Текст книги "Мы всем здесь надоели"

Натиг Расулзаде
Мы всем здесь надоели

Новость облетела дом в одно мгновение, как пожар – к старухе Нушабе приехал сын, и ни откуда-нибудь, а из самой Америки, и теперь, поговаривают, заберет её к себе и Нушаба уже не будет жить в психушке, а будет жить у сына, в его большой квартире, здесь в своем родном городе, потому что сын её вернулся навсегда. Обитатели дома были потрясены этой новостью, еще и потому, что отсюда редко кого родные надолго забирали домой; они, больные, ограничивали свободу, притесняли родных, многие не имели возможности присматривать за ними, потому что контингент пациентов дома составляли в подавляющем большинстве люди бедные, неимущие, зачем богатым сходить с ума, с какой стати? Товарки, долгие годы сложно дружившие с Нушабой, прослышав о потрясающей новости, окружили её, чтобы узнать побольше, позавидовать от всего сердца и от всего сердца порадоваться за неё, но вид у старухи был не очень-то радостный.

– Все-таки, я уже почти девять лет провела с вами, конечно, здесь не курорт, но как же теперь в один день мне в мои годы поменять… поменять…

Она хотела сказать – «жизнь», но отвыкла от этого слова, как отвыкла от многих громких слов за все эти годы, что провела в лечебнице, где её и других пациентов лечили от неизлечимой болезни.

– Куда я от вас денусь? Привыкла…

– От такого места отвыкать не трудно будет… – возражали ей товарки, те из них, на которых временно сошло просветление и они могли нормально общаться. – Разве тебе нравится тут, что здесь может нравиться, живем, как скоты?..

Нушаба в свои восемьдесят четыре года, пожалуй, была самой старой пациенткой в женском отделение больницы для душевнобольных, но были тут еще несколько старух близкие ей по возрасту, по кругу интересов, по часто нападавшей на них безудержной разговорчивости… Порой они собирались вместе и болтали до изнеможения, перебивая друг друга, не слушая друг друга, так что остальные больные женщины или медсестры делали им замечания, утихомиривая их. Тогда они замолкали, привыкшие к дисциплине в доме и боясь болезненных уколов, которыми не столько лечили, сколько наказывали больных. Время от времени, когда врачи считали, что в болезни того или другого пациента наступило улучшение, вызывали родственников и родные забирали своих больных домой, но проходило время и у них, обычно, наступал кризис, вновь появлялись странности, несовместимые с жизнью в нормальных условиях среди родных психически здоровых. И вновь больных привозили в лечебницу, куда они возвращались как к себе домой, без особой радости, разумеется, но возвращались на свое место, обжитое среди себе подобных. Нушабу тоже несколько раз забирала дочь, когда ей становилось лучше и она не удивляла окружающих странными разговорами и непонятными поступками, но в тесной квартире зятя и дочери с взрослым сыном, старуха была явно обузой, и тесть, порой, придя домой пьяным, пенял ей за то, что она зажилась на этом свете, потом уже откровенно стал попрекать куском. Дочь была обычно на стороне мужа.

– Сын бы твой помог! – в сердцах ворчала дочь. – Там, в Америке, верно как сыр в масле катается, забыл о больной матери, забросил нам на шею, даже не поинтересуется…

Было неприятно все эти упреки выслушивать, особенно когда Нушаба чувствовала себя вполне нормальной и жила реальной своей жизнью временно психически здорового человека, но молчала, опустив голову, будто была в самом деле виновата, что так долго живет, не возражала, знала – начни возражать и вспыхнет скандал, а скандалов она боялась пуще огня, пуще пожара в сумасшедшем доме, потому что не раз была свидетелем того, как скандалили зять с дочерью по разным пустякам, по раздражающим мелочам, по укорачивающим жизнь нервотрепкам, по всему тому, на что богата жизнь бедных людей городской окраины.

