Текст книги "Кадиш.com"

III

Снова вытянувшись на кровати, Ларри пристально, тоскливо смотрит на рыбок: он ведь заточен здесь вместе с единственными на всю Вселенную домашними питомцами, от которых не дождешься ласки. Ларри даже не попытался отрегулировать освещение перед тем как улечься – смирился с неусыпной бессонницей.

Что он сделал, пока весь дом хлопотливо чистил зубы и переодевался в пижамы, так это достал из чемодана свой ноутбук, поставил на тумбочку и подключил к нему кабель модема, которым пользуется племянник, – выдернул из системного блока на столе. Стал шарить в интернете, внимательно всматриваясь в аквариум, попытался выяснить названия хотя бы некоторых обитателей. Надеялся стать чуть менее чужим, расположить к себе.

Когда зашел племянник, чтобы взять свои вещи и рассыпать над водой корм, Ларри встал рядом и, тыча пальцем, попытался припомнить усвоенное пятью минутами раньше. Сказал:

– Это лировая – во-он, позади той парочки?

Мальчик – вылитая мама! – театрально закатил глаза:

– Эти все – лировые. Парочка поближе – красные глазчатые мандаринки, а сзади – мандаринка точечная. Но все они…

– Лировые?

– Ага, – сказал мальчик.

– А вон та маленькая, наподобие акулы?

– Акула, – сказал мальчик, покачал головой и оставил дядю наедине с его тревогами.

Теперь Ларри смотрит, как эта мини-акула поворачивается и атакует его, подплывая к стеклу.

Ларри прижимает подушку к груди, сгибает ноги в коленях – принимает позу эмбриона. Думает о том, как любил отца. И как отец любил его, принимал таким, какой он есть, смотрел на него – насколько это вообще возможно для религиозного человека – с верой иного рода. Он верил в самую суть Ларри. Он чтил своего сына.

Но к тому, что отец верил в Ларри так, как человек верит в человека, прилагалось глубоко принципиальное неверие отца во все, что Ларри считал истинным. На смертном одре отец не переставал втолковывать: та жизнь, которую Ларри ведет сейчас, та жизнь, которую он сам себе выстраивал ценой упорных усилий, – вовсе не подлинная жизнь Ларри.

Даже когда Ларри исполнилось тридцать, когда волосы припорошила первая седина и мешки под глазами набрякли, его отцу казалось, что выбранная Ларри жизнь – что-то временное, распутье, а в итоге для Ларри придет пора «вернуться домой», как это называл отец.

Домой.

Для его отца и сестры дом был не конкретным местом, где берет начало твоя жизнь. А любым аванпостом, любой точкой планеты, где есть единомышленники, кошерные, окунающиеся в микву, посещающие синагогу, аплодирующие Израилю соплеменники, которые все как один чувствуют и верят одинаково и поступают одинаково, на один и тот же манер, в том числе относятся к трауру настолько серьезно, что выдышали уже весь воздух в комнате, вынуждая живых задыхаться, чтобы те в конце концов вправду стали одним целым с покойным.

Отец Ларри настолько убежденно верил, что все существование его сына – лишь временный этап, что в одном из прощальных разговоров сказал Ларри:

– Если у тебя есть эти жуткие хипстерские татуировки, знать о них ничего не хочу. Но, умоляю, если будешь делать еще, делай там, где их не видно. Когда ты вернешься к своим, нелегко придется, если у тебя окажется какая-то глупая надпись на костяшках пальцев или дракон на запястье. Тебе придется лицезреть свою ошибку каждое утро, когда надеваешь тфилин.

В этот момент Ларри охватили смешанные и странные чувства. Он почувствовал, что за него переживают. И обиду тоже почувствовал. И одновременно невольно рассмеялся. Услышать «хипстер» из уст отца! Миллион долларов – да, он поспорил бы на миллион, что отец этого слова никогда не слышал.

