Текст книги "Хрен знает что!"

Натиг Расулзаде
Хрен знает что!

Берете хрен, мелко нарезаете, заливаете кипятком. Если он знает – не выдержит, скажет…

Наверное

Я старею. Я ощущаю это телом, каждой клеточкой. Неостановимый процесс. Но не душой, не душой, нет.

Доктора все больше вторгаются в мою жизнь, из реальности переходят в сны, как неприятные гости из вашей гостиной вдруг переходят в спальню (что им там надо?…), занимают места в моих мыслях, рассаживаются удобно и надолго, будто в театре, предвкушая интересный спектакль, проникают в грезы, даже в грезы. Они собираются вместе: дантисты, педиатры, офтальмологи, урологи, кардиологи и говорят, говорят, спорят, опровергают друг друга, соглашаются друг с другом, перебивают, не слушают, повышают голос, кричат, словно стая собак на деревенской улице, услышавшая далекий выстрел. Наверное, я застрелился. Но не точно. Доктора убедили меня, что ничего точного на свете нет.

– Доктор, а операция необходима?

– Наверное…

– А я потом смогу видеть?

– Наверное…

– А бегать?

– Наверное…

– А сношаться?

– Навер…

– А умру?

– Наве…

– А жить буду?

– На…

Ладно, заткнись. Я стараюсь изгонять их из своей жизни, стараюсь не ходить к ним, не обращаться как можно дольше, как можно никогда. А они просачиваются в мои сны, один за другим процеживаются сквозь неплотно прикрытую дверь реальности. И я вижу их, когда сплю, вижу, хотя видеть не могу.

– Доктор, что вы тут делаете?

– Я хочу сказать вам волшебное, тихое слово.

– Какое?

– Тихое, вкрадчивое слово, обволакивающее слово…

– Какое?!

– Наверное.

– Ладно, я хочу спать. Это все-таки мой сон, уходите. Ну? Вы уйдете?

– Наверное.

– А можно мне принять сразу горсть этих снотворных?

– Наверное.

– А выпить водки?

– Наверно…

– А нюхнуть кокаинчика?

Наверное, я старею. Я ощущаю неостановимый процесс, когда жизнь твою, хочешь ты этого или нет, заполняют чужие. И я стараюсь не смиряться, стараюсь изгонять их из своей жизни, из своих снов. Получится? Хрен его знает…

Вывернулся

В тридцатые годы прошлого века (как странно мне говорить и писать эти слова относительно ХХ века, мне, человеку большую часть жизни называвшему прошлым веком век 19) ну так вот, в тридцатые годы прошлого 20 века в нашем городе завелся некий «писатель», давно и заслуженно утративший имя. Никто его не помнит сейчас. Но проделки его некоторые помнят до сих пор. Этому горе-писателю каким-то образом удалось в то время просочиться в Союз пролетарских писателей, хотя в то время это было не так уж трудно: не только пишущих, но даже грамотных было мало, а численность Союза писателей исчислялась не сотнями и даже тысячами как сейчас, а всего лишь десятками, среди которых, конечно же были и корифеи, выдающиеся поэты, прозаики, драматурги, но были и серенькие, незаметные личности, не оправдавшие надежд литературы. Так вот, один из неоправдавших, завладев вожделенным членским билетом Союза писателей, в те голодные годы повадился разъезжать по районам республики с целью прокормиться. Он с важным видом (галстук, толстый портфель под мышкой) представлялся председателю колхоза, как писатель, прибывший из Баку, предъявлял членскую книжку (тогда были падки на всякого рода документы) и был почетно принимаем и угощаем чем Бог послал. А Бог в то голодное время посылал немного. Но все равно в сельской местности прокормиться было гораздо легче, чем в городах. Земля-матушка кормила. Порой в честь писателя, если было не очень горячее и авральное время в колхозе, председатели устраивали нечто похожее на банкет. Собантуй. Покормив писателя, потом уже не знали, что с ним делать. Иногда давали с собой. На дорожку. Продукты, продукты. А вы что подумали? Но сидеть и молча есть нашему герою было, естественно, неловко. Все от него ждали писательского слова. И он говорил. Говорил тосты. Приводил цитаты из Ленина, очень модного в то время Владимира Ильича, сумевшего перевернуть вверх дном огромную страну и точившего зубы на весь мир. Цитаты эти он щедро оснащал отсебятиной, порой только отсебятину и выдавал за цитаты малознакомого Владимира Ильича. Писателя за столом слушали внимательно, кивали уважительно, подбирали ноги под столом. А наш герой (кстати, это я его называю герой, ничего героического в облике его не было, но был пожилым, солидным человеком. Портфель и галстук, не забыли?) итак, наш резвый парнишка, наевшись картошки и повеселев, сыпал цитатами из классика марксизма-ленинизма, сыпал, как бог на душу положит, так что Ленин переворачивался в мавзолее с боку на бок. Но неопытные труженики сельского хозяйства, многие из которых впервые видели живого писателя, слушали его затаив дыхание и открыв рот. К тому же и удостоверение в кармане. Удостоверяющее, что он писатель, а не хурды-мурды. Так что слушали с открытыми ртами, в глубине которых угадывался непрожеванный картофель.