Не слишком много потребовалось времени поначалу, чтобы она привыкла к жизни в лечебнице, её окружали такие же несчастные больные люди, как она, они быстро сошлись, но в отличие от многих пациентов дома, любивших жаловаться и плакаться друг другу на своих родных, не навещавших их тут, Нушаба никогда не выставляла дочь в неприглядном свете, никогда не стремилась, чтобы товарки её здесь возненавидели её родных, не жаловалась ни на дочь, изредка навещавшую её в больнице, ни на сына, казалось напрочь забывшего её уже почти десять лет. Старые люди в этом доме чем-то напоминали детей, часто меняли друзей, с которыми любили посплетничать, поделиться сокровенным, своими тайнами и фантазиями, забыв старых, заводили новых, сходились, ревновали, обижались за прерванную дружбу, сходились и расходились подобно школьникам в младших классах.

Однажды утром сын приехал за ней. Она его еле узнала, к тому же у Нушабы начинался кризисный период болезни, и врач в доме, предварительно побеседовав с сыном старухи, предупредил его об этом и посоветовал повременить и пока не забирать её из больницы. Но сын, Эмин настоял на своем.

– Я уже сиделку нанял, – сказал он врачу. – Не думаю, что ей будет у меня хуже, чем здесь.

Высказано было предельно откровенно, как привык Эмин разговаривать за долгие годы жизни в Америке. Врач вызвал Нушабу к себе в кабинет, где она встретилась с сыном.

– А, ты тоже пришел? – встретила сына Нушаба довольно прохладно непонятной фразой. – Жарко на улице? А собак все еще выгуливают?

Эмин хотел что-то сказать, поднялся с кресла в котором сидел, но врач сделал ему знак, и обратился к старухе:

– Нушаба, кто это? Узнаете?

– Конечно, – пренебрежительно хмыкнула старуха в адрес врача, задающего глупые вопросы. – Это мой покойный муж, Алекпер, кто же еще?..

Врач многозначительно посмотрел на Эмина.

– Ничего, – успокоил его Эмин. – Я все равно должен забрать её.

Врач не стал возражать, ведь с уходом каждого больного освобождалось место в больнице.

– Как знаете, – сказал он.

– Мама, я – Эмин, твой сын, меня долго не было здесь, теперь я приехал и мы будем жить вместе. Я Эмин, мама.

– А, – простодушно отозвалась Нушаба, погасшим взглядом уставившись на сына. – Конечно… А я думаю, как это Алекпер, он же умер давно?

– Это у неё возрастное, склероз, – сказал врач. – К её болезни отношения не имеет.

Эмин забрал мать к себе и поручил её заботам сиделки, он нанял даже двух сиделок, одну ночную. Квартира была большая, в престижной новостройке. Нушаба обеих сиделок принимала за свою дочь, ни та, ни другая не возражали.

На следующее утро, во время завтрака Эмин стал рассказывать матери о своей жизни в Америке. Она слушала внимательно, казалось, теперь это был совершенно другой человек, чем вчера.

– Я жил в Америке, в городе Балтиморе. Я чувствовал в себе силы и способности, чтобы по-настоящему раскрутиться, хотел разбогатеть и взять тебя к себе туда, в Америку. Это страна огромных возможностей. Но мне сразу не повезло. Я нашел работу в типографии, как раз в то время, когда хозяева издательств и типографий стали ущемлять права работников. Типографские работники вышли на демонстрацию протеста против увольнений и урезаний зарплат. Толпа была человек в триста с плакатами, с речами профсоюзных активистов, все честь честью, все проходило спокойно, полиция наблюдала, но потом вдруг какие-то молодчики-провокаторы учинили драку, беспорядки, началась потасовка, полиция с дубинками, я оттолкнул полицейского, он упал, ударился головой о тротуар, потерял сознание, несколько суток пробыл в коме, но потом, слава богу, выкарабкался. Меня посадили. Дали адвоката, он старался доказать, что это не нападение на полицейского, случайность…

Старуха сочувственно качала головой, слушая рассказ сына. Вдруг протянула руку, неуверенно, несмело погладила его по голове, почти такой же седой, как её голова.

– Мой сынок… – сказала она.