Если уж они добрались до судьбоносных решений, наступил самый подходящий момент – не хуже любого другого – поговорить о похоронах и о транспортировке того, что станет телом, домой, обратно в Нью-Йорк.

Не мог же Ларри отстраниться от всех этих дел и перевалить их на сестру. Должен же он в конце концов повзрослеть.

Отец, в свой черед, рассмеялся – хрипло, с пересохшим горлом. Нет, сказал он сыну. Он направится не туда. Нет, не в Бруклин.

Такой ответ чуть не сшиб Ларри с ног. Но тут Ларри вспомнил давно позабытое. Да, конечно же, само собой, отец желает упокоиться в Израиле. Когда придет Мессия и мертвые пробудятся, отцу не захочется катиться под землей до самого Иерусалима, прежде чем восстать из могилы. Вот что втолковали Ларри в детстве: те, кто покоится на Святой Земле, вылезут прямо из своих могил. Другим евреям, прежде чем ожить, придется проделать долгий путь – катить свои гремящие косточки до дома всех домов.

– Иерусалим, – сказал Ларри, кивнув мрачно и с полным пониманием.

Отец снова засмеялся.

– Ерушалаим? Ты себе представляешь, сколько это стоит? Отправить гроб самолетом? Купить место на кладбище? Хочешь, чтобы я переслал себя по почте, чтобы меня засунули в склон каменистого холма около шоссе, в тени торгового центра, точь-в-точь похожего на западные? Нет, Ларри, не в Израиле. Здесь, в Мемфисе, – сказал он. – Меня похоронят мехутаним[11]11
  Мехутаним (иврит) – родственники со стороны зятя или невестки.


[Закрыть]. Буду покоиться рядом с семейным участком родни твоей сестры.

– В Мемфисе, насовсем?

Отец кивнул. В Мемфисе, насовсем. Да.

Ларри не знал, что и подумать. А как же места на кладбище в Ройял-Хиллс, уже оплаченные отцом и матерью?

– Мой свадебный подарок ей и тому дуролому.

– Ты отдал свое место Деннису?

– В тот же день, когда они обменялись кольцами. Пусть твоя мать покоится под общим надгробием с именем, которое для еврея – просто смех. Деннис. Все равно что провести вечность в могиле с тренером по теннису.

– Но, пап, они не вернутся в Бруклин. Никогда. Они даже в гости не приезжают.

– Что ты знаешь о планах твоей матери и этого идиота? Какой мозольный оператор переносит свой бизнес в места, где богачи с утра до вечера рассиживаются, задрав ноги кверху? В пятидесяти милях от их дома не найдешь ни одной сверхсложной мозоли.

– Почему вдруг мы заговорили про ноги? Абба, ты же нездешний, – сказал Ларри, обводя рукой вокруг, подразумевая больничную палату, и больницу, и Мемфис, и великий штат Теннесси. – А что, если я прямо сейчас верну те места? Что, если я договорюсь с мамой? Тебе следует покоиться дома, в Ройял-Хиллс, среди евреев. Там, где ты был всегда. Ты возьмешь одно место, а я… я воспользуюсь вторым.

– Вот-вот, – сказал отец. – Сейчас ты нас бросаешь, как будто это ничего не значит. Но я уверен: когда наступит тот час, тебе захочется к нам вернуться.

Услышав слово «бросаешь», Ларри скривился. Отец заметил это и все понял:

– Ларри, ты нас бросаешь не как сын, не в этом смысле. Ты здесь. Ты прилетел. Остановился в «Ла Куинте» и делаешь то, что должен. Идеальный сын. Я говорю в смысле, бросаешь как еврей. Не меня. Я имею в виду твой народ, твою веру. И это еще одна причина, почему…

– Почему – что?

– Почему здесь.

– Потому что я секулярный?

– Потому что я умираю. И хочу: когда я уйду, пусть все будет сделано как надо. По-настоящему.

IV

Ради этого «пусть все будет сделано как надо» рав Рой уводит Ларри из гостиной в кабинет. Они только что завершили молитву, идет последний вечер строгой изоляции. Очевидно, все спланировано заранее: Дина идет за ними по пятам, а Дуви Хаффман замыкает шествие.

