Текст книги "Дом о семи шпилях"

Обе родственницы до наступления ночи, в промежутках между появлениями покупателей, нашли время для того, чтобы сделать несколько шагов к дружескому сближению. Старая леди находила печальное и гордое удовольствие в том, чтобы водить Фиби из комнаты в комнату и рассказывать ей грустные предания о событиях, свершавшихся в стенах этого дома. Она показывала своей кузине впадины от рукоятки шпаги лейтенант-губернатора на створках двери, ведущей в комнату, где мертвый хозяин, старый полковник Пинчон, встретил своих гостей страшно нахмуренным взглядом. Этот мрачный взгляд, по замечанию Гепзибы, до сих пор вселял ужас во всякого, кто переступал порог комнаты. Затем она попросила Фиби стать на один из стульев и рассмотреть старинную карту восточных земель Пинчонов. В одной полосе земли, на которую она указала пальцем, находились серебряные рудники; эта местность значилась в заметках самого полковника Пинчона, но могла стать достоянием общества только после того, как права семейства на данные земли признает правительство. Таким образом, вся Новая Англия была заинтересована в том, чтобы это дело решилось в пользу Пинчонов. Гепзиба объявила также, что где-то под домом, или в погребе, или, может быть, в саду непременно должен находиться огромный клад, состоящий из кучи английских гиней.

– Если бы вам посчастливилось найти его, Фиби, – проговорила Гепзиба, глядя на девушку с кислой, но дружелюбной улыбкой, – тогда бы колокольчик не звенел больше в лавочке.

– Да, милая кузина, – ответила Фиби, – но пока я слышу, как он звенит!

Когда Фиби закончила с покупателем, Гепзиба начала рассказывать, очень неопределенно и издалека, о некоторой Элис Пинчон, которая была необыкновенно хороша собой и очень образованна в свое время, лет сто тому назад. С этой прелестной Элис случилась какая-то страшная, покрытая мраком тайны, беда. Она худела, бледнела и мало-помалу увяла навеки. Но до сих пор некоторые уверены, что тень ее живет в Доме с семью шпилями, и очень часто – особенно перед смертью кого-нибудь из Пинчонов – слышно, как она играет на клавикордах. Одна из ее пьес, в то самое время, когда она перебирала клавиши своими бесплотными пальцами, была положена на ноты каким-то любителем музыки. Пьеса эта до такой степени печальна, что до сих пор никто не в состоянии ее слушать, и только тем, чья душа томится собственным горем, музыка эта кажется приятной.

– Это те самые клавикорды, которые вы мне показывали? – спросила Фиби.

– Те самые, – ответила Гепзиба. – Это клавикорды Элис Пинчон. Когда я училась музыке, отец не позволял мне открыть их, и так как я упражнялась только на инструменте своего учителя, то давно уже совсем забыла музыку.

Оставив эти темы, Гепзиба завела речь о дагеротиписте, которому – так как он был здравомыслящий и благонравный молодой человек, притом бедный, – она позволила жить в одном из семи шпилей. Но, познакомившись поближе с мистером Холгрейвом, она не знает, что с ним делать.

– Он водится, – так говорила мисс Пинчон, – с самыми странными людьми, каких только можно себе представить: с длинными бородами, в полотняных блузах и в других новомодных и безобразных платьях. Все это реформаторы, проповедники воздержания, пасмурные филантропы, бродяги, которые не признают никаких законов, не употребляют в пищу ничего питательного и живут только запахом чужих кухонь.

Что же касается собственно дагеротиписта, то она читала однажды статью, где его бранили за либеральную речь, которую он произнес перед собранием, похожем на толпу бандитов. Со своей стороны, мисс Пинчон имела причины думать, что он занимается животным магнетизмом и, возможно, даже изучает черную магию в своей уединенной комнате.

– Позвольте, милая кузина, – перебила ее Фиби, – если этот молодой человек так опасен, то зачем вы позволяете ему жить у себя в доме?

– То-то и оно! – ответила Гепзиба. – Иногда я всерьез подумывала прогнать его. Но при всех своих странностях он очень добрый человек, и хоть я плохо его знаю, однако, если бы потеряла его из виду, то, кажется, и загрустила бы. Женщина рада любому знакомству, когда живет в таком одиночестве, как я.

– Но если мистер Холгрейв человек, не признающий законов? – заметила Фиби, одним из достоинств которой было уважение к общественным постановлениям.

– О! – воскликнула Гепзиба. – Я думаю, что у него есть свои законы!