Эмин вздрогнул отвыкший от материнской ласки, он взял её руку, хотел поднести к губам, но заранее почувствовав в этом жесте что-то фальшивое, стал долго смотреть на маленькую, сморщенную руку матери в своей ладони, что-то стремясь узнать о ней по руке, сам не понимая, что именно, позабыв, что подобное узнавание может произойти только сердцем, а не умом, не головой. Он рассказывал ей о годах, проведенных вдали от неё, и это было что-то вроде короткого отчета, и ему было приятно, что она так внимательно слушает его, не перебивая, и во взгляде матери он видел сочувствие всему, что с ним произошло.

– Вот, мама, такие дела… – подытожил Эмин свой короткий рассказ. – Уехал, мне было под сорок… Семью не создал. И теперь я один через столько лет, только ты у меня…

– У тебя есть сестра, – напомнила старуха и, немного помолчав, просительно добавила. – Не держи на неё зла…

Она говорила сейчас как вполне нормальный человек, и это радовало Эмина, и он с удовольствием с ней разговаривал.

– Что ты, мама, – сказал он. – Я понимаю. У них самих тяжелое положение. Муж её без работы. Я им помогу.

– Плохо тебе там было? – вздохнула мать.

– В тюрьме – конечно… Как бы адвокат ни старался, отсидеть все-таки мне пришлось. Потом, после тюрьмы мне помог один человек, я многим ему обязан, и меня после отсидки не отослали, не депортировали. Я стал работать с ним, с моим боссом. Потом открыл свой бизнес, быстро стал на ноги, у меня все получалось. Правда, с непредвиденным опозданием, но что поделаешь, это судьба… Стал прилично зарабатывать, платил налоги. Одним словом – раскрутился. Теперь я нашел здесь в своем городе компаньонов и переношу бизнес сюда, буду жить здесь, мама, с тобой, я позабочусь о тебе, ты теперь ни в чем не будешь нуждаться. – Эмин рассказывал матери историю своей жизни вдали от дома очень кратко, не вдаваясь в подробности, которые ей были бы неинтересны, он рассказывал просто потому, что считал своим долгом донести до неё тот период жизни, о котором она не знала, и в то же время будто подводил итоги всего, что случилось до сих пор.

– Ты уехал оттуда навсегда? – осторожно, словно боясь нежелательного ответа, спросила мать.

– Да, – сказал Эмин. – Там, конечно, я мог бы еще больше зарабатывать, зарабатывать по-американски, я быстро рос в бизнесе и расширял его, но пришел новый президент и у меня появились проблемы с моей работой…

Наступила долгая пауза во время которой Нушаба мягко улыбаясь ласково смотрела на постаревшего своего сына.

– Все мои три бабушки были гадалками, – сказала вдруг старуха. – Они меня предупреждали, если будешь жить с сыном, смотри, он будет с тебя спрашивать каждый день таблицу умножения…

Сиделка, стоявшая за спиной Нушабы, бросила взгляд на Эмина, словно ожидала от него какого-то знака.

– Мама, – стараясь говорить как можно мягче, проговорил Эмин. – Тебе надо отдохнуть, поди поспи… Потом поговорим, хорошо?

– Хорошо? – повторила мать. – Хорошо… какое странное слово… Хорошо… Хо-о-о-ро-о-о-ошо-о. Все теряет смысл… Все теряет смысл… Даже жизнь, если слишком долго задерживаешься в ней… Ведь правда? А? Правда ведь?

– Правда, правда, – проговорили Эмин и замолчал, устремив взгляд в окно.

Надолго воцарилась тишина.

– А ты знаешь таблицу умножения? – спросила старуха, резко нарушив тишину, и тут внезапно, странно и страшно, неестественно захихикала. – А-а, ты тоже забыл таблицу умножения… Математика всегда была предвестником хаоса, слишком люди уставали от четкости и точности математики, их это сильно нервировало; людей тяготит, если порядок и дисциплина длятся слишком долго, это сводит с ума, хочется противостоять этому, сломать клетку, в которую загнала их математика, отсюда революции и войны, и вот люди начинают беситься, создавая хаос и неразбериху, – старуха говорила торопливо, словно боясь, что её перебьют и не дадут высказаться до конца, все больше и больше возбуждалась, и уже вся тряслась, оттого, что безуспешно старалась донести свои мысли до бестолкового собеседника.

