Текст книги "Фараон. Краткая повесть жизни"

– Убирайся отсюда! Убирайся! И приведи лекаря!

Он вздрагивает и, спотыкаясь, уходит.

Я прерывисто дышу. Дрожащими руками провожу по лицу.

Я еще ничего не могу понять.

Со двора до меня доносится недовольный, громкий голос моего управляющего Сикмеха.

Я вслушиваюсь.

И мне становится жутко.

Я надеялся, что самое худшее осталось позади, а оно, оказывается, ждало меня впереди.

Я надеялся, что и на этот раз победил смерть. И эта надежда рухнула. Кровь отхлынула с моего лица.

Я сижу неподвижно на краю постели, и напряжённо вслушиваюсь в голос Сикмеха.

Я весь натянут словно тетива лука.

Мне кажется, что так, я дольше проживу.

Проживу… Живу…

Я вздрагиваю.

Пока ещё живу.

Что-то холодное и неприятное заскользило по краю моего сердца.

И я физически ощущаю, как мои вещи начинают меня отторгать.

Я становлюсь для них чужой.

И никакого перехода в другой мир не существует, – почему-то подумалось мне, – потому что Вечности нет.

Слабые утешаются красивыми сказками, а что остаётся сильным?

Мёртвая пустота.

И черви, пожирающие тело.

Нам остаётся правда.

Я вскакиваю, и начинаю быстро ходить из угла в угол. Я хочу взбодрить себя, сбросить охватившее меня оцепенение.

Но мне страшно.

И мне не к кому прийти.

Я останавливаюсь у окна и смотрю на небо. Мефис… Мой мудрый Мефис.

Я закрываю глаза и замираю.

И губы сами шепчут.

– Я не хочу умирать.

Но могучий, сильный голос Сикмеха разносится по двору. Ведь он же будет жить! А я умру. Почему?

Безусловно, целью был я. Но весь дворец прекрасно знает, что еда и напитки, предназначенные мне, тщательно проверяются. Подсовывая яд, некто рассчитывал, что кто-то да отравится, в большей степени это касалось Пафнутия, но жребий пал на меня. И ведь всё произошло совершенно случайно!

Я вбегаю в спальню Пафнутия. На столе – кувшин. Тот самый… злополучный. Наполовину пустой, он притягивает меня к себе. Я беру его, и возвращаюсь обратно.

Зачем он мне? Зачем?

Я тихо заскулил.

Неужели это Пафнутий?

Пальцы медленно скользят по холодной и гладкой поверхности кувшина. Вдруг я нащупываю какой-то бугорок. Нетерпеливо подхожу к окну.

Что? Что это? Маленький кусочек печатки, кто-то сдирал с кувшина некий знак.

Зачем? Путались мысли, как же путались мысли. Я лихорадочно пытался ещё хоть что-то найти. Но тщетно.

Я сел на циновку.

И мой взгляд встретился со взглядом Калы. Художник очень удачно выписал её. В её облике покорность и покой.

Я медленно перевожу взгляд на кусочек печатки и вижу слабый, почти стёртый оттиск царицы.

Я бездумно качаюсь из стороны в сторону. Черная, глубокая, холодная пустота во мне. Маленькая, робкая девочка испуганно протягивает мне маленькую ладошку. Так я впервые коснулся её на свадьбе. Девочка с лицом Исиды…И маленькая ладошка…

Я крепко зажмуриваю глаза. Мой крик переходит в стон. Осколки разбитого кувшина валяются у расписанных стен. Лицо Калы измазано в ядовитом вине.

В покои вбегает Пафнутий, за ним лекарь.

Я проваливаюсь в темноту.

* * *

Праздник, посвященный окончанию спортивных игр, был в самом разгаре. Царственная чета восседала на самых почетных и выгодных местах. С небольшого возвышения, на котором для них были приготовлены яства и вина, они могли наслаждаться удивительным мастерством танцовщиц, фокусников, акробатов. Принц им завидовал. Сам он находился среди придворных, которые очень быстро затолкали его в последние ряды. Еще утром, отец дал понять ему, что не желает вечером на празднестве видеть его подле себя, дабы не испортилось его царственное настроение от дурных выходок принца. Что значит дурные выходки, фараон так и не пояснил. Рамзес и это должен был стерпеть и безропотно принять, как и свое недавнее отселение из царского дворца, в отдельный специально для него приготовленный дворец на окраине Мемфиса. Сейчас Рамзес мог только наблюдать за своими царственными родителями, восседающими в роскошных креслах с высокими резными спинками, и старшим братом Аменемхетом, недавно женившемся на их старшей сестре Нефербахе, и согласно древним традициям, ставшим наследником трона.