Глава VI
Источник Моула

Чай пили рано, и деревенская девушка отправилась гулять по саду. Его теперь со всех сторон окружали деревянные заборы и пристройки домов, стоявших на другой улице. В середине сада находилась лужайка с небольшим полуразвалившимся строением, в котором, однако, еще можно было узнать беседку. Хмель, выросший из прошлогоднего корня, постепенно взбирался по ней вверх. Три из семи шпилей дома смотрели в сад с мрачной величавостью.

Чернозем был богат перегноем из осыпавшихся листьев, лепестков цветов и стеблей диких растений. Почти везде рос бурьян, но Фиби заметила в саду следы неустанного труда. Кустарник с белыми розами, очевидно, был обставлен подпорками в начале весны, а у груши и трех дамасских слив, которые были единственными плодоносными деревьями в саду, недавно подрезали ветви. Было здесь также несколько сортов старинных цветов, не слишком хорошо разросшихся, но старательно ополотых вокруг. В остальной части сада росли разнообразные овощи: летние тыквы, уже в золотом цвету; огурцы, два или три сорта бобов и картофель, который занимал такое уютное и солнечное место, что стебли его уже выросли до гигантской высоты и обещали ранний и обильный урожай.

Фиби никак не могла постичь, кто посадил все эти растения и содержал почву в такой чистоте и порядке. Уж, верно, не ее кузина Гепзиба, у которой вовсе не было склонности к разведению цветов и которая со своими затворническими привычками и вечным стремлением скрыться в печальной тени дома едва ли решилась бы рыться в земле между бобами и тыквами, под открытым небом.

Фиби впервые в жизни оказалась вдали от привычных предметов деревенской жизни, и для нее этот зеленый уголок с тенью от деревьев, с цветами и простыми растениями стал неожиданно-приятной находкой. Само небо, казалось, с удовольствием устремляло сюда свой взор, как будто радуясь, что природа, которую всюду теснил пыльный город, нашла здесь место для отдыха. Сад являл собой дикую, но привлекательную картину; особенную прелесть ей придавала пара реполовов, свивших себе гнездо на груше и чирикавших с необыкновенной суетливостью и веселостью в густой тени ее ветвей. Пчелы также – что очень странно – не поленились прилететь в этот сад, вероятно, с какой-нибудь фермы, которая находилась в нескольких милях отсюда. Сколько путешествий по воздуху им приходится совершать от рассвета до заката солнца! Фиби невольно засмотрелась, как две или три пчелы с приятным жужжанием трудились в глубине золотистых тыквенных цветов.

Было в саду еще кое-что, что природа вполне законно могла считать своим. Это был источник, обложенный вокруг мшистыми камнями, дно которого было украшено, наподобие мозаики, разноцветным булыжником. Вода стремилась из-под земли, магически преображая эти камешки в движущиеся фигуры, которые сменялись одна другой так быстро, что их невозможно было рассмотреть. Переливаясь через ограду из мшистых камней, вода бежала по саду едва заметной струйкой.

Нельзя также не упомянуть и о старом курятнике, стоявшем в дальнем углу сада. В нем в эту пору жил только петух с двумя курицами и одиноким цыпленком; все они были из славной породы кур, существовавшей, судя по всему, еще с тех давних пор, когда дом Пинчонов только построили. По словам Гепзибы, в старые времена эти куры были ростом почти с индейских петухов, а их необыкновенно вкусное мясо сгодилось бы и для королевского стола. В доказательство справедливости этого предания Гепзиба показывала Фиби скорлупу большого яйца, которое и страус не постыдился бы назвать своим. Как бы то ни было, теперь куры были немногим крупнее голубей, имели тощий, болезненный вид, квохтали печальными голосами и как будто страдали от подагры. Было очевидно, что эта раса выродилась, как и многие другие редкие расы. Это пернатое племя существовало слишком долго в удалении от других племен, как видно было по тоскливой наружности его представителей. Они непостижимым образом оставались в живых, несли изредка яйца и выводили какого-нибудь цыпленка, как будто для того только, чтобы свет не лишился вовсе столь удивительной некогда породы птиц. Отличительным признаком последнего поколения пинчоновских петухов был плачевно-маленький гребень, до того похожий – как это ни странно – на тюрбан Гепзибы, что Фиби, хоть она при этом и терзалась совестью, не могла не видеть сходства между этими заброшенными птицами и своей почтенной родственницей.