– Мама, поди отдохни, – сказал Эмин и сделал знак стоявшей поодаль медсестре, чтобы подошла.

– Эмин, Эмин, – тихо всполошилась мать, видя как подходит к ней девушка. – Я тебе на ухо скажу…

Эмин приблизил к её губам ухо, она быстро впилась ногтями в мочку его уха, так что он чуть не вскрикнул, и прошептала, испуганно поглядывая на медсестру:

– Я её боюсь, и её и другую тоже, мне становится тревожно, когда я вижу их в белых больничных халатах…

– Мама, отпусти мое ухо, – сказал Эмин. – Ты мне больно делаешь.

Она расслабила пальцы, отпустила ухо сына.

– Хорошо, я скажу им, чтобы не надевали белых халатов, – сказал он. – Так будет лучше?

– Нет, так будет хуже, – сказала старуха, видимо в ней проснулся дух противоречия, – тогда они меня просто отравят, дадут отравленный суп, или чай…

– Мама, что ты такое говоришь? – усталым голосом произнес Эмин. – Они здесь, чтобы заботиться о тебе. Иди. Приляг, отдохни. Мне надо по делам. Приеду, поговорим, сколько хочешь.

– А с ней мне можно разговаривать? – спросила старуха. – Она выучила таблицу умножения?

– Не знаю. Спроси у неё, – сказал Эмин и вышел из комнаты.

В голове у него крутилась масса вопросов и проблем по бизнесу, который только-только восстанавливался на новом месте, он думал, как бы свое дело сделать здесь, на родине востребованным и прибыльным, предстояло много встреч с нужными людьми, с чиновниками, надо было многое обдумать, взвесить и принять правильное решение, и подобные разговоры с матерью его утомляли своей никчемностью.

С сестрой и её семьей Эмин сблизился, немало этому сближению способствовал тот факт, что Эмин щедро помогал им, устроил племянника работать в своем офисе, назначил ему хорошее жалованье, купил им новую, более просторную квартиру, и вскоре сестра с зятем и детьми стали часто навещать мать в доме Эмина. Сестра, Эльнура каждый раз приносила ей пироги и торты собственного изготовления, этим она одно время зарабатывала на жизнь и фактически содержала свою семью, готовя кондитерские изделия для чужих людей и относя их на продажу в известные в городе кондитерские, теперь эта необходимость отпала, осталась в прошлом; брат им помогал, брат был одинок, брат был крутым бизнесменом и миллионером, и негоже было бы опускаться столь низко при таком брате и готовить для других, зарабатывая своим трудом гроши. Но руки Эльнуры порой скучали по привычному делу и она принималась печь, фантазировать и создавать произведения искусства из теста, крема, яиц, и всего остального необходимого для изготовления тортов; и каждый раз навещая мать приносила ей что-нибудь вкусненькое. Нушаба принимала равнодушно подобные знаки внимания и когда наступало просветление, что в последнее время случалось с ней все реже, просила дочь не беспокоиться, потому что она с некоторых пор стала абсолютно безразлична к сладкому.

– Главное, – говорила она назидательным тоном, ковыряясь ложкой в целом торте, – чтобы вы, и ты, и Эмин не забывали бы таблицу умножения.

– Мама была долгие годы доцентом в техническом университете, – словно извиняясь за несуразицу, что несла старуха, сообщала, будто новость Эльнура мужу и сыну присутствующим при этом разговоре, хотя им разумеется этот факт был хорошо известен. – Она чуть не стала профессором, потом вышла на пенсию, но математику она знала великолепно, много раз писала диссертации для других людей, на свою, докторскую не оставалось времени…

– Да знаем мы, знаем, – нетерпеливо перебивал её сын. – Её кандидатскую диссертацию хотели расценить как докторскую, но начались интрижки в среде ученых и так далее…

– Вот именно, – обиженно заканчивала Эльнура. – А тебе не мешает еще раз послушать, даже если знаешь, а то неизвестно даже, кто ты по профессии, чем занимаешься.