Найдя свободное место за столом, принц сел на подушки, и не дожидаясь служанки, налил себе вина. Музыканты исполняли легкую и веселую мелодию, но шумное застолье гостей, шутки и смех, заглушали ее. Рядом сидящий придворный Сутех и его любовница Тиа, делали вид, что не замечают принца. Тиа громко хохотала, а Сутех с удовольствием тискал ее. Рамзес пил вино, ел мясо и старался не обращать на них никакого внимания. Он решил, что не уйдет отсюда и никому не покажет, как ему все это противно и больно. Сколько он ни старался, но так и не смог привыкнуть к такому обращению. Он знал, придворные так вольно ведут себя с ним только с разрешения фараона. На середину зала вышла знаменитая танцовщица Неферкари. Голоса придворных постепенно начали стихать, все устремили свои взоры на молодую женщину славившуюся своим умением танца живота и расположением к ней фараона.

Начавшийся танец, ненадолго отвлек Рамзеса от горькой обиды и черных мыслей. Он заворожено следил за грацией и плавными движениями танцовщицы Неферкари. Каждый взмах ее руки, каждый удар бедра будил в нем мужское желание. Рамзес обожал Неферкари, тайно и страстно. Но, увы, она принадлежала его отцу. И теперь с этим приходилось считаться. В ее черных агатовых глазах плясал огонь, пышная грудь высоко поднималась, бедра двигались в такт барабанам. Не уставая, не останавливаясь ни на миг, ничем не выдавая своего волнения, она одаривала присутствующих редчайшим мастерством.

Танец окончился, под бурные рукоплескания и возгласы одобрения, Неферкари покинула зал. Рамзес провожал ее долгим взглядом. У него уже была женщина, взрослая и опытная, она обучала его искусству любви. Несмотря на опалу, которой фараон подверг своего младшего сына, он не прекратил заниматься его обучением и воспитанием.

А ведь именно с Неферкари все и началось: их долгая размолвка, его опала. Он часто подглядывал за тем, как Неферкари купалась в царском пруду, как массажировали и умащивали маслами ее обнаженное тело. Его пробуждавшееся мужское желание требовало свое, а искушение было так близко и доступно. Каждую ночь ему мерещилась высокая и пышная грудь, розовые соски, округлые бедра, черный треугольник между ног. И однажды случилось то, что и должно было произойти. Силой затащив голую Неферкари в кусты, он наслаждался ею, получая двойное удовольствие от ее сопротивлений и стонов.

Гнев фараона был страшен. Тогда-то Рамзес и понял правоту древних: женщины – самое страшное зло для мужчины. Его сбивчивые объяснения о том, как ему сильно хотелось, и что сама Неферкари была не против, ведь не просто так, она позволила использовать себя пять раз, конечно же, никто не слушал. Сжав кулаки, и гордо вскинув голову, он выслушивал отцовские оскорбления, которые врезались в его сердце, словно иероглифы на камне. Больше никогда в жизни он не тронет ни одну женщину царя. Даже тогда, когда весь гарем отца станет его собственностью. Он прикажет казнить всех наложниц, среди которых будет и Неферкари. Но все это будет потом. А сейчас, на празднике, дававшемся в честь окончания спортивных игр, он долгим взглядом провожал молодую самку, с красивой спиной и крутыми бедрами, сыгравшую роковую роль в его жизни.

Рамзес вздрогнул. Повалив Тиа на стол, от чего кубок с вином упал, Сутех бесстыдно задрал ей ноги.

Рамзес вышел из-за стола. Его любвеобильный отец благоволил тем, кто, как и он, обожал плотские утехи. Принц не приветствовал такую вольность в поведении. Если бы он стал фараоном, то первым делом ввернул бы во дворец строгость нравов. Рамзес подумал о матери, о том, как наверное нелегко ей приходится, гордой и высокомерной, закрывать глаза на царские шалости, терпеть порою открытые оскорбления и измены и все это, ради власти. Власти, которая позволяла ей быть первой женой божественного супруга, быть первой на праздниках и мистериях, принимать самые лучшие подарки и драгоценности. Рамзес по достоинству оценил терпение матери. Власть стоит этого.

