Текст книги "Легенды петербургских садов и парков"

Сады и скверы от Адмиралтейства и Сенатской площади – вдоль Невского проспекта до Александро-Невской лавры

Прокладка главной магистрали Петербурга – Невского проспекта – началась в 1711 году. Кроме основной градостроительной задачи Невский проспект должен был выполнить еще и, говоря современным языком, идеологическую роль – связать в одно целое административный центр города – Адмиралтейство, с его духовным центром – Александро-Невской лаврой. Прокладывали одновременно с двух сторон. Пленные шведские солдаты со стороны Адмиралтейства, и монастырские монахи со стороны Лавры. Последние преследовали еще и чисто утилитарные, хозяйственные цели. Лавра особенно остро чувствовала отсутствие удобной транспортной связи с городом. Предполагалось, что и те, и другие строители встретятся у Большой Новгородской дороги, будущей Лиговской улицы. Однако этого не произошло.

Если верить старинному преданию, при прокладке трассы ошиблись как те, так и другие, и Невский проспект, вопреки логике петербургского строительства, предполагавшего открытые прямые перспективы, оказался не прямым, а получил нежелательный излом. Говорят, узнав об этой ошибке, Петр I был так разгневан, что велел уложить всех монахов, а в их вине он ни чуточки не сомневался, на месте образовавшегося излома и примерно высечь. Если верить легенде, царь лично присутствовал при этой экзекуции и старательно следил за точным исполнением своего приговора. Впрочем, истории хорошо известна личная неприязнь царя к «племени монахов».

Строго говоря, ни монахи, ни пленные шведы здесь ни при чем. Существует вполне логичная версия, что излом Невского был заранее предопределен. Задуманное равенство углов между будущими гороховой улицей и Вознесенским проспектом, с одной стороны, и между Невским проспектом и Гороховой улицей – с другой, не позволяло Невскому напрямую выйти к Александро-Невскому монастырю. И поскольку это разрушало одну из главных политических концепций застройки Петербурга, пришлось якобы согласиться на «кривой» Невский проспект. В этой связи, может быть, отнюдь не случайным выглядит появление в петербургской микротопонимике такого названия, как «Старо-Невский», призрачная самостоятельность которого некоторым образом как бы снимала с официального Невского его «вину» за свою кривизну, или, если можно так выразиться, избавляла его от некоего комплекса неполноценности. Да и появление самого топонима «СтароНевский» на самом деле связано не с пресловутым изломом, а с более поздней неудачной попыткой выпрямить Невский проспект. Его продолжением от Лиговского проспекта до Александро-Невской лавры должны были стать Гончарная и Тележная улицы. Этот любопытный замысел осуществлен не был, улицы впоследствии разделили и наглухо перегородили жилые застройки.

Между тем, по общему признанию современников, Невский проспект уже в XIX веке считался красивейшей городской магистралью в Европе. Классическая стройность Невского проспекта вошла в иностранные поговорки. Когда барон Жан Эжен Осман стал префектом Парижского департамента Сены, он предпринял невиданную ранее коренную реконструкцию французской столицы. Но и тогда влюбленные в свой город парижане говорили: «Сколько бы Осман Париж ни ломал, такого Невского не выломал».

Этот почетный статус Невского проспекта поддерживался не только городскими властями. Всякое изменение внешнего облика проспекта вызывало негативную реакцию населения. Особенным внимание фольклора пользовался самый оживленный участок Невского – тротуар вдоль гостиного двора – традиционное место деловых встреч, молодежных свиданий, отдыха и прогулок горожан.

Так случилось, что такие новые для России европейские понятия как «проспект» (от лат. «prospectus» – вид, обзор) и бульвар (от нем. «bollwerk» – аллея посреди улицы) в Петербурге появились одновременно. Вместе с прокладкой Невского проспекта на участке от Адмиралтейства и, по некоторым сведениям, вплоть до Фонтанки, по обеим сторонам были высажены березы. Этот первый петербургский бульвар просуществовал до середины XVIII века. Затем, уже при Павле I, был возобновлен в новых границах – от Мойки до Фонтанки. Бульвар, видимо, представлял собой довольно жалкое зрелище. Во всяком случае в городском фольклоре сохранилась ядовитая эпиграмма и на бульвар, и на самого Павла. Правда, уже после смерти императора:

 
Поистине был он, покойник, велик,
Поставил на Невском проспекте голик.
 