– Я занимаюсь тем, – парировал сын, – за что платят. И ничем другим. Время бабушек бессребрениц давно прошло. Надо деньги делать. Вот дядя Эмин это хорошо понимает. Я буду как он.

Нушаба с напряженным вниманием слушала, что говорит дочь, легкие ненавязчивые пререкания её с сыном, слушала, будто впервые что-то новое слышала и узнавала о себе.

Так проходили дни, недели, месяцы, и хотя за это время ухудшений в состояние старухи было немало, Эмину никогда не приходило на ум отправить её хотя бы временно обратно в больницу, несмотря на то, что главврач, провожая их, предупредил его, что в случае обострения болезни он может тотчас привезти старуху в лечебницу, где для неё всегда будут держать место. Эмин порой спрашивал мать, не скучает ли она по своим товаркам, с которыми раньше, будучи в больнице часто беседовала, имела общие интересы, делилась своими мыслями, но старуха не проявляла никакого интереса и никакого желания встретиться с подругами по общей беде.

– Я с ними общалась просто потому, что больше не с кем было, – отвечала она. – Как можно скучать по людям, которые ничего нового тебе не могут сказать? Они и слушать не умеют…

– Ну и отлично, что не скучаешь по ним, – сказал Эмин. – Теперь у тебя свой дом, а если я тебе наскучу, я могу уйти.

На эти его слова мать вдруг улыбнулась такой осознанной, такой светлой улыбкой, так умно, глубоко, проникновенно взглянула на него, что Эмин внутренне вздрогнул: сейчас она ничуть не была похожа на душевнобольную, отчего же её лечили, от странностей, которых и у людей, что называют себя вполне нормальными, хоть отбавляй?

– Я видела сон, – вдруг, будто прочитав его мысли и стремясь опровергнуть их, словно неизвестно за что вымещая на сыне накопившуюся злость, проговорила она. – Будто вы с Эльнурой маленькие, а я работаю, пишу диссертацию, и вдруг эта моя работа превращается в какую-то узкую-узкую, не пойму даже что это, вроде пещерки, где мне тесно, я задыхаюсь, не могу выбраться, тесно, жутко, жутко… И вот посмотри, – она вдруг схватила со стола лист бумаги и стала лихорадочно исписывать его, – вот, погляди, разве эту формулу так выводят, там же прошла ошибка, а они все на ней настаивают, чтобы никто не смел критиковать их учебник, а бедные студенты должны расхлебывать.

Эмин приподнялся и посмотрел на лист, исписанный матерью.

«abc abc xzy xzy abc xzy abc abc abc…»

И так на протяжении всей страницы.

– Конечно, – сказал он, сочувственно покачав головой. – Это безобразие.

Что он такое говорит, будто что-то понимает, нет, обязательно, непременно четыре, четыре и только четыре, я люблю эту цифру, но в последнее время она стала плохо себя вести, он приседал по четыре раза утром и вечером и вот, пожалуйста – заболел, долго болел, мучился, а потом умер, боже мой, разве надо непременно мучиться перед смертью, что за бессмыслица, все равно же умирает, зачем же ему еще и мучиться, ну ладно, теперь я эту четверку видеть не могу, а где вижу зачеркиваю, но зато мне остается семерка, эта не подведет, хорошая цифра, только полюбуйся 77777777777, вся наполненная положительной энергетикой, вся устремленная в будущее, зовущая к действию. Энергичная, не то что вялые двойки или чванливые, задиристые тройки, а об единице я вообще молчу, просто недоразумение, а не цифра, но вот девятка, это как будто входишь в сосновый лес, прекрасный, влажный, идешь по тропинке, которая заканчивается просветом вдали, дышишь полной грудью, легко превращаешься в облако, летишь и знаешь: в конце тропинки тебя ждет море, как только выйдешь из этого прекрасного леса, даже выходить не хочется, восьмерка тоже ничего, но она всегда в тени девятки, будто просит, как попрошайка: возьми меня к себе, возьми меня, даже неловко как-то смотреть на неё. Мне кажется он в последнее время слишком уж увлекается четверками, надо его предостеречь, разве покойный Алекпер не от этого умер?..