Принц резко обернулся. Ему послышался зовущий голос отца. Но нет, ему только показалось. Фараон даже не смотрел в его сторону. Он был весь поглощен женскими прелестями своей старшей дочери Нефербахи, жены своего старшего сына.

Рамзес на мгновение закрыл глаза. Как это все несправедливо. Если фараон начнет настаивать, то Нефербаха раздвинет ноги, а Аменемхет смолчит. Когда он сделал то же самое, его сурово наказали. «Все дело во власти», подумал он. У кого власть, у того и сила, а значит и правота. И мораль в данном случае просто не уместна.

Принц шел по сумрачным прохладным галереям дворца, стараясь как можно быстрее избавиться от праздничного шума и женского визга, преследовавшего его. Выбежав в ночную прохладу, он немного успокоился. Перейдя открытый двор, Рамзес вошел в просторную и широкую галерею, освещаемую ночными светильниками, в конце которой располагались его временные покои.

Его босые ступни наслаждались прохладой мраморного пола. Здесь было тихо и спокойно. Идя вдоль стены, Рамзес залюбовался боевой колесницей и фараоном, держащим в своих сильных руках поводья. В неверном свете ночников Рамзесу померещилось, что это он на боевой царской колеснице, и это его сильные руки так крепко умеют держать поводья и власть. Фараон-завоеватель. Фараон-победитель. Покоренные народы и земли…быть может, даже покорение целого мира. Сбудутся ли его мечты? Пройдя еще немного вперед, Рамзес остановился напротив выложенного мозаикой трона и восседающего на нем фараона с двойной короной. Игра воображения продолжилась. Он видел себя на троне гордым и непреклонным, а возле ног, своих поверженных обидчиков. Его пальцы осторожно коснулись иероглифов.

Слава вам, боги и богини, владыки неба, земли, вод! Я – ваш сын, сотворенный двумя вашими руками. Вы меня сделали властелином, да будет он жив, невредим и здоров, всей земли. Вы сотворили для меня совершенство на земле. Я исполняю свой долг с миром. Сердце мое без устали ищет, что сделать нужного и полезного для ваших святилищ…

Он с наслаждением прошептал.

– Я ваш сын…Я исполняю свой долг с миром…

Рамзес улыбнулся своим мыслям и мечтам.

Согласно древним традициям он был далеко от трона. А после опалы, ему ни на что не приходилось рассчитывать. И все же…план восшествия на престол уже начал нащупываться. Смутный, тревожный, опасный. Сумеет ли? Выдержит ли? Только бы хватило терпения!

Из-за колоны вышел старик и быстро направился к выходу.

Рамзес, не ожидавший здесь кого-то встретить, какое-то мгновение молчал, но, поняв, что нежданный гость его даже не замечает, слегка закашлял, будто у него запершило в горле.

Старик вздрогнул, обернулся, и тут же склонился в глубоком и почтительном поклоне.

– Я приветствую вас, Божественный.

Рамзес внимательно его разглядывал. Черные одеяния, на груди амулет, в руках посох.

– Что ты здесь делаешь, знаток вещей?

– Ах, Божественный, супруга нашего фараона, несравненная Аменесхем, вызывала меня сегодня к себе, ей…просто нездоровилось.

Рамзес не выказал своего удивления, цветущее и крепкое здоровье матери раздражало всех ее врагов, и расстраивало фараона.

– Какое нездоровье?

– М-м-м…понимаете, Божественный, когда к женщине приходит зрелость, она всегда обращается к знахарям или к нам, колдунам.

– Но я надеюсь…

– О-о-о, – знаток вещей всплеснул руками, – все хорошо. Здоровье нашей царицы крепкое, а жизнь будет долгой.

Рамзес кивнул головой.

– Хорошо. Иди.

Собравшись было уходить, колдун остановился.

– Позвольте мне еще раз обратиться к вам, Божественный.

– Позволяю.

– Я вижу, на вашем сердце лежит печаль.

Рамзес недовольно сдвинул брови, он не любил проницательных и умных людей, хотя и восхищался ими.

