраховался. Нет, с дамой что-то не вяжется. А! А может, Сашка был с дамой – наверное, жениться собрался. Скорее всего, так. И шампанское…

Ей давно говорили, что в ней умер следователь, а Валера так просто пугался, когда жена начинала из мелочей выстраивать умозаключения и, бывало, рассказывала весь его прожитый день. Заглянула в туалет и ванную, наконец, вошла в крохотный кабинет и обомлела: свесив руки-ноги со старого потертого диванчика, муж мирно спал после попойки. Спал, улыбался и что-то бормотал во сне, не поддаваясь никаким попыткам его разбудить.

– Придурки! – с облегчением проворчала Маргарита Вениаминовна, объединив их с Кирилловым. – Нет, но какие придурки! Один спит, второй спит, а ты бегай между ними до глубокой ночи. Закон парных чисел. Экий дурацкий день.

Реутова почувствовала: она так устала и перенервничала, что охотно бы и сама заснула прямо в мастерской.

Она вышла на балкон, взглянула на светящийся город с высоты четырнадцатого этажа, написала мужу короткую записку и поехала домой.

* * *

Валера заявился в седьмом часу утра, помятый, с пирожными и извинениями, и она его между прочим поздравила с Сашкиной женитьбой.

Муж опешил:

– Ты что, с нами была? А почему я не помню?

– Не была я с вами. Иди в душ, мне еще блузку надо погладить.

– Рит, ну серьезно… Не сердись. Я и сам не понял, как напился. Представь, звонит Сашка, я, говорит, в Питере, приехал на неделю. Давай, говорю, ко мне. А он не один, с немкой. Рыжая такая. Толстая. Симона. И влюблена в него, как кошка. Посидели, она по-русски ни бум-бум. Потом я хотел позвонить, а с телефоном что-то случилось. Кажется, он упал в банку с рассолом. Немка его сушила феном, у нее такой маленький, портативный, а Саня сказал – бесполезно. Эти навороченные, как что, сразу дохнут.

– Вечером поговорим, а?

– Слушай, башка раскалывается. Дай чего-нибудь от головы, нет, не давай… Я в ванну… Приезжай скорей.

На стоянке возле больницы ее поджидал Кириллов:

– Я уж думал, вы забудете.

Встретив ее непонимающий взгляд, достал из кармана бланк доверенности:

– Ну, мы же договорились, что я поправлю подвеску. Давайте ключи.

– Делайте что хотите… – Протянула ключи, подписала доверенность и почти бегом направилась к своему корпусу.

Половину пятиминутки говорили про ее больных. У Симаковой опять давление под двести, ничего не действует. Гончаровой всю ночь капали, хотя еще вчера всё было вполне сносно.

С нее и начала обход:

– Рассказывайте, Мария Федоровна. Что случилось? Поволновались? Подвигались? Дома что-то?

– Вечером. Часов в восемь. На ровном месте. Я совсем не ходила. Почти ни с кем не говорила. Дома всё хорошо. Но она начала напрягаться. Вызвала дежурного врача – она сказала: капать. Я спросила: может, подождать, мне уже столько всего прокапали? А она: чего еще ждать?

– Ну, не так уж вам много и прокапали. Магнезия совершенно безвредна – магний есть в организме, это для него не новость. Скоро, видимо, начнем гинепрал, пока еще все-таки рановато. Но это тоже надежный препарат.

– Пыталась успокоить ее руками – бесполезно. Она категорически отказывалась слушаться.

– Сегодня посмотрю вас на кресле. Если будут показания, отправим в перинатальный центр.

– А если нет?

– Еще понаблюдаем. Возить туда-сюда – тоже риск. Сейчас как себя чувствуете?

– Сейчас хорошо. Когда убирали капельницу, она напрягалась. Я заставила себя заснуть. А проснулась – она вверху. Как в день поступления: капали-капали-капали – а она сжималась и сжималась, я положила руки на живот, уснула. Проснулась – всё расслаблено.