Она побежала в дом собрать хлебных крошек, холодного картофеля и других остатков пищи и, вернувшись в сад, позвала кур. Цыпленок пробрался через щель курятника и подбежал к ее ногам с какой-то несвойственной ему веселостью, между тем как петух и две курицы посмотрели на нее искоса и начали квохтать между собой, как бы сообщая друг другу заключения об ее характере. Вид у них действительно был настолько античный, что в них не только можно было признать потомков древней расы, но следовало согласиться и с тем, что они существовали как самостоятельная порода со времен основания Дома с семью шпилями и разделяли некоторым образом его судьбу. Они были кем-то вроде духов-покровителей этого места.

– Иди, иди ко мне, бедный цыпленок! – сказала Фиби. – Вот тебе прекрасные крошки.

Цыпленок, несмотря на свою столь же почтенную наружность, какой была одарена и его мать, обнаружил необыкновенную живость и взлетел на плечо к Фиби.

– Эта маленькая птичка благодарит вас за заботу! – вдруг раздался позади нее чей-то голос.

Быстро обернувшись назад, девушка увидела молодого человека. Он держал в руке мотыгу и в то время, когда Фиби бегала в дом за крошками, уже начал окучивать картофель.

– Цыпленок в самом деле ведет себя с вами как со старой знакомой, – продолжал он спокойно, и улыбка, мелькнувшая на его устах, сделала его лицо гораздо приятнее, чем Фиби показалось с первого взгляда. – А эти почтенные особы в курятнике тоже, кажется, очень снисходительно к вам расположены. Вам повезло, что вы так быстро вошли к ним в милость! Они знают меня гораздо дольше, но никогда не удостаивали никакой фамильярностью, хотя не проходит ни дня, чтобы я не принес им корма. И думаю, что мисс Гепзиба обязательно возьмет этот факт на заметку и, рассказывая всевозможные предания, станет утверждать, будто птицы знали, что вы происходите из рода Пинчонов!

– Секрет заключается в том, – рассмеялась Фиби, – что я знаю язык, на котором говорят с курами и цыплятами.

– Да! – ответил молодой человек. – Но я остаюсь при мысли, что эти куры узнают в вас фамильный голос. Ведь вы из дома Пинчонов?

– Да, мое имя Фиби Пинчон, – сказала девушка холодно. Она знала, что ее новый знакомый должен быть не кто иной, как дагеротипист, о котором рассказывала ей родственница. – Я и не знала, что сад моей кузины Гепзибы вверен попечению другой особы.

– Так и есть, – подтвердил Холгрейв. – Я рою землю, сажаю семена и очищаю от бурьяна этот старый чернозем, чтобы наслаждаться тем, что сберегла здесь природа от многочисленных человеческих посевов и жатв. Притом это такое приятное препровождение времени! Мое ремесло – пока я занимаюсь каким-нибудь ремеслом – не требует продолжительных трудов. Я рисую портреты посредством солнечных лучей; чтобы дать отдых своим глазам, выпросил у мисс Гепзибы позволение жить в одном из этих мрачных шпилей. Входя в них, все равно, что накладываешь себе на глаза повязку. Но не угодно ли вам взглянуть на мою работу?

– То есть дагеротип? – спросила Фиби уже не с такой холодностью, как прежде, потому что, несмотря на все предубеждения, ее молодость тянулась к его молодости. – Я не очень люблю этого рода портреты: они всегда так сухи и угрюмы; кроме того, в них нельзя всмотреться – они беспрестанно ускользают от глаз. Они знают, видно, как они непривлекательны, и потому стараются избежать наблюдения.

– Если вы мне позволите, – сказал художник, глядя на Фиби, – я произведу опыт, чтобы понять, в самом ли деле дагеротип умаляет красоту прелестного лица. Но в том, что вы сказали, есть истина. По большей части мои портреты выглядят довольно угрюмо, однако, я думаю, это потому, что так выглядят и сами оригиналы. Солнце одарено удивительной проницательностью. Его лучи обнажают истинный характер человека с абсолютной верностью, что не способен сделать ни один художник, даже если он и открыл этот характер. По крайней мере в моем скромном искусстве нет лести. Вот, например, портрет, который я снимал и переснимал несколько раз, но всегда с одинаковым результатом. В жизни оригинал этого портрета производит совсем иное впечатление, и выражение его лица кажется другим. Мне было бы приятно узнать ваше суждение о характере этого человека.

Он подал ей дагеротип – миниатюру в сафьяновом футляре. Фиби едва взглянула на портрет и сразу вернула его назад.