Хаффман возглавляет Хевра Кадиша – местное похоронное общество. Этот человек с бычьей шеей и тройным подбородком, лезущий не в свои дела, – тот самый, кто готовил тело их отца к возвращению в прах.

С тех самых пор как отца отвезли в больницу, а потом на кладбище, Дина никого в кабинет не допускала. Значит, кабинет они выбрали за его эмоциональную весомость в момент, когда от шивы остается лишь один рассвет и завершающий миньян, а затем все собравшиеся призовут брата и сестру встать и принять утешение от Всевышнего среди скорбящих Сиона.

Муж Дины – симптоматично – при этом не присутствует. Дина решила не втягивать Ави – как и всякий раз, когда наступало время ей и Ларри засучить рукава для настоящей драки. Ясно: отсутствие Ави – дурной знак.

Никто из трех человек, стоящих перед Ларри, не притворяется, будто они собрались здесь спонтанно. Хаффман и Рой – по бокам, Дина – в центре. За их спинами, возвышаясь над всем, – стена религиозных книг в позолоченных и посеребренных переплетах. Ларри пятится, натыкается на раму раздвинутого дивана: одеяло до сих пор свисает криво, простыни сбились в ком.

Конечно, все по плану: смахивающий на мультяшного кролика раввин (рядом с Хаффманом он кажется еще жилистее) поднимает бровь, подавая сигнал Дине.

– Как тебе, должно быть, известно, – говорит она, словно читая по бумажке, чересчур официально, – завтра мы встаем[12]12
  Т. е. завершаем шиву. – Примеч. ред.


[Закрыть], и завтра же у тебя самолет. И, Ларри, мне нужно знать, что тебе понятны твои обязанности как единственного сына нашего отца.

– Почему со мной все постоянно обходятся так, словно я не еврей? – говорит Ларри, уже вскипая. – По-вашему, я не знаю правил? По-вашему, если бы вы не следили за мной во все глаза, я бы кремировал отца и пересыпал пепел в консервную банку? И закопал бы его кости на каком-нибудь поле с крестами, и вылил бы на холмик бутылку бурбона?

Видя, какой оборот слишком быстро приобретает эта беседа, вмешивается рав Рой:

– Мы говорим не о похоронах. Это уже сделано, выполнено в точном соответствии с галахой.

Но Дина готова к бою. Выдвигается на полшага вперед, загораживая раввину обзор и недвусмысленно намекая, что сама контролирует ситуацию:

– Я говорю о том, что будет теперь, Ларри. Я спрашиваю про факел, который ты должен нести ради этой семьи – нашей семьи – следующие одиннадцать месяцев. Скажи мне, что ты усвоил: кадиш – твой долг.

– Я это усвоил, – говорит Ларри.

– Усвоил? Правда-правда? Ты знаешь, что нельзя пропускать. Ни разу. Ни одной службы, – она употребляет нееврейское слово «служба», и Ларри понимает, что она это нарочно, хочет уязвить, показать, как далеко он отклонился от пути истинного. – Десять раз в день, вот сколько раз читается кадиш.

– Это я тоже усвоил, – говорит Ларри. – Я провел здесь всю неделю. Надевал тфилин. Делал свою работу.

– Но мы оба знаем, что завтра ты эту работу бросишь. А мне очень-очень нужно, чтобы ты ее не бросал, Ларри. – Теперь в глазах сестры отчаянная мольба, а лицо, с которого смотрят эти глаза, потрясает Ларри: как же оно постарело, сколько лет прибавила сестре общая утрата.

Что же он сам увидит в зеркалах, когда с них снимут завесы, гадает Ларри.