– Ты ошибаешься, это просто усталость.

– Быть может и так. Но не могу удержаться от того, чтобы не сказать вам радостную весть. А весть заключается в том, что все, о чем вы мечтаете, и что вы хотите свершить, будет сделано и исполнено.

Рамзес отшатнулся, но быстро взял себя в руки. Какое странное совпадение, будто бы свои тайные желания он все это время высказывал вслух.

– О чем ты говоришь? Какие желания?

– О-о-о, Божественный, все желания, я это точно знаю. Но…должен вас и предупредить.

Сердце Рамзеса замерло от дурного предчувствия.

– Счастья в вашей жизни не будет. Странно, не правда ли? Все ваши мечты и желания исполнятся, а вот счастья не будет.

Принцу показалось, что последние слова были сказаны с какой-то издевкой. Будь перед ним простой человек, не наделенный магической силой, он тут же приказал бы наказать его за дерзость. Но перед ним был знаток вещей, с которым считался не только фараон, но и жрецы из Гелиополиса. Сжав кулаки и гордо вскинув голову, придав своему облику высокомерие на какое только был способен, Рамзес вплотную подошел к колдуну.

– Но если ты все знаешь обо мне, наверное, ты должен знать и то, что я с тобой могу сделать.

Колдун почтительно склонился.

– Конечно, Божественный. Поэтому в самое ближайшее время я покину эту благодатную землю, которая вскоре обагрится кровью своих сынов и дочерей. Прощайте, принц.

Пятясь назад, колдун двигался к выходу. Возле самого порога, он еще раз почтительно склонился и скрылся в ночной мгле.

Рамзес вошел в свои покои.

Пафнутий, молодой слуга, почти ровесник принца, недавно пожалованный ему отцом, преклонив колени, снял с Рамзеса тяжелое роскошное ожерелье и набедренную повязку.

– Божественный, ванна готова.

Принцу нравился его новый слуга. Тот был расторопен, внимателен и не глуп. Не глуп настолько, что сумел сразу же почувствовать неприязнь принца к умным людям, и к тем, кто его способен в чем-то превзойти.

Приняв вечернюю ванну, и умастив тело благовониями, Рамзес отпустил Пафнутия спать, а сам предался размышлениям.

Воспоминания о колдуне не покидали его. Принц раскаивался в том, что дал вовлечь себя в этот опасный разговор. Быть может колдун, подосланный человек отца. Быть может, таким образом, отец хочет проведать о его тайных мыслях. А он чуть было не выдал себя… Почти выдал…

Принц уснул лишь перед самым рассветом, когда огненная колесница Ра показалась над горизонтом.

* * *

Я пришёл в себя вечером.

Возле меня сидит Пафнутий. В его глазах слёзы, да и по распухшему лицу видно, что он долго плакал. Но он мужественно держит себя в руках.

Возле моей головы лежит дощечка.

Я беру её. И в неверном свете ночника, читаю свой приговор: «Противоядия нет».

Дощечка выпадает из моих рук. Пафнутий даже не наклоняется за ней, он ложится на край постели и обнимает мои ноги.

Я смотрю на потолок, потом на росписи. Я, так умело и лихо управляющий боевой колесницей, моя жена, мои дети… Рамзес, Тутмос, Неферкари, Меркана, Сети. И мне вспоминаются чужие жены, и чужие дети. Мои заложники, которых я приказал утопить. Я проглатываю ком в горле. Я до сих пор слышу их крики. Когда их топили, я думал о своей семье. Неужели у меня есть семья? Вот и меня постигла Кара.

Не всё понял я в этой женщине. Не всё предусмотрел.

Моя ошибка в том, что я позволил Кале любить детей. Надо было разлучить её с ними. А своего первенца Рамзеса, она просто обожает. И теперь пытается его защитить.

Его, она уже не спасёт.

А вот меня погубить сумела.

Да…, я и не думал, что умру вот так.

Я приподнимаюсь и трогаю Пафнутия за плечо.

– Это была Кала.

Он смотрит на меня измученными, больными глазами. Он уже и сам от всего устал.

– Пойдём, – шепчу я ему.

Пафнутий согласно кивает.

При виде меня, Кала резко встаёт с циновки.