– Чудеса. Отдыхайте.

Встала, пересела к Симаковой:

– Что решили, Зоя Николаевна? Вы же видите – давление снизить не можем. Ничего, кроме магнезии, капать тоже не можем.

– Вы хотели созвать консилиум.

– Созовем. Но в пятницу тире в понедельник я вас отправляю в перинатальный центр, в палату интенсивной терапии. Если вы настаиваете, то это маленький, крохотный шанс. Так… А где Вика Горохова? Опять не ночевала?.. Ночевала или нет? Понятно…

– Так у нее ребенок дома маленький, не захочешь – побежишь.

– Вот что с ней прикажете делать? Пропустила укол. Последнее предупреждение, в следующий раз выписываю на все четыре стороны. Срок достаточный, в любой момент можно вызвать «скорую» и ехать в роддом… Так, Оксана Михайловна, дайте-ка я вас послушаю. Вот кто меня радует, так радует… Ну вот, потихонечку, помаленечку. Сейчас доедем до тридцати недель, и можно будет немного расслабиться. Домой ни ногой. Гуляйте, если можете спуститься вниз. Не можете – идите на балкон. Только смотрите, чтобы там не курили. Сегодня сделаем вам УЗИ и доплерометрию, посмотрим…

– Ой, всё в один день? Можно что-нибудь завтра? У меня еще физиопроцедуры.

– Хорошо, доплер завтра. Зоя Аркадьевна, вас я посмотрю попозже. Передайте Гороховой, чтобы зашла, когда явится.

* * *

Реутова вышла, и все выдохнули. Обход сделан – полдня, считай, прошло. Надо жить до вечера. Вечером кино – и занавес.

– Зой, ну не убивайся, не убивайся ты так! Ну она же сказала – в центр. Может, там дотянут. Она же сказала – шанс.

– Не напрягайтесь, девочки, не надо. Как будет, так будет. Всё, точка.

– О! Горохова нарисовалась!

Вика вползла через окно и, как утка, проковыляла к своей кровати:

– Чуть не проспала, бабка будильник сломала, всю ночь часы караулила.

– Проспала-проспала, только что обход закончился, Реутова тебя с собаками ищет, грозится выписать.

– А, пусть выписывает. Сколько можно!

– Она так и сказала. Пусть, говорит, если что, вызывает «скорую» и – в роддом. Беги к ней, да повежливей там.

– Щас, только расскажу. Вчера еще хотела, да забыла. Выхожу это я после тихого часа в киоск через больничный сад, а к Маргарите какой-то хмырь в машину садится. Ну, не хмырь, Маш, не хмырь, я хотела сказать, молодой человек, под тридцать, весь из себя отвязный. Она, такая, вспыхнула, прогнать его, видно, хотела, но потом ничего, поехали. Красавчик, на Домогарова похож, только выше и тоньше. Как говорит Тихая Зоя, мальчик из пробирки – прозрачный, длинный и худой.

– Да, может, родственник?

– Ага, внучок.

– Вик, ну какой внучок! Она еще вполне ничего. Сколько ей – тридцать семь?

– Больше, Оксанка, больше. Сорок – сорок два.

– Ну и что? Сейчас полно таких браков, когда женщина на десять лет старше. У нас на работе все с ума посходили: три свадьбы подряд, когда невеста старше. От последней мы вообще в обмороках лежали. Славик, наш Аполлон Бельведерский, двадцать пять лет, девки шли пешие и конные, – женился на тридцатисемилетней секретарше: страшная как страх, да еще с ребенком.

– Не в этом счастье советской девушки. Я говорю, не в возрасте.

– А в чем?

– В шарме. В умении держаться. В уверенности. А возраст… ну что возраст?

– Вот в Реутовой как раз и есть шарм, есть покой, уверенность, достоинство…

– Да рыба она, наша Реутова. Одни манеры, больше ничего.

– Иди-иди, а то попадет. Скажи, что на минуту опоздала.

А Сашино место пустует недолго.