Впоследствии границы Невского бульвара менялись, пока наконец не ограничились протяженностью фасада гостиного двора. Здесь то высаживались деревья, то разбивался партерный сквер, то все пространство между тротуаром и галереями гостиного двора просто засеивалось травой. Но всегда это место было вытоптано тысячами ног посетителей гостинодворских лавок и гуляющими горожанами. В городе это место так и называлось «Плешка».

Обычай высаживать вдоль фасада Гостиного двора деревья дожил до наших дней. Может быть, такое бережное отношение к давней традиции не в последнюю очередь связано еще и с тем, что этот зеленый участок является единственным, находящимся буквально рядом с проезжей частью проспекта, и в массовом сознании воспринимается неким подобием городского бульвара. Все остальные сады и скверы Невского проспекта вынесены за красную линию его фасадов, находятся за оградами или на соседних улицах.

Начало и конец Невского проспекта отмечены мощными зелеными парковыми массивами. У стен Адмиралтейства его украшают пышные древесные кроны Александровского сада, замыкает проспект ансамбль Александро-Невской лавры, утопающий в зелени своих знаменитых Некрополей.

Как мы уже говорили, ко второй половине XVIII века надобность в Адмиралтействе как крепости окончательно отпала. Постепенно эспланада перед ним, которую в народе чаще всего называли «Адмиралтейской степью», теряла свои фортификационные черты. Уничтожались земляные валы с бастионами, засыпались рвы с водой.

Э.Л. Ригель. Сад с тремя фонтанами. Проект. 1872–1874 годы

В 1816 году на месте наружного канала между Адмиралтейством и незастроенным лугом, или эспланадой, был проложен так называемый проезд, который стали называть «Адмиралтейским бульваром», или «Адмиралтейским променадом». Очень скоро бульвар стал одним из любимых мест праздных прогулок петербургской знати. По утверждению многих знатоков старого Петербурга, именно этот бульвар вошел в «энциклопедию русской жизни» – роман Пушкина «Евгений Онегин». Сюда, «надев широкий боливар», выходил на променад ее главный герой. По свидетельству историка М.И. Пыляева, Адмиралтейский бульвар был «центром, из которого распространялись по городу вести и слухи, часто невероятные и нелепые». Тем не менее авторитет сведений, полученных с бульвара, в петербургском обществе оставался непререкаем. «да, где вы это слышали?» – недоверчиво восклицали петербуржцы. «На бульваре», – торжественно отвечал вестовщик, и все сомнения исчезали. Таких распространителей слухов и новостей, услышанных на Адмиралтейском бульваре в Петербурге, называли: «бульварный вестовщик», или «гамбургская газета». Как нам кажется, этимология понятия «бульварный» в значении «газета или литература, рассчитанная на обывательские, мещанские вкусы», – восходит к тому знаменитому Адмиралтейскому бульвару.

Адмиралтейский бульвар. 1820 год

Горы на Адмиралтейской площади. Вторая половина XIX века

План Александровского сада и прилегающей местности. 1890 год

Проект фонтана И.А. Мерца. Рисунок А.Н. Бенуа. 1876 год

Остальная территория перед Адмиралтейством представляла собой огромное неухоженное пыльное поле, которое в городе прозвали «Петербургской Сахарой». Сад на всей этой гигантской территории был разбит только в 1872 году и назван Александровским в честь Александра II, хотя в народе он был широко известен как «Адмиралтейский», или «Сашкин сад». Это прозвище сохранилось за садом даже в советское время, когда его официальным названием стало – Сад Трудящихся имени Максима Горького. Автором проекта сада был главный ботаник императорского Санкт-Петербургского ботанического сада Э.Л. Регель. В 1879 году на центральной площадке сада, напротив входа в Адмиралтейство, по проекту архитектора Н.Л. Бенуа был сооружен фонтан.

Репутация Александровского сада у добропорядочных и морально стойких обывателей никогда не была особенно высокой. Еще в XIX веке во время масленичных и пасхальных гуляний раёшники сопровождали свои движущиеся картинки фривольными стихами собственного сочинения:

 
А это – извольте смотреть-рассматривать,
Глядеть и разглядывать,
Лександровский сад;
Там девушки гуляют в шубках,
В юбках и тряпках,
Зеленых подкладках;
Букли фальшивы,
А головы плешивы.
 