– Ты не обязан быть религиозным, – говорит сестра. – Не обязан верить. Можешь ни о чем не думать, ничего не чувствовать, есть свои чизбургеры на завтрак, обед и ужин. – Тут она быстро оглядывается на Роя – удостовериться, что справляется с ролью. – Но ты не можешь пропускать миньян. Ни разу. Никогда. Этого ждет от тебя наш отец – ждет в эту самую минуту, ждет, находясь в Олам а-ба[13]13
  Олам а-ба (иврит) – «мир следующий [за физическим]». Это понятие подразумевает как мир, в котором мертвые вернутся к жизни, так и мир блаженства, рай, куда души попадают после жизни в этом мире. — Примеч. ред.


[Закрыть]. Потому что это и только это – твои дела, твои слова – создает нашему отцу наилучшие условия пребывания в Грядущем Мире.

– Так и есть, – говорит рав Рой, а Хаффман кивает. И оба мужчины вслед за Диной таращатся на него, подражая, как умеют, сестринскому умоляющему взгляду.

Всем им известно, что Ларри ничуть не намерен провести целый год в синагоге. Что Ларри никоим образом не управится – и не собирается управляться – с выполнением столь неимоверного обязательства.

На пристальные взгляды Ларри отвечает пристальным взглядом – смотрит не на сестру, а на мужчин, поочередно. Дина привела их, ища моральной поддержки, и Ларри хочет от них того же. Поддержите мою сестру. Сделайте так, чтобы она почувствовала себя под защитой, в безопасности, почувствовала себя праведницей, сознавая, что исполнила свой долг.

Если только Ларри пообещает читать молитву, будет ли Дине хоть какой-то урон от его небрежения? И – давайте откровенно – велика ли разница для покойного отца на Небесах, читает Ларри молитву или нет? Неужели хоть кто-то искренне верит, что Бог отмечает в своем журнале галочкой каждое благословение, произнесенное Ларри?

Но глаза Дины, этот взгляд… Сестре нужно своими ушами услышать обет. И Ларри обещает.

– Обещаю, – говорит он. – Не пропущу ни одного раза.

При этих словах Дина испускает вопль, душераздирающий. Если бы она могла броситься в объятия рава Роя, ища утешения, если бы у этих людей разрешалось прикасаться к тем, с кем они не состоят в браке, она сейчас рыдала бы у раввина на плече, а он гладил бы ее по голове – то есть гладил бы ее парик.

Вместо этого она говорит Рою:

– Я вам говорила. Говорила, что он так скажет. Я попыталась. Сделала, как вы велели.

Ларри отвечает, словно Дина обращалась к нему:

– Но я сказал «да». Сказал, что буду молиться. Сказал, что все сделаю.

– Но ты врешь! – кричит она, твердо упираясь ногами в пол, всем телом кренясь в сторону Ларри.

– Тише, тише, – говорит рав Рой Дине, успокаивая ее. – Давайте не будем говорить «врешь», когда мы можем предполагать благие намерения. Вы врете? – спрашивает он Ларри.

– Нет, – говорит Ларри. – Не вру.

– Видите? – говорит Дине раввин тоном, позаимствованным прямо из учебника для раввинов. – Он знает, ваш брат знает, что такое обязательство – истинное благословение. Мы все хотим для вашего отца одного и того же: чтобы он нашел лихтиг Ган Эден, воистину светлую жизнь после жизни. А чтобы он ее обрел – нам всем известно, что до́лжно одиннадцать месяцев во имя него читать кадиш.

Ларри указывает, что это, строго говоря, им всем известно, известно с детства, и сестра только что так и сказала, примерно две секунды назад. А еще указывает, что глубоко оскорбительно даже делать вид, будто об этом нужно твердить снова и снова, разжевывать. Именно ради этого момента они завербовали Дуви Хаффмана. Потому что всякий, кто приходил с визитом соболезнования, видел, как резко, раздраженно и откровенно-сердито Ларри обходился с сестрой. И все евреи во всем городе, в том числе сам Рой, знали: каким бы дельным священнослужителем он ни был, когда этот добрый раввин проповедует не своим единомышленникам, охотно верящим ему на слово, он начисто лишен харизмы. Итак, настает очередь Дуви.

