Текст книги "Мы всем здесь надоели"

Эмин не успел спросить о чем это она говорит, как подключилась подруга матери, сидевшая у неё в гостях и, видимо, забывшая, что надо возвращаться домой.

– Права Нушаба, тысячу раз права! Вот я танцевала в театре в балете «Семь красавиц», все хлопали, хлопали, аплодировали. Так принимали, букеты цветов бросали на сцену. Иногда эти букеты попадали мне даже по лицу, что было не очень хорошо, но я кланялась, кланялась, кланялась…

– Да! Она кланялась, кланялась публике, – подхватила Нушаба и с этого момента старухи стали говорить одновременно, и хоть раньше не было в их речах никакой логики, теперь попросту ничего нельзя было разобрать.

– А я, а я, – уже в полный голос, возбужденная до крайности, кричала старуха, обращаясь к Нушабе и Эмину одновременно, – как будто я стою на плоту. Ночь. Подо мной три километра толща воды, а в ней плавают разные страшные осьминоги, акулы и прочие, а плот такой маленький, такой махонький, еле держит меня, а внизу, как уже было сказано, три километра, это вам не шутка, еще если бы хотя бы километр, а то целых три, тут утонешь – никто и не найдет хоть тыщу лет. А ночь, ничего не видно посреди океана, а издалека нарастает так, нарастает, нарастает и показывает свои белые зубы пена огромной волны, которая должна меня вместе с плотиком этим проглотить, нет ты себе только представь, – захлебывалась словами, будто что-то очень срочное и важное сообщала старуха. – Вот танцевала в балете и вдруг на тебе…

– Это какой-то ужас, просто темный ужас! – поддержала подругу Нушаба, уклоняясь от рук сиделок, которые хотели увести обеих старух из комнаты Эмина.

– Именно темный, как ты верно подметила, именно темный! – обрадовалась старуха непонятно чему и даже посмеялась коротко.

Тут зазвонил телефон Эмина, он посмотрел – высветился номер компаньона по возведению новостройки, сейчас пока только был выкопан котлован под фундамент, но уже работ был непочатый край, и тот просто так звонить и беспокоить Эмина в столь поздний час не стал бы. Эмин схватил телефон и торопливо выскочил из комнаты. Старухи пошли было за ним, но в дверях встретили решительное сопротивление сиделок. Старухи, недоумевая и продолжая трещать, перебивая друг друга, отступили вглубь комнаты.

– А я говорила, говорила и не раз предупреждала, на них не угодишь, разве они понимают хорошее отношение! – все больше распаляясь, торопливо говорила Нушаба, непонятно, к кому обращаясь.

– Надо было вовремя стелить постели, а они там что делали в это время, телефоны свои просматривали, играли во всякую чепуху! – поддерживала её страстно и нервно старуха товарка, и нельзя было понять, что и кого она имела в виду. – Разве можно так, разве это жизнь, мы же должны это кушать с вареньем, а нам даже джема не дают, вот я и ушла оттуда… Что мне там делать, мне все аплодировали и вызывали на бис, на бис, на бис!

– А вот предупреждала ведь о таблице умножения, ты разве не помнишь?.. А они что?! перестроили всю таблицу! Все перепуталось! Теперь все наоборот! Как можно с этим жить?!

– Никто не хочет джема, а они всё несут и все больше, говорят полезно, а меня пучит и еще изжога… И еще говорят мне: ты старая, пора на покой, а я разве не хочу на покой, но оставьте, говорю, меня в покое, если мне надо на покой…

– Вот если б лечили порядком, то все бы уже знали основные математические формулы, погоди, я сейчас принесу, посмотришь, как я продвинулась…

Но говоря это, Нушаба и не подумала куда-то выходить и что-то приносить, напротив – она уселась на край кровати сына и жестом пригласила подругу сесть рядом, но девушки вновь воспротивились. Когда в комнату вернулся Эмин, девушки выпроваживали старую подругу Нушабы, а Нушаба плакала, как ребенок, у которого отнимают любимую игрушку.

Теперь все меньше оставалось просветов между приступами душевной болезни, все длительнее и утомительнее делались эти приступы, порой становясь довольно агрессивными, все дальше отдалялся от Нушабы ускользающий мир людей, она замыкалась в себе, говорила с собой, а в присутствие другого человека, даже Эмина замолкала, упорно не желая раскрывать рта. Измордованный неотложными делами, требующими ежечасного его присутствия и оперативных решений, Эмин не мог уделять матери достаточно внимания, которое было крайне необходимо в её теперешнем положение; наоборот, с каждым днем все больше он чувствовал, как необходимо ему остаться одному, сосредоточиться после работы, чтобы не наделать ошибок и не сделать неправильных ходов в процессе работы, чтобы не рухнул бизнес, который он с таким трудом по крупицам, шаг за шагом создавал, отдавая все силы, всю энергию и весь свой талант одаренного бизнесмена любимому делу. Труднее всего было работать с людьми, и хоть он, решив вернуться в свой родной город, предполагал это, но отвыкнув за долгие годы от общения со своими земляками и сотрудничая с американцами, он и подумать не мог, как много сил и времени может уйти в процессе работы здесь на борьбу с мелкими интригами, на беспредел чиновников, контролирующих каждый его шаг с одной лишь целью – сорвать куш, как придется убеждать работавших с ним плечом к плечу союзников и напарников по бизнесу в очевидных вещах, потому что они лучше его знали ситуацию на месте и предпочитали обходные и долгие, утомительные пути прямой дороге, когда положительных результатов можно было бы добиться в гораздо более сжатые сроки. Эмин недоумевал, но приходилось считаться с обстоятельствами и следовать установившимся здесь правилам игры, порой и очень часто напоминавшим как раз игру без каких-либо правил.