В очередной раз и в очередном месте, когда наш писатель разливался соловьем (тут его кажется к тому же угостили в полном смысле слова сногсшибательной тутовкой) и говорил из Ленина в пылу азарта он брякнул следующее:

– А еще, – подняв назидательно палец и мутным взглядом окидывая двоящихся тружеников, проговорил он. – Как говорил Ленин – пейте, но знайте меру. Вот так вот!

Сказав это он опрокинул в горло очередную стопку огненной воды имени Иосифа Виссарионовича. Но тут на его беду выискался за столом некий умник, то ли учитель, то ли библиотекарь, то ли просто добровольный книгочей, аккуратно прослушавший всю ахинею и околесицу приезжего писателя из Баку и совершенно ошарашенный последней фразой-цитатой из великого трезвенника, которому в рекордно короткие сроки удалось обкакать огромную страну.

– Позвольте, позвольте, – произнес умник, поднимаясь из-за стола на неверных ногах. – Я читал труды Ленина Владимира Ильича. Он – наш отец. В каком томе он сказал – пейте, но знайте меру? А?

Все головы повернулись к писателю в надежде, что он назовет источник.

И тот не растерялся и помахав руками громко произнес:

– Э, дорогой, какой-такой том. Он не в томе говорил – э! Он за столом говорил, когда пил со Сталиным!

Временные трудности

Нашу улицу в центре города в третий раз за короткий промежуток покрывают асфальтом. Перерыли тротуары так, будто искали клад. Перерыли. Перелопатили, покрывали. Когда выходишь со двора на улицу тут же становишься по ноздри в пыли. Без очистительных масок выходить не рекомендуется. Поток машин пустили по параллельной улице с другой стороны нашего дома. Естественно, стали образовываться огромные пробки. Гудки, крики, ругань, шум, бесполезные сигналы на улице делали наших граждан и без того издерганных, крайне нервными. Прибавьте к этому – адская жара. Ну с жарой чиновники мерии переборщили. Могло бы быть попрохладнее. Впрочем, я жару люблю. О населении беспокоюсь. Но все когда-нибудь кончается. Закончилось и маловразумительное асфальтовое покрытие. Сразу на улице резко уменьшилось количество машин. Стало потише, полегче, попрохладней, паскудства стало поменьше. В связи с этим я вспомнил старый еврейский анекдот. Приходит старый еврей к раввину и жалуется на стесненные условия жизни в своем доме. Раввин, выслушав его, советует перевести из стойла в дом и животных. Старик в недоумении. Но исполняет совет. Через некоторое время раввин велит ему убрать из дома животных. Еврей сразу чувствует какой просторный стал у него дом. Благодарит раввина. Вот я и подумал – неплохо же живем, чего зря жаловаться!?

Быт

Быт меня съедает. Я вижу воочию, как нечто громоздкое, мохнатое, мощное, похожее на быка с лапами-лопатами, снабженными грубыми пальцами, аккуратно занавесив мохнатую грудь грязной салфеткой, с педантичной и в то же время клоунской важностью разрезает меня на куски, и кусок за куском торжественно отправляет в зубастый рот. Меня все меньше остается на блюде. Отрезанные мои руки сжимаются в кулаки, чтобы драться, отрезанная правая нога хочет убежать, левая – что-то написать, может, завещание? Завещаю, мол, свои несбывшиеся мечты и надежды, а также оставшиеся идеи и мысли. Отрезанная голова спешит что-то произнести онемевшими, окровавленными губами, еле ворочающимся языком. Что ты хочешь сказать, голова?