Памятник Н.М. Пржевальскому

Ориентация за последние полтора века резко изменилась. Современные частушки не оставляют на этот счет никаких сомнений:

 
В Александровском саду
Я давно уж на виду.
Я красивый сам собой
И к тому же голубой.
 

В Александровском саду перед главным входом в Адмиралтейство был установлен памятник великому путешественнику и исследователю Средней Азии Николаю Михайловичу Пржевальскому. Памятник отлит по модели скульптора И.Н. Шредера в 1892 году. В то время никто не мог предполагать, что почетный член Академии наук и почетный гражданин Петербурга генерал-майор Пржевальский, запечатленный в бронзе, окажется так похож на лучшего друга всех скульпторов, путешественников и географов иосифа Виссарионовича Сталина. Однако так распорядилась судьба. И в городе родилась интригующая легенда. Рассказывали, как однажды, путешествуя по Азии, Пржевальский неожиданно отклонился от маршрута, завернул ненадолго в грузию, встретился там с некой красавицей Екатериной георгиевной – будущей матерью Сталина, и осчастливил ее, став, как утверждает эта фантастическая легенда, отцом ребенка.

Смущает, правда, верблюд, прилегший отдохнуть на землю возле пьедестала. Он кажется совершенно случайным и необязательным под бюстом импозантного мужчины в мундире гвардейского офицера с погонами и аксельбантами. Сохранилась легенда о том, что географическое общество, членом которого был Пржевальский, еще при установке памятника указывало городским властям на неуместность «корабля пустыни» (верблюда) в непосредственной близости с морским символом Петербурга – Адмиралтейством. Не вняли. И тем самым открыли небывалые возможности для мифотворчества. На настойчивые вопросы туристов: «А верблюд-то почему?» – современные молодые экскурсоводы отвечают, что «это символ долготерпения русского народа». И рассказывают легенду о каком-то «придурковатом полковнике», который в 1950-х годах, проходя Александровским садом к месту своей службы в главный штаб, не доходя двух-трех метров до памятника Пржевальскому, становился необыкновенно серьезным, переходил на строевой шаг и отдавал честь великому путешественнику.

Среди многочисленных фольклорных микротопонимов Александровского сада издавна известен один, напрямую связанный с географическим положением сада. Сад раскинулся перед главным фасадом Адмиралтейства и потому в народе более известен как «Адмиралтейский». Как это не раз случалось в истории петербургской топонимики, при очередном переименовании был выбран именно этот, фольклорный, вариант. С 1989 года ему был придан официальный статус. Сад стал называться Адмиралтейским.

В начале XX века рядом с Александровским садом, в центре огромного пустынного пространства, известного как Сенатская площадь, возник сквер, названный Петровским. Сквер был разбит вокруг памятника Петру Первому, который был торжественно открыт 7 августа 1782 года в центре площади, при огромном стечении народа, в присутствии Императорской фамилии, дипломатического корпуса, приглашенных гостей и всей гвардии. Монумент создан французским скульптором Этьеном Фальконе. Это была первая монументальная скульптура, установленная в Петербурге. Место памятнику определил задолго до его установки, еще в 1769 году, «каменный мастер» Ю.М. Фельтен, которого именно тогда за «Проект укрепления и украшения берегов Невы по обеим сторонам памятника Петру Великому» перевели из разряда мастеров в должность архитектора.

«Медный всадник»

Несмотря на это, в народе живут многочисленные легенды, по-своему объясняющие выбор места установки памятника. «когда была война со шведами, – рассказывается в одной из них, – то Петр ездил на коне. Раз шведы поймали нашего генерала и стали с него с живого кожу драть. Донесли об этом царю, а он горячий был, сейчас же поскакал на коне, а и забыл, что кожу-то с генерала дерут на другой стороне реки, нужно Неву перескочить. Вот, чтобы ловчее скок сделать, он и направил коня на этот камень, который теперь под конем, и с камня думал махнуть через Неву. И махнул бы, да Бог его спас. Как только хотел конь с камня махнуть, вдруг появилась на камне большая змея, как будто ждала, обвилась в одну секунду кругом задних ног, сжала ноги, как клещами, коня ужалила – и конь ни с места, так и остался на дыбах. Конь этот от укушения и сдох в тот же день. Петр Великий на память приказал сделать из коня чучело, а после, когда отливали памятник, то весь размер и взяли из чучела».