Я внимательно вглядываюсь в нее. Необыкновенной красоты лицо, гордая посадка головы, и чтобы не случилось, всегда прямая спина.

Её покои приготовлены к трауру по мужу. Немного поспешила.

Я терпеливо жду, когда служанки оставят нас.

Пафнутий осторожно подкрадывается к Кале сзади.

– Это ты принесла кувшин с ядом?

Кала начинает громко смеяться.

Мне неприятно.

Пафнутий толкает её. Не удержавшись, она падает на колени возле моих ног.

Это не останавливает её. Она начинает ещё громче смеяться и кричать.

– Животное! Ты всё-таки выпил мой яд! Я знала, что Исида не оставит меня! Что она поможет мне! Убийца! Ненавижу тебя! Ненавижу!

Она выплёвывает эти слова мне в лицо. Теперь я знаю, что она копила их всю жизнь. Маленькая девочка, с маленькими ладошками, навсегда ставшая моей единственной женой. И если бы меня спросили, что я сейчас чувствую, я бы даже не знал, что ответить. Но тот, кто пережил такое, всегда поймет меня.

Левой рукой я запрокидываю ей голову. Она начинает визжать и сопротивляться.

От мёртвых стен веет холодом и пустотой, и я чувствую это спиной.

Пафнутий бросается ей на ноги.

Выхватив из-за пояса кинжал, я пытаюсь перерезать ей горло.

Но в последнее мгновение, каким-то чудом Кала неожиданно вырывается и начинает метаться.

Она кричит, будто раненый зверь. И глаза у неё безумные.

Пафнутий настигает её в два прыжка, валит на пол.

Склонившись над ней, я чувствую, как по моим рукам течёт тёплая кровь.

Последний хрип.

Это моя самая горькая месть.

Я и Пафнутий медленно уходим.

За нами остаётся тишина.

Мы идём по сумеречным галереям.

Мне холодно.

Это предсмертный холод.

Я останавливаю Пафнутия.

– Не иди за мной. Я пойду в храм один.

Над моей головой тяжёлые звёзды. Сейчас они слишком яркие для моих глаз.

Ночь скрывает лица моих жертв.

Как же много крови в моём мире, в моей жизни. А ведь я мечтал совсем о другом. Я и погубил всё.

Войдя в храм, я спускаюсь в лабиринт.

Моё последнее пристанище. Я уже и сам не знаю, от чего хочу бежать.

Здесь сумеречно.

Я устало всматриваюсь в рисунки на стенах лабиринта. Цари, жрецы, боевые колесницы…история моей земли.

Мой взгляд выхватывает надпись. Я вздрагиваю, горько усмехаясь. Подхожу ближе, касаюсь пальцами выбитых иероглифов. И они оживают:

Небесные тростниковые лодки поданы мне, и с их помощью я могу отправиться к Ра, к горизонту. Я правлю лодкой на восточной стороне неба, когда Ра находится среди вечных звезд, покоящихся на своих опорах на востоке. Я буду между ними, поскольку Месяц – мой брат, а Утренняя звезда – мой потомок.

Я медленно опускаюсь на песок, и закрываю глаза. Лодка Ра давно покинула пределы моего царства. За мной никто не придет. И мне никто не поможет переправиться к моему последнему горизонту.

Грустно ли мне от этого? Даже сейчас я этого не знаю.

Я чувствую запах Нила, и воспоминание о небесной глади его глубоких вод, успокаивает меня.

Я долго сижу на холодном песке. Ведь у меня теперь столько времени, чтоб подумать о себе и о своей жизни.

Покой.

Холод.

Я встаю и медленно иду по узким коридорам лабиринта.

Я знаю его наизусть.

Я ступаю мягко и бесшумно.

Мои руки касаются холодных стен.

И жизнь – лабиринт, и смерть – лабиринт.

И в этом лабиринте всегда тесно.

Так начинается моё сумеречное скольжение в неведомый мир.

Я много и часто видел, как умирали другие. Теперь я посмотрю на себя.

Холод помогает мне. Не даёт боли и обречённости сломить меня.

Я иду в сумраке.

Полумраком пропиталось моё тело.

Скользящая тень не отстаёт.

Только сейчас мне становятся понятны слова наставника: «У тебя холодноё и тёмноё сердце».

Я обрёк его на страшную смерть.