– Я знаю это лицо, – сказала она. – Его суровые глаза преследовали меня целый день. Это мой предок пуританин, что висит там, в комнате. Вероятно, вы нашли средство скопировать портрет без его черного бархатного плаща и серой бороды и нарядить его вместо этого в новомодный фрак и галстук. Не скажу, однако, что он стал привлекательнее от этих перемен.

– Вы бы нашли еще некоторое различие, если бы посмотрели на него подольше, – сказал Холгрейв со смехом, но пораженный, по-видимому, словами девушки. – Могу уверить вас, что это лицо нашего с вами современника, и весьма вероятно, что вы встретите его здесь. Заметьте, что оригинал, по мнению общества и, насколько я знаю, самых близких своих друзей, обладает чрезвычайно приятной физиономией, выражающей добродушие, откровенность, веселость и другие прекрасные качества в этом роде. А солнце, как видите, рассказывает о нем совершенно иного рода историю и не хочет от нее отказаться, несмотря на мои неоднократные попытки заставить его говорить другое. Оно представляет нам его человеком фальшивым, хитрым, черствым, повелительным, а внутри холодным как лед. Взгляните на эти глаза: согласились ли бы вы ввериться этому человеку; на этот рот: улыбался ли он когда-нибудь? А посмотрели бы вы на благосклонную улыбку оригинала! Это тем досаднее, что он играет довольно важную роль в общественных делах и портрет этот предназначен для гравюры.

– Нет, я не хочу больше его видеть! – сказала Фиби, отворачиваясь. – Он и в самом деле очень похож на старый портрет. Но у моей кузины есть еще один портрет – миниатюра. Думаю, что это лицо солнце не в состоянии было бы сделать жестким или суровым…

– Так вы видели этот портрет! – воскликнул художник. – Сам я никогда не видел его, но очень желал бы посмотреть. Лицо на миниатюре показалось вам очень привлекательным?

– Ничего прекраснее я не видела, – ответила Фиби. – Оно, можно сказать, даже слишком красиво, слишком изнеженно для мужчины.

– В нем не заметно никакого бурного чувства? – продолжал расспрашивать Холгрейв с любопытством, которое приводило Фиби в некоторое замешательство, равно как и та непринужденность, с какой он завязал с ней знакомство. – Нет ли в нем чего-нибудь мрачного или зловещего? Могли бы вы предположить, что оригинал был виновен в тяжком преступлении?

– Что за странные вопросы?! – воскликнула Фиби с некоторым нетерпением. – Можно ли говорить такие вещи о портрете, которого вы никогда не видели? Вы наверняка принимаете его за какой-нибудь другой. Преступление! Вы ведь приятель моей кузины Гепзибы – можете попросить ее показать вам портрет.

– Мне было бы гораздо полезнее увидеть оригинал, – сухо ответил дагеротипист. – Что касается его характера, то нет смысла рассуждать о его качествах: они уже определены судом законным или по крайней мере тем, который сам себя называл законным… Но подождите! Не уходите, я сделаю вам одно предложение.

Фиби уже готова была уйти, но опять обернулась к нему с некоторой нерешимостью, потому что она не вполне понимала его манеру обращения, хотя, вникнув, могла открыть в ней скорее отсутствие церемонности, нежели оскорбительную грубость. В тоне, которым он продолжал говорить с ней, было какое-то странное самовластие, как будто он сам был хозяином этого сада, а не пользовался им единственно из благосклонности Гепзибы.

– Если это будет вам приятно, – сказал он, – то я с большим удовольствием предоставлю вашим попечениям эти цветы и этих древних и почтенных птиц. Вы ведь только что оставили деревенский воздух и привычные занятия и наверняка скоро почувствуете необходимость в каком-нибудь занятии под открытым небом. Например, вы могли бы ухаживать за цветами – с удовольствием оставлю их вам. Только время от времени буду просить вас уступить мне немного цветов в обмен на прекрасные овощи, которыми я надеюсь обогатить стол мисс Гепзибы. Таким образом мы будем полезными друг другу сотрудниками.

Фиби, сама дивясь своему согласию, молча принялась полоть цветочную гряду, но ее гораздо больше занимали мысли об этом молодом человеке, с которым она так неожиданно сблизилась до фамильярности. Он не слишком ей нравился. Его поведение смущало молодую деревенскую девушку, а речи отличались шутливым тоном, но производили на нее впечатление серьезное и почти суровое, кроме тех случаев, когда молодость художника смягчала это впечатление. Фиби боролась с действием какого-то магического элемента, заключавшегося в натуре Холгрейва и покорявшего ее своими чарами, может быть, вовсе неумышленно.