– Нушаба-ханум, пора обедать.

Старуха оторвалась от своих мыслей, подняла голову и встретила приветливый взгляд медсестры. Теперь на девушке не было белого халата, она была одета в строгое синее платье и была больше похожа на учительницу в школе, чем на медсестру, тем не менее, она держала в ладони и протягивала Нушабе таблетку, которую каждый раз перед едой старухе было рекомендовано принимать, а в другой руке – стакан с водой.

Интересно, сколько он им платит? Улыбается, платье надела, старается угождать, ловит взгляд, наверное, хорошая девушка, хорошая из бедной семьи, такая работа не всякой достается…

– А формулы вы выучили? – строго посмотрела на неё Нушаба. – А таблицу умножения знаете? Вот хотя бы для начала выучите гармоническое среднее, смотрите как, – и Нушаба на обороте того же листка, на котором писала для Эмина, теперь торопливо стала записывать:

Х= n/ (1/X/1 + 1/X/2 + 1/X3 +/… 1/Xn)

– Как видите, все очень просто, – сказала она, закончив писать и показав лист девушке.

– Да, просто, – покорно согласилась девушка, – примите.

Нушаба взяла с её протянутой ладони и приняла, водой запила. Она путала этих двух медсестер, что присматривали за ней по очереди, полагала, что они очень похожи друг на друга, похожи как две близняшки, хотя это было не так, и все никак не могла уточнить для себя, которая из них хочет её смерти.

– Сколько мне лет? – спросила однажды она сына, и он ответил:

– Скоро будем отмечать твой юбилей, мама. Восемьдесят пять.

Она помолчала, удрученно покачала головой.

– Это много, – тихо произнесла она. – А сколько вообще люди живут?

Эмин растерянно поглядел на неё, хотел ответить, но она не дала ему раскрыть рот, вдруг широко улыбнулась светлой радостной детской улыбкой.

– Посмотри только, какая правильная мысль, она на каждом шагу оправдывает себя, – сказала Нушаба. – Работа не дает стариться. Я ведь совсем не чувствую себя старой. Это оттого, что я постоянно работаю. Погоди, я сейчас принесу. Посмотришь.

Она торопливо прошла в свою спальню, которую называла кабинетом, взяла картонную папку с письменного стола и принесла показать Эмину.

– Вот, погляди только, сколько я трудилась.

Эмин взял протянутую ему папку, раскрыл её, и увидел аккуратно исписанную одними и теми же цифрами страницу, точно так же была исписана и вторая страница, и третья, Эмин перелистал стопку бумаг, страниц было пятьдесят или шестьдесят и на всех были одни и те же цифры, и это было похоже на игру ребенка, который пишет все, что в голову взбредет, втайне считая это чем-то серьезным и важным, чего взрослые не поймут.

– Ну, как? – спросила она, внимательно следя за выражением его лица.

– Очень хорошо, мама, – сказал он. – Ты делаешь успехи.

– Ты знаешь, я тут думала… – она вдруг застыдилась, покраснела даже, захихикала. – Да нет… пустяки…

– Ну, что, говори, – подбодрил он её.

– Ведь за математические открытия дают всякие премии… и… и… могут дать Нобелевскую премию, правда? – сказала она, отводя взгляд от сына.

– Да, мама, конечно, – устало произнес он. – Я немного отдохну, ладно? Сегодня был тяжелый день.

– Иди, иди, отдыхай, – охотно отозвалась она. – А я еще немного поработаю, пока голова не разболелась.

– Не утомляйся, помни, что сказал врач.

– А Эльнура сегодня не придет? – спросила старуха.

– Не знаю, пока не звонила, – ответил Эмин, выходя из комнаты и снимая галстук.