Он был сброшен в яму к ядовитым змеям. И ни одного стона не донеслось с той ямы.

Этот умный человек учил меня добру и благородству. Верил, что получится.

Идея всё-таки опасная вещь. В ней много ловушек. Как в этом лабиринте.

Жаль, что я не всё предусмотрел. Я горько усмехаюсь. Когда я был маленьким, я не верил, что умру, по крайне мере вот так, преданный и обесчещенный.

Дойдя до выхода, я сажусь на песок.

Холод обдаёт мои ноги.

Поднимающийся холод изнутри сдавливает сердце.

Жить мне осталось совсем немного. А как много времени впереди. Что мне делать с ним? Как нужно прожить то, что ещё отпущено тебе? Нет ответа.

Жуткая тишина.

Я закрываю глаза, и мне вспоминается детство. Красивая, гордая мать, высокомерный властный отец, братья, сёстры… Я даже не помню их лиц. Это почти что не помнить человека. Забыть бы их, будто бы я сам по себе появился в этом мире, в своём земном уделе.

За то, что я осмелился отнять у отца его женщину, за мое своенравие и гордыню, он отделил меня от семьи. Я жил один, в небольшом дворце, впоследствии ставший моим домом, с наставником и молодым жрецом Мефисом.

И даже в эти мгновения я не могу простить отца.

Чтобы простить, надо суметь понять. И ещё сильно любить.

Я понимаю, но мне не хватает любви, а значит, прощения не будет.

Я горько усмехаюсь, с трудом сдерживаю слёзы. Тяжело то как. Так всё глупо и случайно получилось.

Что бы ты мне сказал сейчас, Мефис? Что я получил по заслугам, что не надо было торопиться пить вино, или быть может, ты попросил бы разрешения, просто посидеть со мной.

Такая печаль на сердце.

Мой Мефис… Пафнутий…

Только вы и прошли со мною весь мой горький путь. Только вы знаете, как на самом деле мне было страшно убивать свою семью, и как искренни были мои слёзы у гробницы матери. Только вы знаете, как тяжело остановиться, когда меч поднят и хочется мстить, мстить, мстить… И взойти на трон и надеть корону. Белую и красную корону, Верхнего и Нижнего Кемета.

Я проклинаю свою жизнь.

Мне вспоминается яркий солнечный день, когда слуга привёл в мой сад молодого и гордого жреца, который вовсе не торопился отдать мне почести. Разговор был сумбурным и напряженным. Чтобы сгладить это, Мефис начал петь об Осирисе и Исиде, и я заслушался его на всю жизнь.

И я никогда не скрывал от тебя, что если мне надо будет убить тебя, я сделаю это.

Спасибо тебе, друг, что ты любил и принимал меня таким, каким я был на самом деле.

Прости меня, Мефис.

И мне слышится его глубокий, красивый голос, и гимн об Осирисе и Исиде разливается в моём мире.

 
Слава тебе, Осирис, Бог вечности, царь богов,
Чьим именам числа нет, чьи воплощенья святы
Северным свежим ветром вечером веешь ты,
Возобновляя в сердце молодости цветенье.
Волей своей растенья ты устремляешь ввысь.
И в благодарность поле пищу рождает смертным.
Звездами правишь в горных высях. Врата небес
Перед тобой раскрыты, о властелин Осирис.
На горизонте восходишь и разливаешь свет
Над темнотой; потоки воздуха посылаешь
Радужным опереньем, что на твоем венце…
 

Я тихо улыбаюсь.

Моя жизнь, что росписи на стенах. Её краски яркие и сильные. Но пройдет время, и кто-то, смотря на потускневшие и облупившиеся краски, скажет, какая же это была унылая и скучная жизнь. Не верьте ему. Жизни скучной не бывает. Даже в однообразии, даже в самой большой беде, есть мерцание звёзд, и есть красота божественного Нила.

Я встаю и, пошатываясь, медленно выхожу из лабиринта. Я иду умирать.

В последний раз я смотрю на звёзды, в последний раз на храм, дворец. О, боги, да я же разревусь сейчас, как мальчишка!

Возьми себя в руки, старый и глупый Рамзес. Ты мог бы быть лучше и благороднее, чем ты есть на самом деле, но жажда мести погубила тебя. Так почему же жизнь, не может отомстить за себя, покинув твоё тело, за то, что ты, так и не смог сделать её немного лучше и добрее.