– Раввин и ваша сестра хотят сказать… – говорит Дуви, – они имеют в виду…

– Да-да, – говорит раввин. – Скажи ему, что мы имеем в виду.

В затруднении Хаффман так и эдак наклоняет голову, собираясь с мыслями:

– Есть опасения, что вы пообещаете все исполнять, а на самом деле подумаете, что нас не затронет то, что вы в действительности будете делать. Возможно, вы решите: не все ли равно? Кто, в конце концов, узнает?

Какого прекрасного переводчика выбрали себе раввин и Дина! Какого умелого толкователя намерений обрели они в лице Дуви Хаффмана. Ведь в точности так Ларри и подумал.

– Именно это опасение, – говорит Дуви, повышая голос на октаву, – вынудило вашу сестру к резкости, а раввина – к излишним пояснениям. Я не ради себя спрашиваю второй раз, а ради вашего отца. Мы пытаемся высказать предположение, удостовериться…

– В моем обещании? Которое я только что дал?

Хаффман обдумывает услышанное, а Дина стоит, скрестив руки, ярясь.

– Если вы даете обещание лишь затем, чтобы мы от вас отстали, – говорит Дуви, – то мы просим: пожалуйста, хотя бы скажите все как есть. Скажите прямо. Чтобы мы могли найти честную отправную точку для очень важного разговора.

Теперь черед Ларри призадуматься. Он размышляет неторопливо, а Рой – разве он может выдержать чье-то молчание?

– Кадиш. Всякий раз, когда вы читаете его вслух, – говорит Рой, – это влияет на положение вашего отца в Грядущем Мире. Это буквально влияет на его нешаму[14]14
  Нешама (иврит) – душа, дух.


[Закрыть] в месте, где он, возможно, прямо в эту секунду собирает хворост для своего же костра.

Это… для Ларри это удар под дых.

– С ума посходили? Вы думаете, что мой папа сейчас собирает хворост, чтобы себя сжечь?

– Возможно, это метафора – про хворост, – говорит рав Рой, воздев руки.

– А костер? – допытывается Ларри.

– Костер есть костер. – На лице Роя прямо-таки написано: «Лгать я не в силах».

– Вы все рехнулись. Все до одного. И грехи сына не переходят на отца! Все устроено совсем не так.

– В некоторых случаях переходят. Если ребенок еще не достиг возраста бар мицвы, допустим, – это был бы пример перехода с сына на отца. – Рав Рой отступает на шаг назад, прячется за Дину, когда Ларри багровеет от гнева. – Но мы говорим не об этом, – продолжает он из-за плеча Дины. – В данном случае. Здесь это не имеет негативного смысла. Это прекрасно. Это вас возвышает. И вашего отца тоже возвышает. Это возвышает даже Бога! Как говорит нам Раши…[15]15
  Раши – крупнейший средневековый комментатор Талмуда и один из классических комментаторов Танаха, духовный лидер французского еврейства в XI – начале XII века. – Примеч. ред.


[Закрыть]

– Никаких Раши! – кричит в ответ Ларри. – Никаких мнений. Никаких комментариев. Никаких историй. Только факты! Наш папа… он же был самым чистым, самым добрым, самым бескорыстным, – говорит Ларри, глядя теперь на Дину, которая не остается безразлична, втягивает Дину в разговор. – Неужели вы серьезно думаете, что если однажды утром я просплю…

И видит, как лицо сестры темнеет.

– Ты каждое утро проспишь! – вопит она. – Ты не собираешься молиться. Лучше сознайся сразу.

– Это ничего не изменит. Невозможно, – говорит Ларри, пытаясь выстроить аргументы, подняться над бурей эмоций, облечь свои убеждения в слова. – Если Бог есть, если Он есть взаправду, то мои действия здесь никоим образом не могут повлиять на посмертное существование нашего отца. Это не… этого просто не может быть… не так все устроено.

Из уст сестры несется жалобное:

– Нет, так. Так. Так!