– У вас тут свободная койка? У вас. Принимайте новенькую. Вернее, старенькую. – Дежурная сестра кивает на молоденькую женщину с распущенными волосами и кучей пакетов в руках. – Давай устраивайся, сейчас доктор придет. Волосы прибери.

Оля Старцева ложится в клинику планово каждые две недели. У нее порок сердца. Ей и жить-то с большим напряжением нельзя. Но Оля окончила институт, вышла замуж и забеременела. Прошла обследование у всех специалистов, все сказали «нет», а она решила рожать. Пока всё более или менее нормально, но ведь только шестнадцать недель, самое опасное – последние два месяца, а рожать с таким сердцем вообще нельзя.

Оля твердит одно:

– Если рожать, то сейчас, пока мне двадцать пять. Мы с мужем всё обдумали, и он меня поддерживает. Я понимаю, что могу погибнуть, но мы так его хотим! По крайней мере шанс есть, и я его использую. Вы меня не утешайте – как будет, так и будет.

Это «как будет, так и будет» звучит в нашей палате изо дня в день прямо-таки несчетно.

Какое-то нечеловеческое, жертвенное смирение.

Действительно, не нужно никого утешать.

Глава II
22–24 недели

Я лежу, смотрю в тусклый больничный потолок и думаю о том, что, как ни стараюсь, не могу нащупать под ногами твердую почву.

Я запретила себе думать о завтрашнем дне, а сегодняшний разбила на сегменты. Первое – встать и поесть, второе – прожить до обхода, дальше – до обеда и, наконец, до ужина. Ужин я считаю концом дня, его финишной прямой, после которой что-то еще телепается, но оно уже не в счет. После того как мне опять капали всю ночь, вернулся страх вертикального положения и любого перемещения.

У санитарки тети Лиды для меня один рецепт – «ноги кверху»:

– Ты знай себе старайся и лежи. Бог, он всё видит. Посмотрит, как ты стараешься, и смилостивится. Вон, забыла как ее, ну, лежала тут у нас год назад – и капали и капали, и капали и капали, Маргарита Вениаминовна ни на что не надеялась, а ведь выносила, вчера с ребеночком приходила, благодарила. И ты выносишь, если постараешься. У тебя не кровит? Вот и лежи как привязанная.

Я лежу, мне кажется, уже целую вечность, и нет ни прошлого, ни будущего, а только эта палата, эта кровать, эти дверь и окно.

Пытаюсь вспомнить из своей жизни хоть что-то, похожее на мою теперешнюю ситуацию, – и не могу. Не было ничего подобного.

Вот у Шуман – у той было, причем в молодости. Как-то, когда я в очередной раз донимала ее своим бредом о ребенке, она рассказала, что до рождения Сони у нее было два пузырных заноса, то есть две ложные беременности, и ей пришлось полгода провести в раковом корпусе: дело в том, что пузырный занос через раз перерождается в рак.

– Ты представляешь, Машка, тетки там мерли как мухи. Как мухи…

– И что?

– Ничего. Жила себе и жила. Я и мысли не могла допустить, что это может плохо кончиться, – что ты хочешь, девятнадцать лет. Но больше я с беременностями не связываюсь.

И еще она всё время говорила:

– Чтобы родить, нужно что? Правильно, забеременеть. А дальше всё идет само собой.

Как же, само собой… Как же…

Мне всё кажется, я должна до чего-то додуматься, что-то понять, и тогда станет легче. Но додуматься не получается, и я, как улитка, переползаю из одного сегмента дня в другой, из одного в другой, пытаясь радоваться хотя бы этому.