Быт заедает меня, заедает с головой, и готовится запить ключевой водой, чтобы я побыстрее растворился у него в желудке. А голова с выпученными глазами по-прежнему шевелит губами, открывает и закрывает рот, как рыба, выброшенная на жаркий прибрежный песок. Ну, что тебе? Что ты хочешь? Быт уже заел тебя, от тебя почти ничего не осталось, и перед глазами у тебя хоровод мошенников, которых ты считал друзьями и товарищами, медленно танцующих вокруг тебя, медленно убивающих человека, цепь пустых обещаний, опоясавших, сковавших по рукам и ногам… Быт издавна вторгался в мою жизнь, как острые уколы ножа, и вот, в конце концов, что от меня осталось. Что ты хочешь сказать, голова на блюде? А?.. Хрипит… Ну, соберись и скажи мне на ухо, если это так важно. Что?

– Свободе-е-ен… – слышится хрип из окровавленного рта.

С ума сошла! Она сошла с ума, эта голова. Она и на шее не очень-то себя разумно вела, но теперь окончательно свихнулась. А может, и нет. Хрен его знает…

Снег, вечер…

По-настоящему, чтобы дух замирал и сердце обливалось горячей волной радости, это было давно. А теперь только случается в слабой форме время от времени.

Я шел зимой в сумерки по московской улице. Снег падал, приближался Новый год, а улица носила название писателя Герцена, и я никогда не мог понять, зачем он вообще стал писателем.

Я быстро шел по улице, а хотел идти неторопливо. И много чего тогда я делал вопреки своим желаниям. И продолжаю сейчас. Мимо меня по тротуару проскакивали… Неважно теперь. Многое проскочило в жизни мимо меня. Я всегда куда-то спешил. Нельзя останавливаться, – говорил я себе, – они тебя догонят, беги… И бежал так, что даже торопыги-москвичи удивленно оглядывались на меня, невольно ища глазами того, кто бы меня преследовал. Была масса свободного времени, но я шагал торопливо, будто уже опоздал. Примерно через час у меня свидание, мы пойдем с ней в кино у Никитских ворот, в кинотеатр повторного фильма смотреть старый прекрасный фильм, уже не помню какой, но помню – старый… Потому что молодость настороженно относится к новому, ей все кажется, что жизнь уже позади и следует наслаждаться известным, старым, апробированным и занявшим неоспоримое, крепкое место в этой прошедшей жизни. Не люблю изрекать истины. Тем более – сомнительные. Но ничего не поделаешь – уже изрек.

Пожилая женщина белой краской рисовала снег с внутренней стороны витрины кафе. Заяц и подозрительный Дед Мороз, похожий на переодетого вора с мешком награбленного добра за плечами, уже были готовы и жаждали снега, а снег только появлялся на стекле витрины в виде пампушек. Я стоял и смотрел на эту женщину, пронзенный вдруг каким-то неясным чувством, и, видимо, своим ротозейством раздражал ее, потому что движения ее сделались заметно резкими, нервными и пампушки из-под ее неумелой кисти стали выходить более похожими на снежинки. Маленькая женщина в витрине заштатного кафе-забегаловки, жалкая рисовальщица снега… Почему я остановился? Я поспешил дальше, думая о том, что скоро встречусь со своей девушкой, мы будем сидеть в теплом кинозале, а потом поедем ко мне. Впереди была сумрачная жизнь, как теперь выяснилось…

Политика

Ненавижу политику. Мне кажется, нет ничего более далекого от моей профессии писателя, призванной раскрывать и показывать внутренний мир человека, его неповторимую душу, чем политика, которой глубоко начхать на внутренний мир и душу и которая опирается на хитрость, ложь и лицемерие. Политикам важна масса, а не индивидуальность. Но есть, конечно, писатели-политики, они считают…

Впрочем, хрен знает что!

Начальство

Есть маленькие людишки большого размера. Им нравится с высоты своего роста смотреть на других, в такие минуты они испытывают наслаждение от мысли, что нравственный их рост равен физическому. Глубокое заблуждение, вашу мать. Они руководят чем-то таким, незамысловатым, у них в подчинении семь или восемь человек, на которых они порой грозно посматривают, а порой улыбаются им расслабленной улыбкой, играя в демократию на вверенном им маленьком участке, как правило, оторванном от реальной жизни. Они с важным видом восседают за своим рабочим столом и вякают что-то такое глубокомысленное со скоростью три слова в минуту и обижаются, если с ними не соглашаются. Они, обычно долго живут, потому что толстокожие и еще потому, что уверены, что ведут правильную жизнь, что мир без них рухнет. Домой после работы они уходят с чувством исполненного на сегодняшний день долга, и дома весьма солидно сношаются с женами. Они считают себя мудрецами.