Так говорил я себе, идя по сумеречным галереям дворца, владыка мира, повелитель Верхнего и Нижнего Кемета, и никто меня не слышал, и никем я услышан не был.

Войдя в свои покои, я приказываю потушить факелы. Свет, как острый клинок режет мне глаза.

Моё тело лихорадит, и я стараюсь укутаться в мокрые белые покрывала пропитавшиеся моим кровавым потом.

Вскоре я перестаю чувствовать руки и ноги.

Веки распухли, и я совсем ничего не вижу.

Я и не сомневался, что Кала приготовила мне особый яд.

Внутренний огонь сжирает мои внутренности.

Из последних сил я сдерживаю стоны.

Моё тело больше не подчиняется мне. Оно корчится от боли.

И меня потрясает чей-то нечеловеческий крик.

Неужели возможно так страшно кричать?

И только потом я понимаю, что это я уже начал кричать.

Голова разрывается от боли.

Я раздираю своё тело.

И, что-то невыносимо тяжёлое давит на грудь.

Вокруг меня туман.

Слабые тени.

Я один на один с собой.

И никто не может избавить меня от страшных мук.

Даже я уже не способен с ними справиться.

Всё-таки боль сильнее.

Темнота.

Провал.

* * *

Была уже глубокая ночь. В дворцовых галереях царила кромешная тьма. На полу валялись осколки разбитой посуды, дорогих и искусно сделанных ночников, подушки, табуретки, кем-то брошенное оружие. В царских покоях, то тут, то там, мелькали редкие огоньки. Это личный отряд принца, освещая себе дорогу факелами, уносил в сад трупы царских слуг и стражников. Для них уже была вырыта глубокая яма. Ее надо было успеть заполнить до рассвета, а затем забросать землей. Каждый из них, заранее был предупрежден о том, что должен делать. И каждый из них, заранее был щедро вознагражден. Личный отряд принца составляли отборные воины, мрачные и угрюмые, безжалостные убийцы. Их ценность заключалась еще и в том, что у каждого были отрезаны языки. Их могли сколько угодно пытать, но ни один из них так и не смог бы поведать всех тонкостей и деталей задуманного, а сейчас уже и воплощенного дела. Рамзес продумывал и такой поворот событий. Для себя, в случае неудачного исхода дела, он приготовил яд. Но принцу он так и не понадобился.

Рамзес шел по пустым и темным галереям, освещая свой мрачный путь факелом, наступая на осколки разбитых ваз и ночников. Наведение порядка во дворце займет никак не менее двух-трех дней. Но этим уже займутся его собственные слуги. А затем… Затем он закроет дворец, и царская обитель придет в упадок, сад зарастет, и следы преступления будут окончательно скрыты. Рамзес предусмотрел и предугадал почти все. Почти…За исключением этого разгрома. Принц и не предполагал, что перед смертельной опасностью людьми овладевает такое страшное безумие.

Рамзес остановился возле разбитой статуи. Осветив ее факелом, он узнал Исиду. Треснутое лицо богини было странным образом похоже на лицо его молодой супруги Калы. Но не это удивило Рамзеса. Это с какой же силой надо было толкнуть каменную статую в человеческий рост, чтобы она упала и разбилась? Сам принц не участвовал в общей бойне, он слышал только крики. Жуткие, нечеловеческие крики. Но и его руки были в крови, для себя он оставил отца и брата. Самых главных врагов, самых близких, а потому и самых опасных. Рамзес переступал через статую с ощущением, словно он переступает через живого человека. Подойдя к лестнице, ведущей в подземелье, принц резко обернулся. Подняв над головой факел, он всматривался в темноту, из которой проступали очертания разгрома и холодных стен. В этом дворце он родился и провел свое детство. Именно в этой галерее он соревновался в беге со старшим братом Аменемхетом. Но все это уже в прошлом. Точнее, у него теперь нет никакого прошлого. Прислушиваясь к своим чувствам, Рамзес не мог дать себе ответ, получил ли он то, чего желал?