Иногда пытаюсь читать. Алеша принес «Курсив мой» Берберовой. Читаный-перечитаный, любимый «Курсив мой». Если постараться, можно даже найти параллели с моей ситуацией. Они там, в эмиграции, выживали, и я выживаю. У них неизвестность, и у меня неизвестность. На этом, впрочем, сходство заканчивается. Мои зрачки обращены внутрь, их – вовне. Их волновала исключительно жизнь духа, а все мои мысли – о плоти. Я сосредоточена на частном, они – на целом: «Когда Набоков написал „Дар“, а потом „Защиту Лужина“, я поняла – всё наше поколение оправдано…» Всё потерять, ютиться на чердаке, иметь одну смену постельного белья и думать о себе как о части «литературного целого»! Иногда мне удается погрузиться в их время настолько, что я почти забываю о своем. А еще я думаю о том – эта мерка сейчас у меня обязательна буквально для всех, – что у Берберовой не было и, должно быть, не могло быть детей, и, как я подозреваю, это ее ничуть не угнетало: она была сосредоточена на самопознании, соотношении времени и себя, на исследовании жизни. Надо будет перечитать потом, в нормальном состоянии.

Дежурная сестра позвала в смотровую. Это нужно пройти целый коридор – метров тридцать, повернуть налево и еще метров десять. Жуть. Просить каталку неудобно, да и Реутова настаивает, чтобы я понемногу ходила. Да буду, буду я ходить. Вот долежу до тридцати двух недель, тогда и буду. А сейчас – не могу, не могу…

Хуже всего, что я и сидеть не могу. Если выбирать между ходить и сидеть, то лучше ходить. Как только сажусь, матка сразу собирается в комок, и нужно скорее ложиться, класть руки на живот, чтобы ее унять. Ем я обычно стоя, очень быстро, затем ложусь и лежа пью чай.

А еще совсем не могу лежать на жестком, поэтому все обследования, которые проводят на кушетке, для меня мука мученическая. Вчера делали УЗИ – из-за жесткой кушетки начались сокращения, пришлось всё бросать и возвращаться в палату. Слава богу, в отделении одни панцирные кровати, а вот что я буду делать дома, если меня все-таки выставят… Как же, выставят, да и не хочу я домой, дома страшнее, чем здесь.

Кое-как, с остановками, добрела до смотровой. Реутова посмотрела на кресле и опять сказала, что шансы в общем есть. Ага, «больной, надейтесь». Пока остаюсь здесь, но видно, что она озадачена. Когда одевалась, невольно слышала их разговор с Толстобровым.

– Коля, я с Гончаровой не справляюсь. Уж было подумала о выписке, а позавчера – на тебе, всё хуже, чем при поступлении. Что капаем, что нет… Просто не знаю, что делать.

– Да чего там знать. Ну нервная она, всё время дергается, вот импульс и идет. Голову надо отключить. А всё остальное нормально. У меня жена такая… Да и возраст уже, согласись? Пусть лежит – может, вылежит.

– Тридцать девять – не так и много. Помнишь, в том году Чекалина в сорок пять первого рожала, и ничего. Домой еще на выходные бегала. А эта даже сидеть не может. Да у нее до родов все мышцы атрофируются, как она рожать-то будет при таком тотальном лежании?

– Прокесарят. Твое дело сохранить. Вот и сохраняй. Букетик у тебя, конечно. Гончарова, Симакова, Горохова, Мироненко…

– Старцева с пролапсом третьей степени да еще с аритмией…

– Ну вот, а ты прицепилась к Гончаровой. Ты не Господь Бог и даже не Михаил-архангел, угомонись. Пошли вон кофе пить. И знаешь, чем дольше я работаю, тем больше мне кажется, что мы здесь не очень-то и нужны.

– То есть как это?

– Ну, давление, почки, сердце – это ведь всё на внешнем плане. Подозреваю, что существуют некие глубинные причины того, что беременность прерывается или оказывается под угрозой. Их бы научиться устранять! Гинепралом здесь не поможешь. Мой руки, я пирожки принес.

Домой хотела выписать. Нельзя меня домой. Не поеду. Буду лежать. Наверное, я ненормальная. Все хотят домой, отпрашиваются, убегают, просят дневной стационар. Только я хочу одного-единственного – чтобы мне позволили лежать вот здесь, у этого окна, и, по возможности, не вставать совсем. Про дом я не помню – был ли он, не был… Забыла про жизнь и про дом. Главное – пролежать один час, затем другой, третий, четвертый. Как это ни странно, но мне нужна полная сосредоточенность. Пока я сосредоточенна, ничего плохого случиться не может.