Через некоторое время над садом повисли сумерки, сгущенные тенью фруктовых деревьев и соседних строений.

– Пора нам оставить работу! – сказал Холгрейв. – Делаю последний удар мотыгой. Спокойной ночи, мисс Фиби Пинчон! Если вы в один прекрасный день прикрепите к своим волосам одну из этих роз и зайдете в мою мастерскую на Среднем проспекте, то я воспользуюсь самым чистым солнечным лучом, чтобы снять ваш портрет.

С этими словами он направился в свой уединенный шпиль, но, подойдя к двери, обернулся и сказал Фиби голосом, в котором сквозила усмешка, но вместе с тем и серьезность:

– Берегитесь, не пейте воду из источника Моула! Не пейте и не умывайте лицо!

– Источник Моула! – повторила Фиби. – Тот, что обложен мшистыми камнями? Я вовсе не думала пить из него. Но почему вы это говорите?

– Почему? Потому что он заколдован, как и чай иной старой леди.

Художник скрылся, и Фиби, помедлив еще с минуту в саду, увидела сперва мерцающий огонек, а потом яркий свет лампы в окнах его шпиля. Когда она вернулась в комнату Гепзибы, там было уже так темно, что она ничего не могла рассмотреть. Девушка едва могла видеть старую леди, сидевшую на одном из прямых стульев немного поодаль от окна. Слабый свет обрисовывал во мраке ее бледное лицо, обращенное в угол комнаты.

– Не зажечь ли мне лампу, кузина Гепзиба? – спросила Фиби.

– Зажгите, пожалуйста, – ответила та. – Но поставьте ее на столе в углу коридора. Глаза у меня слабы, и я избегаю смотреть на свет лампы.

Какой чудный инструмент человеческий голос, как он выражает любое движение нашей души! В тоне Гепзибы в эту минуту были звучная глубина и влажность, как будто слова ее при всей своей незначительности были пропитаны теплотой ее сердца. Когда Фиби зажигала в кухне лампу, ей показалось, что Гепзиба что-то сказала.

– Сейчас, кузина! – отозвалась девушка. – Эти спички только вспыхивают и гаснут.

Но вместо отклика Гепзибы она услышала другой голос. Он, впрочем, был неясен и походил скорее на неопределенные звуки, в которых выражались любовь и участие. Впрочем, звуки эти были едва уловимы, и Фиби решила, что какой-нибудь другой звук в доме показался ей человеческим голосом или же это только игра ее воображения.

Поставив зажженную лампу в коридоре, она вернулась в комнату Гепзибы. Теперь фигура старой девы, несмотря на то, что ее черты все еще сливались с полумраком, виднелась немного отчетливее. Впрочем, в отдаленных углах комнаты царила почти та же темнота, что и прежде.

– Кузина, – сказала Фиби, – говорили вы мне что-нибудь сейчас?

– Нет, дитя мое! – ответила Гепзиба тем же таинственным тоном.

Слова ее казались проникнутыми глубочайшим волнением сердца. В них был какой-то трепет, который отчасти передался и Фиби. С минуту девушка сидела молча. Вскоре, однако же, она уловила чье-то неровное дыхание в углу комнаты и почувствовала, что поодаль от нее есть кто-то третий.

– Милая кузина, – сказала она через силу, – нет ли еще кого-нибудь в комнате?

– Фиби, милая моя малютка, – произнесла Гепзиба после минутной паузы, – ты очень рано встала и хлопотала целый день. Иди спать, я уверена, что тебе нужен отдых. Я хочу посидеть еще немного одна и собраться с мыслями. Я взяла это в привычку еще задолго до твоего рождения.

С этими словами леди сделала несколько шагов вперед, поцеловала Фиби и прижала ее к своему сердцу, которое билось с необыкновенной силой и чувством. Каким образом сохранилось в ее одиноком старом сердце так много любви, что излишек ее теперь переливался через край?

– Спокойной ночи, кузина, – сказала Фиби, пораженная странным обхождением Гепзибы. – Я очень рада, что вы начинаете любить меня.

Она вернулась в свою комнату, но не скоро смогла уснуть и спала не очень крепко. Время от времени глубокой ночью она слышала сквозь сон чьи-то шаги по лестнице, тяжелые, но нерешительные.