Хрен их знает, зачем они…

Обещание

…Давным-давно был у меня знакомый парень – тихий и очень стеснительный в то время мальчик (нам тогда, нашей дикой компании, в которой один он представлял удивительное и приятное исключение было лет по двадцать два – двадцать три, и он среди нас на самом деле был единственным девственником, я не случайно назвал его мальчиком), который постоянно, странным образом участвовал во всех наших пирушках, не прикасаясь к спиртному и утверждая, что одно только присутствие на подобных возлияниях доставляет ему несказанное удовольствие. Как-то, уже все пьяные, мы пообещали привести ему женщину. Он тихо зарделся, задумался, и когда наше опьянение дошло до кондиции, стал вдруг приставать с расспросами.

– Толстая или худая?

Вскоре никто не мог понять, о чем он спрашивает. И это его очень огорчало.

Комплимент

Один мой знакомый ни о ком не любил хорошо отзываться. Говоря о моих книгах, например, он все пыхтел, кряхтел, тужился, чтобы прямо не похвалить, и в конце концов, разродился:

– Так талантливо, что я даже не ожидал, – все-таки ухитрился он сказать внутри комплимента гнусность замедленного действия.

Наказ

Когда после студенческих каникул, я уезжал обратно в Москву, сосед, опустившийся наркоман, который вечно околачивался на углу нашей улицы и очень уважал меня за то, что я единственный среди его знакомых учусь в Москве, говорил мне:

– Если кто тебя там обидит, дашь мое имя. Скажи: Агдамский Ага Бала. Скажешь, что ты мой друг. Они меня, как собаки боятся, я ведь тринадцать лет назад там в Армии служил, под Москвой…

Черный юмор

– У меня ужас, как ноги потеют.

– И потом воняют?

– Само собой.

– Кошмар! Это ужасно, ужасно. У одного моего знакомого было то же самое.

– И что же?

– Повесился.

– Не может быть!

– Да. Еще и у другого приятеля такая же история.

– А он что? Тоже… повесился?

– Нет.

– Нет?

– Нет. Он не повесился. Ему ампутировали ноги.

– А!

– Да. Обе ноги. По колена.

– Ужас!

– Да. Тем более, что ничего не изменилось.

– Как это?

– Колени стали вонять.

Оптимист

– Ты жизнью своей доволен?

– Жизнью доволен. Характером недоволен.

– А какой у тебя характер?

– А характер такой, что все мне кажется, что я жизнью недоволен.

Предприимчивый псих

К нам во двор повадился полусумасшедший бродяга и пел мощным, зычным голосом. Скорее кричал, чем пел. Кончив орать, смотрел вверх, на окна, но мало кто ему подавал, его орание раздражало соседей, его гнали со двора.

Однажды глубокой ночью, среди тишины, меня разбудил жуткий крик, легко проникавший даже сквозь звукоизоляцию новых окон. Я не сразу сообразил, что это песня. Через минуту в дикое пение вторглись голоса соседей:

– Убирайся, идиот! – Пошел вон!

– Хватит орать!

– Вызовите полицию! Я вызываю полицию!

Деньги, деньги деньги-и-и-и! – мощно проревел на прежний мотив бродяга. И знаете, в ту ночь он неплохо заработал.

Разочарование

Встретил возле своего дома сослуживицу – очень приятную незамужнюю, молодую особу из очень приличной семьи, Поболтав минут пять на улице, я без всякой задней мысли предложил ей:

– Пойдемте ко мне.

– Смотрите – пойду! – шутя, пригрозила она, имея в виду, что порядочная девушка, зайдя к холостяку, должна выйти от него замужней женщиной.

– Пойдемте, пойдемте, – сказал я. – Когда вы увидите, как я живу, у вас пропадет охота говорить в таком тоне.

Умствования

Что значит правильная жизнь? Разве то, что человек благополучен и выглядит довольным – означает, что он правильно живет? Если он не нарушил устоявшуюся схему: семья, жена, дети, дом, роскошные похороны родителей, обеспеченность, забота о детях, уважение в обществе – разве все это означает, что он правильно живет?

А если при всем своем благополучии, однажды, проснувшись среди ночи, он вдруг пронзительно осознает, что лишен веры, что никогда не думал о Боге, о смерти, по-настоящему, глубоко, о душе, о своей неправедной жизни, что жил до сих пор машинально, бездумно ел, пил, спал, веселился, учился, работал, играл, совокуплялся, заводил нужные знакомства, использовал людей, давал использовать себя, везде искал корысть и многое, многое другое, чем до краев заполнена наша жизнь, наше время; осознает, что у него должна быть душа, а он еще ничего, ничего для нее не сделал.

Их много…

Если три шестерки – сатана, черт, то три тройки – чертенок. Будьте осторожны и с тройками тоже, из них могут вырасти шестерки, их много, этих троек, мы не обращаем на них внимания, всецело занятые только шестерками, а они, тройки, воспользовавшись этим, невероятно плодятся и размножаются.