Когда ползла по коридору, глянула на себя в зеркало – душераздирающее зрелище. Тетка без возраста в розовой пижаме. И волосы надо было красить еще два месяца назад.

* * *

– Маш, Маш, эта скотина… Он появился и сказал… Маша… – Вика Горохова трясет меня за плечо, и мне приходится расстаться со сном, в котором я уезжаю автобусом на какую-то экскурсию, заняла место маме и жду, а ее всё нет и нет, автобус, в конце концов, отъезжает, а я кричу и умоляю подождать. Ладно, со сном определюсь позже – девчонка вся в слезах. Обычно со снами я разбираюсь на месте, то есть тут же их анализирую и, если мне что-то не нравится, приделываю счастливый финал, как учат парапсихологические книжки в мягкой обложке. Но сейчас не до этого.

– Маш, Маш, он не хочет ребенка! – Вика рыдает взахлеб.

– Кто, Вика, кто? – Нет, от нее сейчас ничего не добиться. – Зоя, что случилось-то, скажите толком. Ее же выписывать собирались?

– Да теперь уж лучше пусть еще подержат. Нарисовался пропащий Степан, увидел живот и, ясное дело, упал в обморок. Готов заплатить, лишь бы она избавилась от ребенка. Понятно, у него семья, дети, по выходным диван и пиво. Видела бы ты его… К Реутовой хотел бежать, перепугался насмерть. Ну, пусть, пусть сходит. А лучше к Толстоброву – он вчера какого-то дяденьку с лестницы спускал на эту тему. Но там вроде муж был – орал, что не нужен второй ребенок.

– Забудь, Вика, не стоит он того. Во-первых, ну восемь же месяцев! А во-вторых, ты ведь для себя ребенка оставляла? И, в-третьих, зачем тебе такой мужик? Пусть жена с ним и возится, бедняга. Да слава богу, что он вот так, по-честному. А то бы еще пять лет ждала.

– Вот-вот, – поддержала Зоя. – Я тоже подумала: такие мужики всё время ни да ни нет – никакой ясности, молчат и блеют. И жене у них «да», и любовнице «да», а там – как вывезет. А этот ведь пришел и выразил свою позицию – и на том спасибо. Короче, не реви.

– Я думала, что он придет и…

– Обрадуется. Да, сейчас…

– Ну, может, не обрадуется, а задумается, что ли. Моя знакомая вот так же встречалась с парнем, а он исчез. Она хотела сделать аборт, а мать отговорила: мол, вырастим и всё такое. А потом, когда мальчику был год, он увидел его – и всё: сыночек, сыночек, не мог оторваться. Женились, девочку еще родили.

– Так он был холостой, Викуся! – всплеснула руками Зоя. – А у твоего комплект: жена, любовница. А когда любовница грозит превратиться во вторую жену и, значит, в проблему в квадрате, то кто же этого захочет? И я бы не захотела. Ну, представь, у меня дома муж и дети – и еще бы на стороне муж и дети. Не-е. Ни за что.

– Вика, мы с Зоей – взрослые тетеньки, послушай нас, пожалуйста. Плюнь, забудь, ставь чай и выбрось из головы.

Вика перестала рыдать:

– И за что мне всё это? Вам хорошо рассуждать, у вас мужья, квартиры, работы.

– Мужья, говоришь… – Громкая Зоя, которая после консилиума убавила свою громкость раза в три, достала из пакета вымытый виноград, груши, какие-то печенья, поставила всё это перед Викой и села напротив, нависая как скала: – Мужья, говоришь… Когда мне было двадцать три, я похоронила человека, который должен был стать моим мужем. То есть я бы похоронила его по-человечески, но он пропал без вести, понимаешь? Жил, жил и пропал. Мы даже не простились.