Она протягивает к брату руки, стискивает его запястья – ласково, с любовью. – Таково было его желание, – говорит она. – Он очень тебя любил. Но наш отец ужасно боялся, что ты его подведешь.

– Нет, – говорит Ларри, мотнув головой.

– Это последнее, что он сказал мне в этой жизни: «Кадиш. Не допускай, чтобы твой брат меня подвел».

Перед этими двоими. Какая наглость!

Сестре Ларри говорит:

– Неправда. Я же был там. – И для убедительности добавляет: – Себе мозги трахай, не мне.

Мужчины отшатываются. Но не Дина – не зря она столько лет его старшая сестра.

– Зазнайка, – говорит она, отпуская его руки.

– Дина, ты никого не щадишь. Серьезно, трахай себе мозги. Или пусть Ави – у него ведь стоит – тебе поможет. Ты чудовище.

Хаффман, белый, как мел, огибает Дину и цепляется за раввина, кладет руку на его плечо, чтобы удержаться на ногах.

И все же Дуви – он не робкого десятка – вставляет свое слово:

– Быть при смерти и бояться, что никто не прочтет по тебе молитву, – положение нешуточное.

Ларри меряет Хаффмана взглядом. Рядом с костлявым Роем Хаффман кажется еще приземистее и упитаннее. Он, по мнению Ларри, заслуживает такой же отповеди: «И вы тоже себе мозги трахайте!» – но Ларри этих слов не произносит.

А произносит вот что:

– Мой отец придавал этому большое значение. Но он умер не в страхе. Не из-за меня. Как бы жестоко ни было намекать…

– Я не намекала, – говорит его сестра. – Я сказала прямо. Сказала, потому что знаю.

– Я тоже был рядом с ним, – говорит Ларри, – и уходил он светло. Он ушел умиротворенно, зная, какой я на самом деле. – И буквально вопит: – Я хороший мальчик! Он сам мне сказал.

На него смотрят пристально, смотрят с сочувствием. Как он жалок!

Дина вновь спрашивает, на сей раз спокойно:

– Ты пообещаешь, что будешь это делать – читать молитву?

– Не пообещаю и не буду молиться, – говорит Ларри. – Ни с людьми, ни сам по себе. Я стану делать это дома, когда будет правильное настроение. Стану чтить своего отца на свой манер. И я верю – совсем как вы верите во все такое, – что это ничуть не хуже.

– Но это не так, – говорит сестра, отчаявшись. – А Бог сделал тебя тем единственным… единственным, кто для этого предназначен.

– Но почему? – вопрошает Ларри. – Дина, почему ты не можешь это делать? Почему бы тебе не читать эти долбаные молитвы? Если в нашей семье ты – тот самый человек, на которого папа мог положиться, если, черт возьми, он оставил тебе на сохранение свой прах, возложи на себя обязательства, которые к этому прилагаются. Читай кадиш сама.

– Я же девочка! – говорит она. – Не могу.

– Во-первых, ты женщина, – говорит Ларри. – Во-вторых, наведи порядок в своей религии.

А раву Рою он говорит:

– Нелепо застревать в тупом Средневековье. Введите равноправие. 1999 год на дворе. Давно пора. Наведите порядок в своей общине. Разрешите Дине читать молитву!

Раввин со страдальческим лицом опускается на край раздвинутого дивана.

– Да ладно вам, ребе, – говорит Ларри. – Скажите ей, что это нормально, и это станет нормальным. Станьте первым отважным раввином, который это разрешит.

– Это устроено не так, – отвечает Рой.

Ларри оборачивается к Хаффману:

– А вы, Дуви? Почему бы вам не навести глянец на отсталые позиции раввина? Чтоб стали приемлемыми.

– Эти позиции не отсталые, – говорит Дуви.

– Отлично. – Ларри обращается к сестре, словно те двое уже ушли. – Почему бы не поручить это Ави? «Второй сын» – всегда называл его папа. Он и так молится, наверно, раз пятьдесят на дню.