Он на самом деле очень устал за последние дни, он все расширял свой книжный бизнес, приобрел издательство и типографию, но здесь, в его родном городе это оказалось не очень-то прибыльным делом, книги не пользовались спросом, и потому Эмин теперь еще вошел в новое для себя дело, стал компаньоном в одной строительной компании, возводящей новостройки в пригородах столицы. Новый бизнес требовал много времени и энергии, и Эмин усиленно изучал необычное для себя дело, вникал во все мелочи, что по ходу работ могли превратиться в крупные проблемы, если вовремя не направить дело в нужное русло; изучал также и своих компаньонов, могущих в дальнейшем доставить ему немало хлопот, так что свободного времени оставалось все меньше, и глупости, что приходилось слышать от старухи матери все больше раздражали и утомляли его, и Эмин уже подумывал, что было бы неплохо снять для старушки отдельную квартиру неподалеку, и пусть эти девушки сиделки присматривали бы за ней там, не в его присутствие. Когда он поделился своими мыслями с сестрой, та согласилась, что так будет лучше.

– Но в то же время, – сказала Эльнура, немного подумав, – ей ведь нужно время от времени быть под наблюдением настоящего врача, а не полуграмотных деревенских девиц, разве нет? Что они могут?.. А если болезнь обострится?..

Эмин поглядел на сестру.

– Что ты хочешь сказать? Отправить её обратно в сумасшедший дом? – спросил он несколько раздраженно потому что сам об этом подумывал и теперь ему было неловко признаться, и это обстоятельство его нервировало, он не хотел, чтобы их мнения совпали бы с такой очевидностью, хотел, чтобы сестра напротив, не соглашалась бы с ним.

– Почему ты так называешь? – возразила Эльнура. – Там сидят вполне приличные люди.

– Там сидят… – повторил он. – Ты так говоришь, будто это тюрьма.

Эльнура промолчала. На этот раз вместо обычного пирога она принесла с собой альбомы с их фотографиями. Здесь были их детские фотографии с молодой мамой на городском приморском бульваре, были фотографии с матерью и отцом в парке Кисловодска, где в те годы было принято отдыхать, убегая от знойного Бакинского лета, потом для него, Эмина наступила пауза на долгие годы, когда он покинул их, уехал в погоне за лучшей жизнью, и снимки были уже без него, все больше фотографии молодой семьи Эльнуры, с озабоченным, вечно хмурым мужем, с сыном, с матерью, умер отец и тоже выпал из их жизни, как и временно Эмин. Она перелистывала альбом, а он, ничего не ощущая, ничего не чувствуя, безучастный смотрел и слушал её комментарии, сопровождавшие каждое фото, и думал о том, что долгое пребывание далеко от дома, тяжелый период пребывания в тюрьме, когда он считал, что уже невозможно будет возродиться, восстановить в себе силы и целенаправленно и энергично идти вперед, наложили на него свой отпечаток, отняли то нежное, теплое, что было в его душе вдали от родины, вдали от дома, от мамы, и сделали его бездушным, не способным нормально воспринимать ничего, кроме дел, кроме бизнеса, который здесь уже у себя дома затягивал его все глубже, отнимая все время и высасывая все соки, всю жизнь, всю любовь…

В комнату вошла Нушаба.

– А, ты пришла? – равнодушно произнесла она, увидев дочь, – что это у вас?

– Смотрим наши фотографии, – сказала дочь, поднимаясь и целуя мать. – Давнишние снимки.

– А я там есть? – спросила Нушаба.

– Конечно, есть, и ты, и папа, – ответила дочь. – Мы же все одна семья, разве нет? – и почему-то посмотрела на Эмина, будто ожидая от него подтверждения.

– А-а… – проговорила Нушаба и улыбнулась, – как интересно. Я тоже посмотрю?