Будьте осторожны, их много…

Вопросы

– Как пройти на площадь?

– А?

– Где тут аптека?

– А?

– Как проехать на…?

– А?

– Почему от вас так дурно пахнет?

– А?

В этом городе не привыкли отвечать на вопросы с первого раза. Обязательно переспросят, может, даже не раз. Как бы вы членораздельно ни произносили свой вопрос. Переспросят. И поосторожнее: они плюются. Не подходите близко, держитесь на расстоянии плевка. Как точно заметил Набоков – огромное количество слюны у простого народа. Плюют повсюду, и стар, и млад, и мужчины, и женщины. Так что, тут тоже следует быть осторожным.

Награда

Мой приятель (тот, что в юности – когда я мечтал трахнуть свою учительницу математики, – читал Юма и Шопенгауэра, так что до сих пор отчетливо видно, что он немного того… словом, начитанный), каждый раз, когда покупает в магазине что-то, протягивает продавцу деньги таким жестом и с таким видом, будто награждает его орденом. Продавцы смотрят на него с недоумением, но награду принимают.

Время

У меня свои счеты со временем. Намеренно не пишу его с большой буквы. Что же это такое? Оно все течет, бежит, идет, движется, убегает… Покоя от него нет. Зачем это? Трудно все-таки жить, когда что-то вокруг тебя, рядом с тобой, в тебе самом постоянно суетливо торопится, верно? И куда, спрашивается? Куда торопится? Хотите знать ответ? К концу. Такой ответ. К концу. Несомненно и однозначно.

Когда-нибудь кончится мое время, это ясно, это естественно. Но меня беспокоит, что поганой, неуемной субстанции и этого будет недостаточно, чтобы остановиться и передохнуть.

Все когда-нибудь кончается. Недискутабельная истина. Но она не относится к Времени. У меня свои счеты со Временем. Как бы это ни звучало… Закрой рот, умник…

Кролики

Кролик похож на мыслителя: ему все равно, что перед глазами – уставится и будет смотреть, ничего не видя, будто весь уйдя в себя, в свои мысли. Кролик и его мысли. Смешно. Нонсенс. Но видимость именно такая: будто он мыслит. Обманчиво, как многое вокруг нас, в этой невероятно меняющейся действительности, где все, что угодно может перейти и стать всем, чем угодно другим. Обманчиво… как хрен знает что…

Достоинство

Из моих знакомых писателей иные до такой степени, так невероятно переполнены чувством собственного достоинства, что ни на какие другие чувства в них не остается места.

Тем не менее, они пишут…

Мой дорогой господин Министр!

В ночь со вторника на среду приснился мне мой дорогой господин Министр. Он, как всегда был в прекрасном костюме, прекрасном настроении и даже во сне от него пахло прекрасным дорогим одеколоном.

Я стал жаловаться ему:

– Мой дорогой господин Министр, ни один мой проект в вашем министерстве не движется с места.

– Мой дорогой писатель, – сказал он. – Что же мне делать? Ведь все мои чиновники, позабыв свои прямые обязанности, стали писать сценарии и пьесы, мало того – их жены, тещи и покойные бабушки тоже стали писать. Это же так выгодно. Так что ты должен понять. Ты должен дать место их женам, тещам и покойным бабушкам. Кроме того, есть у нас драматурги, которые пишут руками и ногами. Выходит – за четверых. Так что, извини – подвинься. Ты же профессионал. Ты поймешь.

– Но я должен зарабатывать деньги своим трудом. Как я зарабатывал сорок с лишним лет, мой дорогой господин Министр, – даже во сне слово «Министр» у меня получалось с большой буквы, не знаю уж как, но чувствовал – с большой. – На эти деньги я покупаю себе покушать.

– Что я могу тебе сказать, – вздохнул мой дорогой Министр, – напомню тебе что говорил великий Толстой в назидании молодым писателям – ты ведь по сравнению с Толстым молодой – так вот он говорил: «Писатель должен быть голодным», конец цитаты. Или по крайней мере – полуголодным. А ты ведь писатель, и не просто писатель, а писатель с большой буквы Пи. Так что пусть непрофессионалы кушают и завидуют тебе.

– Спасибо, мой дорогой господин министр, – сказал я во сне. – Вы очень меня поддержали… морально. Раньше я думал, что жизнь материальна. А теперь вижу – ан нет, есть и моральная, духовная сторона жизни. А у вас с собой не найдется бутерброда с колбасой? Очень кушать хочется…