И еще одна легенда на ту же тему, записанная в Сибири: «Петр заболел, смерть подходит. В горячке встал, Нева шумит, а ему почудилось: шведы и финны идут Питер брать. Из дворца вышел в одной рубахе, часовые не видели. Сел на коня, хотел в воду прыгать. А тут змей коню ноги обмотал, как удавка. Он там в пещере на берегу жил. Не дал прыгнуть, спас. Я на Кубани такого змея видел. Ему голову отрубят, а хвост варят – на сало, на мазь, кожу – на кушаки. Он любого зверя к дереву привяжет и даже всадника с лошадью может обмотать. Вот памятник и поставлен, как змей Петра спас».

Со слов некоего старообрядца петербургский писатель Владимир Бахтин записал легенду о том, как Петр I два раза на коне через Неву перескакивал. И каждый раз перед прыжком восклицал: «Все Божье и мое!» А на третий раз хотел прыгнуть и сказал: «Все мое и Божье!» То ли оговорился, поставив себя впереди Бога, то ли гордыня победила, да так и окаменел с поднятой рукой.

В одном из северных вариантов этой легенды противопоставления «моего» и «богова» нет. Есть просто самоуверенность и похвальба, за которые будто бы и поплатился Петр. Похвастался, что перескочит через «какую-то широкую речку», да и был наказан за похвальбу – окаменел в то самое время, как передние ноги коня отделились уже для скачка от земли.

Но вот легенда, имеющая чуть ли не официальное происхождение. Как-то вечером наследник престола Павел Петрович в сопровождении князя Куракина и двух слуг шел по улицам Петербурга. Вдруг впереди показался незнакомец, завернутый в широкий плащ. Казалось, он поджидал Павла и его спутников и, когда те приблизились, пошел рядом. Павел вздрогнул и обратился к Куракину: «С нами кто-то идет рядом». Однако тот никого не видел и пытался в этом убедить цесаревича. Вдруг призрак заговорил: «Павел! Бедный Павел! Бедный князь! Я тот, кто принимает в тебе участие». И пошел впереди путников, как бы ведя их. Затем незнакомец привел их на площадь у Сената и указал место будущему памятнику. «Павел, прощай, ты снова увидишь меня здесь». Прощаясь, он приподнял шляпу, и Павел с ужасом разглядел лицо Петра. Павел будто бы рассказал об этой мистической встрече своей матери императрице Екатерине II, и та приняла решение о месте установки памятника.

По замыслу Фальконе основанием конной статуи Петра должна была служить огромная естественная скала, очертаниями своими напоминающая морскую волну. В предварительных эскизах скульптора, сделанных им еще до приезда в Петербург, сразу после предложения императрицы Екатерины II работать над памятником, пьедестал выглядел именно так. Оставалось только найти такую скалу. Гранитный монолит был найден около прибрежного поселка Лахта, в 12 верстах от Петербурга. В народе этот пьедестал до сих пор называют «Лахтинской скалой». Когда-то давно, по местным преданиям, в скалу попала молния, образовав в ней трещину. Среди местных рыбаков скалу называли «гром-камень», или «Камень-гром». Но и это еще не все. Существует предание, что во время Северной войны именно на эту скалу не раз лично поднимался Петр I, осматривая окрестности в поисках неприятеля. Позже ко многим фольклорным названиям знаменитого пьедестала прибавились: «Петров камень», «Петровская горка», «Дикая гора».

«Лахтинскую скалу» доставили в Петербург на специально построенной для этой цели барже. Но когда камень выгрузили на берег, Фальконе увидел, что он слишком велик. Несколько месяцев ушло на то, чтобы отделить лишний кусок. А вот что с ним делать, никто не знал. Долгое время этот гигантский осколок гранита оставался на площади и «всем мозолил глаза». И тогда, как рассказывается в одной легенде, какой-то «оборванный пьяненький мужиченко» предложил, как избавиться от него. Над ним посмеялись, однако «разрешили попробовать», пригрозив, правда, при этом наказанием плетьми, если «затея не удастся». На следующий день мужик взял лопату и рядом с осколком начал копать яму, а через три дня камень сам свалился в нее. Оставалось только забросать яму землей. Говорят, мужик на глазах восторженной публики утрамбовал землю, «сплясал вприсядку» и оглянулся вокруг. «Все выглядело так, будто никакой лишней глыбы рядом с будущим пьедесталом и не было».