Сердце разрывается на части, как вспомню, какими они были, маленькие, беззащитные, возьмешь их за руку, покорно и доверчиво идут за тобой, даже не зная, куда их ведут, я не занималась ими должным образом, не все отдавала им, не всю себя, все считала, что обязана добиться больших успехов в науке, преподавала, только потом выяснилось, что ничего особенного, что одна из многих, и есть настоящие лидеры в науке, до которых мне далеко, далеко… А детей упустила, не насладилась их детством, не дала им должной материнской любви, ласки, их фактически растил и воспитывал Алекпер, а теперь… что теперь?… Я редко бываю нормальной, приходится признать; в отличие от многих душевнобольных, считающих себя нормальными людьми, я наоборот – знаю, что больна, тяжело больна, и когда находит на меня, могу испортить жизнь всем, кто рядом, и потому не хочу, чтобы рядом был кто-то, особенно кто-то из близких людей, из родных, пусть простит меня бог… Но не он ли отнял у меня разум? А-а… Он думает, что не понимаю, не-ет, отлично все понимаю, разве быть сумасшедшей, это означает быть глупой, непонятливой?.. Пусть вернут меня туда, там мне самое место, я не буду жаловаться, как не жаловалась прежде, но лучше там, чем становиться предметом ненависти близких, которых сильно-сильно любишь, которых в свое время недолюбила, и теперь все это накопилось и жжет меня, жжет… Что можно с этим поделать, если уж это состоявшаяся судьба, и куда деться в моем возрасте в двух шагах от могилы?.. А интересно, холодно наверное зимой в могиле? А можно мне летом умереть?..

Она присела рядом с дочерью и сыном, глядя на фотографии, что поднимала к её лицу дочь, рассеянным взглядом и ничего не видя из-за выступивших слез.

Вскоре ко всем её странностям прибавилась еще одна, уже утомительная, раздражающая Эмина и нервирующая гораздо больше всех этих пустых разговоров: старуха стала среди ночи приходить в его комнату и что-то порой сердито, порой доброжелательно торопливо уже с порога неудержимо болтать. Эмин вздрогнув просыпался, сон пропадал, он чувствовал себя не выспавшимся, разбитым после тяжелого рабочего дня, старался вникнуть в слова матери, но ничего не мог понять, это была какая-то неразборчивая мешанина слов, белиберда.

– Я вас уволю, – сказал он сиделке, когда это случилось в первый раз, и когда девушка, встревоженная, стараясь опередить старуху, не дать ей войти в спальню сына, вместе с Нушабой оказалась в его комнате и с виноватым видом стояла позади старухи.

– Что я могла поделать? – чуть не плача возразила девушка, которой было страшно лишиться столь выгодного места. – Не связывать же её.

Эти её слова заставили Эмина задуматься, но он тут же отбросил подобные никчемные мысли, рожденные сильным раздражением. И вновь подумал о том, каким холодным и равнодушным он стал за последнее время.

Однажды вернувшись после работы поздно вечером он застал у матери пожилую её подругу. Эмин посмотрел на часы на запястье: часы показывали половину одиннадцатого.

Обе сиделки были здесь – дневная еще не ушла, дожидаясь, когда придется проводить гостью, чтобы уйти вместе с ней, ночная приступила к своим обязанностям, ухаживая и стараясь завоевать расположение обеих старух.

– Это её подруга по… по тому дому, – прошептала она Эмину в ухо, когда тот поздоровавшись со старыми полуночницами, выходил из комнаты. – Мы никак не можем выпроводить её.

– Ладно, – сказал Эмин, – я иду спать, смотрите, чтобы они меня не беспокоили.

Но беспокойство все-таки произошло. Эмин, прежде чем ложиться в постель, стал просматривать документы и сметы на строительство начатой многоэтажной новостройки, делал пометки в своем блокноте, вычислял на калькуляторе расходы, стоимость материалов и прочее, и так незаметно для себя углубился в работу даже не заметив, что за окном глубокая ночь. И вот этой глубокой ночью к нему в спальню ворвались без стука две старухи, очень взволнованные чем-то, очень взвинченные, а за ними еще более встревоженные и напуганные девушки-сиделки.

– Что это такое?! – с порога истерически громко вскричала Нушаба. – Почему у нас творится черт знает что, кто позволил, и вообще кто-то занимается этим, или все пущено на самотек, и полная анархия?!