Спустившись в подземелье, принц поежился от холода, его путь лежал в самую дальнюю комнату. У подземелья были свои галереи, потайные комнаты, комнаты пыток, правда, ими много лет никто не пользовался. Это был тоже дворец, но только подземный. Его отец редко сюда спускался, он больше интересовался женщинами и всевозможными увеселениями, тогда как Рамзес собрал все секретные планы дворцовых подземелий, у кого-то купив их, а у кого-то и просто украв.

Принц толкнул дверь. В ноздри ударил запах крови. Рамзес зажег факелы, которые были прикреплены к стене, потом закрыл дверь.

Перед ним стояло семь низких столов. С белых простыней, которыми накрыли убиенных, медленно стекала кровь. Рамзес провел рукой по лицу, будто стирал с себя какое-то воспоминание. Он знал, что видит их всех в последний раз, так как на обряде погребения каждый из них будет лежать в отдельном саркофаге. На загробную жизнь ненависть Рамзеса не распространялась, поэтому все семь саркофагов он приказал изготовить именными.

Принц подошел к двум крайним столам и приподнял простыни. Дыхание Анубиса уже коснулось двух молодых девушек, его младших сестер Аминисхем и Нефернефертахи, тела были холодными. Рамзес их почти не знал. Когда он был изгнан из царского дворца, они были еще совсем маленькими. Он не видел сестер много лет, не имея ни малейшего представления о их жизни, и деяниях. Только на своей свадьбе, на которую они были приглашены, ему представили двух молодых и хорошо сложенных девушек. Но для него они так и остались незнакомками.

Под следующей простыней лежал его племянник Сенусерт, сын старшего брата Аменемхета. Ему шел десятый год, и у него уже была невеста. Для Рамзеса он был опасным врагом, он тоже мог претендовать на престол. Мальчик был убит во сне, он остывал с улыбкой на устах. Видимо в тот момент, когда меч вонзился в его сердце, он видел прекрасные и добрые сны.

А вот и сам Аменемхет. Высокий, красивый, прекрасно сложенный. Любой смертный признавал в нем сына Ра. Он лучше всех управлял боевой колесницей, стрелял из лука, являлся победителем всех спортивных соревнований. Аменемхет был достоин престола. Но и он, Рамзес, считал себя достойным высшей власти. Вдвоем им было бы тесно. Принц провел рукой по волосам брата.

– Ты впервые проиграл, Аменемхет. Но я позабочусь о тебе и твоей семье в загробной жизни. Там у тебя будет все, что было здесь.

Рамзес поцеловал брата в лоб.

Под следующей простыней лежала супруга его старшего брата Нефербаха. Ее лицо было искажено судорогой. Руки крепко держали живот, так она пыталась защитить еще неродившееся дитя. Жрецы предсказали ей второго мальчика. Рамзес знал о большой любви Нефербахи к детям и ее безобидности. Но дитя под сердцем тоже может требовать свои права на престол. Ведь у всех у них в жилах течет царская кровь Ра.

Рамзес тревожно всматривался в лицо матери. Оно было гордым и спокойным. На мгновение ему показалось, что она просто спит. Но нет, она не спала, на груди было большое красное пятно. «Значит, она умерла хорошо, – подумал Рамзес, – быстро и без боли». Он провел пальцами по ее лицу.

– Как же долго мы с тобой не виделись, мама… Как же долго мы с тобой не разговаривали… У тебя единственной я за все прошу прощения. Прости, что ты дала жизнь тому, кто у тебя ее отнял. Но иначе я не мог поступить.

Поцеловав ее в губы, принц закрыл простыней ее лицо.

А вот и последний, седьмой стол, седьмой труп.

Рамзес не хотел смотреть на отца. Он и так знал, что лицо его синее, с вывалившимся языком, и обезображенное ужасом смерти. Принц удавил его собственноручно.

Прислонившись спиной к холодной стене, Рамзес вспомнил странные слова наставника. Он сказал их перед своим отъездом в Нубию, куда принц приказал ему отправиться. Он боялся, что наставник узнав о заговоре, попытается его пресечь. «Только всепрощение, способно продлить наш жизненный путь, и облегчить наш путь в загробную жизнь». Какое странное слово «всепрощение»? Много лет над ним насмехались, а порою откровенно глумились, и все это с позволения отца. И за какие такие заслуги он должен теперь всех прощать? О нет, он приготовил для своих насмешников и врагов, неожиданный подарок – ночь казней. Для этого ему пришлось собрать палачей по всему Кемету.