– А что, тогда война была?

– Нет, не было войны. Уехал к маме в Таганрог на каникулы, куда-то вечером пошли с друзьями – и всё… Если бы мы заканчивали институт вместе, этого бы, я уверена, не случилось, но я получила диплом на год раньше и уехала по распределению в Гаврилов Ям, это в Ярославской губернии. Мы встречались каждый месяц: то я приезжала, то он. И ждали, писали письма. Эти письма до сих пор у меня на антресолях хранятся – роман сочинить можно. Он, Саша, очень хорошо писал… Сначала долго почты не было, а я посреди учебного года уехать никуда не могу. Измучилась, извелась вся – думала, бросил. Дождалась весенних каникул, рванула в Питер, а там никто ничего не знает. Ребята дали таганрогский телефон родителей, позвонила, а мама его спрашивает: «Зоинька, вы не беременны? Нет? Как жаль, у нас хоть внучек бы остался». И так это было ужасно, нелепо и глупо, что я тогда просто жить не хотела. Не то чтобы покончить с собой, а просто – не быть, уснуть и не проснуться. И так трудно и мерзко было вставать ранним утром в этом Яму – они там так говорили: в Яму, – что все мои силы уходили на это. А нужно идти на уроки, улыбаться – в общем, жить. Поселок маленький: школа-интернат для глухих детей, где я работала, да несколько домов. Мы прямо в школе и жили. Первый раз в моей жизни оказалось, что я сама себе не нужна: как будто потерялась. И всё будто бы пропиталось моим несчастьем – и стены, и воздух, и лес, так что, когда закончились три года, которые было положено отработать, я сразу же оттуда сбежала. В Донецк. Забыла сказать: я сама из Баку, родители русские, их в тридцатые годы туда вывезли из голодающего Поволжья, там и остались. Баку – город хороший, но, кто жил в республике, знает, что русский там – человек второго сорта… Ну вот, а в Донецке мамин дядя, милицейский чин: приезжай да приезжай… Приехала. Сурдопедагоги, как выяснилось, там нужны так же, как ледокол «Ленин», пришлось идти в милицию, в инспекцию по делам несовершеннолетних. В основном занимались лишением родительских прав. Дети запущенные, мамаши пьяные, в лохмотьях, ты ходишь с утра до вечера по этим трущобам, а жизнь проходит. Образовался, правда, у меня поклонник, Мыкола, старший лейтенант. Сам чуть повыше собаки, женат. Я и так и сяк, мол, отвяжись, ты, Коля, по-хорошему, – нет, не отвязывается, проходу не дает, и всё. Пришлось звонить жене: угомоните, говорю, супруга. Утром приходит – под глазом фингал и щека расцарапана. И такой меня смех разобрал: хохочу и хохочу, остановиться не могу, водой отпаивали. Мыкола не простил мне этого фингала и настучал полковнику, будто я какую-то алкоголичку лишила прав, детей отправила в детдом и собираюсь въехать в их квартиру. Пара таких диких случаев тогда действительно произошла. Мыколе то ли поверили, то ли нет, но холодок за спиной я почувствовала. Но дело было даже не в этом. После Сашиной смерти образовалась такая пустота, вот будто ты в пустыне, и никого вокруг на тридцать километров… Особенно она ощущалась в выходные, которые куда-то нужно было девать, а девать было некуда. Пойдешь куда-нибудь, а ноги не идут, нет смысла в движении, так и села бы посреди улицы. Но я Мыколе благодарна: если бы не он, сидеть бы мне в этом Донецке, городе роз, и сидеть. А так я – раз! – и написала заявление. Не отпускают. А у меня подруга жила в Перми, уехала за мужем по распределению, томилась, скучала и звала. А в последнем письме она на десяти страницах настрочила, что, по ее предчувствию, а «оно ее никогда не обманывает», меня там ждет судьба. И вот я стою в кабинете начальника и говорю: «Отпустите. Я замуж выхожу. За инженера-нефтяника. Из Перми».