– Ави – мой муж. Не кровный родственник!

– Тогда твоему мальчику.

– Хочешь услышать ругань, зазнайка? – говорит сестра. – Хочешь услышать грязную ругань, ах ты, брат говенный? Хочешь, чтобы ребенок соблюдал траур вместо тебя? Он даже не на очереди. Нет, Ларри. Никто, кроме тебя.

– Ну тогда, мне сдается, наш отец попадет в Ад.

Этими словами Ларри попадает в больное место, хотя вроде бы в него не метил. Дина, потеряв самообладание, начинает причитать. А уняв рыдания, говорит:

– Да, братик, когда ты хочешь нагадить, жестокости тебе не занимать.

– Ой ли? Пустяки по сравнению с твоими словами, что отец умер в страхе… из-за меня.

– Тогда докажи, что его страхи были напрасны, – говорит Дина, – и сделай то, что обязан!

– Сделаю. Клянусь сделать, – говорит он. – Но сделаю на свой манер!

В этот самый момент его сестра смотрит на раввина, который каким-то образом, чуть ли не путем левитации, оторвался от дивана. Сестра, надеясь на спасение, оборачивается к этому человеку и к общественному институту, который тот здесь представляет.

Ларри поддерживает ее: наконец-то они оба на одной стороне.

– Да. Уладьте это, ребе! – говорит он. – Посмотрим, какие способы у вас есть.

Рав Рой делает глубокий вдох, напыживая грудь, словно голубь. Внезапно он кажется совсем другим – готовым все разрулить. Когда он глубокомысленно тянет себя за бороду, Ларри впервые кажется, что перед ним настоящий раввин.

– Со стороны вашего отца, – приступает Рой, – никого из братьев не осталось в живых?

– Никого, – говорит сестра Ларри. – Ни одного мужчины ни в одной ветви – только этот, единственный, ни на что не годный сын. Единственный мужчина. Вот только мужчина ли?

Раввин еще несколько раз тянет себя за бороду, словно бы укрощая ее.

– Вы могли бы, – говорит раввин, – вы могли быть йоцей[16]16
  Здесь – выставить для соблюдения мицв.


[Закрыть] кого-нибудь другого в таких чрезвычайных обстоятельствах. Вы могли бы назначить кого-то наподобие шалиах мицва[17]17
  Шалиах мицва (иврит) – «посланец, исполняющий заповедь». – Примеч. ред.


[Закрыть] – это вроде эмиссара. Законного представителя, который будет читать молитву вместо вас.

– Представителя? – говорит Дина. – Хотя этот – вот же он – жив-здоров?

– Лишь бы кадиш читали; все остальное не имеет значения. Вначале мы пробуем наилучший вариант. А потом ищем иное решение.

– Значит, ее муж мог бы, – говорит Ларри, – если захочет…

– Только не Ави, – говорит Дина. – Только не мой муж. Хочешь нанять представителя – ищи представителя.

А раву Рою она говорит:

– Но если он найдет кого-то другого, это действительно будет кошерно? В полной мере? Все равно как если бы он читал сам?

– В полной мере и во всех отношениях. Кошерно на тысячу процентов, если тот, кто читает, не пропускает ни одного раза и неуклонно упоминает вашего отца в своих молитвах. Не рассказывайте всем вокруг, но это действительно – галахически – одно и то же.

Сестра смотрит на брата. Брат смотрит на сестру. И Дина кивает в знак согласия:

– Ларри, разберись с этим. Сегодня же вечером. Или я прикую тебя цепями к кровати. Понял? Если я не буду знать, что молитву читают, никуда тебя не выпущу.

Она оборачивается к раву Рою:

– Если это действительно кошерно, как вы говорите, ребе, я это приму. Но обязанность проследить за этим – она все равно на нем. Пусть мой брат хоть раз в своей горништ[18]18
  Никчемной (идиш).


[Закрыть] жизни за что-то несет ответственность. Пусть сам разгребает свое говно.