И в подобной ситуации старуха мать с обострившимися симптомами неизлечимой болезни все больше утомляла и раздражала его, он был на грани нервного срыва. Наконец, выбрав свободный час, он решил посоветоваться с главврачом больницы, в которой несколько месяцев назад пребывала мать.

– Я вам советую, пусть лучше она будет у нас под присмотром, – сказал главврач. – Здесь может понадобиться врач, все под рукой… А дома… Ну как вы себе представляете, чтобы наши врачи каждый день навещали её? А ведь в периоды обострения болезни, им требуется не только каждый день а иногда и по нескольку раз в день. Нет, я считаю, что все-таки лучше пусть она побудет у нас, тем более, она много лет провела тут, здесь остались её друзья-товарищи…

«Еще бы, – подумал, слушая врача, Эмин. – Так тебе будет гораздо проще вытягивать из меня деньги». Но ничего не ответил, ему не понравилось, как врач, говоря о его матери употребил выражение «им», таким образом обобщая её с другими пациентами психбольницы, неизвестно еще какими.

Он еще раньше поговорил с Эльнурой, и она посоветовала ему то же, что и врач.

– Мы бы взяли её к себе, но в таком состояние, сам понимаешь… – сказала она. – Кто за ней будет присматривать? Наши теперь, слава богу и благодаря тебе работают, я тоже, одну её оставлять нельзя, взять сиделку, чужого человека в дом, чтобы присматривала – бессмысленно, так уж лучше пусть там, на всем готовом… А мы время от времени будем её навещать. Да и тебе так проще будет, разве нет?

Через несколько дней после этого разговора Эмин созвонился с главврачом психиатрической больницы и наутро еще до того часа, когда Эмину нужно было ехать в свой офис, за Нушабой приехал её лечащий врач с двумя здоровенными санитарами, больше напоминавшими вышибал из дорогих городских баров. Старушка, увидев их, тихо, мягко улыбнулась, покивала, соглашаясь, видимо, со своими невысказанными мыслями, не противилась, когда ночная сиделка, бывшая при ней до утра, помогла ей одеться и причесала редкие волосы старухи, устало поднялась на ноги и пошла к выходу сопровождаемая Эмином, санитарами, сиделкой, а впереди Нушабы шел к дверям знавший её все эти годы врач.

– Я так устала, – вдруг приостановившись и обернувшись к сыну, проговорила еле слышно Нушаба. – Ночью плохо спала. Какое-то неясное предчувствие… не давало спать… Хоть бы я умерла…

– Что вы такое говорите, Нушаба-ханум, – тут же отозвался на её слова врач.

Остальные молчали.

Нушабу вернули в лечебницу. Она скоро там освоилась, будто и не покидала свое место, врачи и медсестры были ласковы и предупредительны с ней, старались выполнять её капризы, которых, кстати, становилось все меньше с каждым днем, она довольствовалась малым, как и полагалось нормальному человеку её возраста, старалась не беспокоить окружающих, хотя сын и дочь, время от времени навещавшие её, предупредили старуху, чтобы она ни в чем не ограничивала себя и что весь медицинский персонал, начиная от санитаров и до главврача предупрежден и задобрен; но старуха как-то внезапно сникла, уже не болтала всякий вздор насчет математики и мифических премий и наград за непонятные достижения в науке, старалась ничего не просить, довольствуясь тем, что присылали или приносили родные, у кого выпадал свободный часик, обычно – дочь или внук, и вскоре, не прошло и года, тихо и мирно скончалась вполне естественной для её возраста смертью в окружение новых пациентов лечебницы, поскольку старые её знакомые здесь или покинули это больницу, или покинули этот мир.

– У меня такое ощущение, что у нас души окаменели, – сказала Эльнура, сообщив о смерти матери Эмину и внезапно разрыдавшись. – Я ничего, ничего не почувствовала, когда узнала, – проговорила она сквозь плач.

– Причем тут души? – сказал Эмин. – Старушка преклонного возраста.

Эмин, Эльнура, её муж и внук старухи пришли и забрали тело старой Нушабы, чтобы похоронить честь честью, справить поминки в мечети, как полагается, чтобы потом не было никаких пересудов и сплетен среди родственников и знакомых.