Следуя своему гениальному замыслу – установить конную статую на естественную скалу, – Фальконе соорудил в мастерской дощатый помост, имитирующий этот предполагаемый пьедестал. Из царских конюшен скульптору выделили лучших породистых жеребцов по кличкам Бриллиант и Каприз, управляемых опытным берейтором Афанасием Тележниковым. На полном скаку он влетал на помост и на мгновение удерживал коня в этом положении. За это мгновение скульптор должен был сделать набросок с натуры. Бесчисленное количество набросков через несколько лет завершилось блестящей композицией. Имя Афанасия Тележникова неоднократно упоминается в письмах Фальконе. Однако в Петербурге сложилась легенда о том, что скульптору позировал артиллерийский полковник Мелиссино, известный своим удивительным сходством с Петром Великим.

Попытки сделать лаконичную надпись к памятнику предпринимали многие от Ломоносова и Сумарокова до дидро и самого Фальконе. Однако высшей лапидарности достигла все-таки сама императрица. Официальная версия такова. Когда Фальконе предложил вариант: «Петру Первому воздвигла Екатерина Вторая», то императрица вычеркнула слово «воздвигла» и тем самым осуществила свой сокровенный замысел. «Петру Первому Екатерина Вторая», и то же самое по латыни: «Petro primo Catharina seranda» – для Европы. Екатерина Вторая, но вторая не после Екатерины Первой – безродной Марты Скавронской, трофейной шлюхи, по случаю оказавшейся на русском престоле. Нет, вторая после великого монарха, античного героя нового времени, сдвинувшего неповоротливый материк русской истории в сторону Европы. И в этой истории не имели значения ни Екатерина Первая, ни московский царь Петр II, ни наложница герцога Курляндского Анна Иоанновна, ни малолетний шлиссельбуржец Иоанн Антонович, ни веселая императрица Елизавета, ни, наконец, голштинский солдафон Петр III. Великий смысл государственного развития сводился к математически ясной формуле: Петр Первый – Екатерина Вторая. Это следовало внедрить в сознание как современников, так и потомков.

Это официальная версия. Но существуют легенды. Первая из них повествует, как известный в Петербурге актер Бахтурин вместе с друзьями однажды посетил мастерскую Фальконе и, когда все присутствовавшие благоговейно замолчали, увидев великое творение художника, воскликнул: «Подлинно, братцы, можно сказать, что богиня богу посвящает». Слова эти стали известны Фальконе и якобы подсказали принятый вариант надписи. Надо было всего лишь дать имена Богине и Богу.

Появление на берегах Невы бронзового всадника вновь всколыхнуло извечную борьбу старого с новым, борьбу века минувшего с веком наступившим. Вероятно, в среде старообрядцев родилась апокалипсическая легенда о том, что бронзовый всадник, вздыбивший коня на краю дикой скалы и указующий в бездонную пропасть, – есть всадник Апокалипсиса, а конь его – конь бледный, появившийся после снятия четвертой печати, всадник, «которому имя смерть; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертой частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными». Все как в Библии, в фантастических видениях Иоанна Богослова – Апокалипсисе, получивших удивительное подтверждение. Все совпадало. И конь, сеющий ужас и панику, с занесенными над головами народов железными копытами, и всадник с реальными чертами конкретного Антихриста, и бездна – вод ли? Земли? – но бездна ада – там, куда указует его десница. Вплоть до четвертой части земли, население которой, если верить слухам, вчетверо уменьшилось за время его царствования.

Одной из интереснейших композиционных находок Фальконе стал, включенный им в композицию памятника образ змеи, или «Кикиморы», как называли ее в народе, придавленной копытом задней ноги коня. С одной стороны, змея, изваянная в бронзе скульптором Ф.Г. Гордеевым, стала еще одной дополнительной точкой опоры для всего монумента, с другой – это символ преодоленных внутренних и внешних препятствий, стоявших на пути к преобразованию России. Впрочем, в фольклоре такое авторское понимание художественного замысла было расширено. В Петербурге многие считали памятник Петру неким мистическим символом. Городские ясновидящие утверждали, что «это благое место на Сенатской площади соединено невидимой обычному глазу „пуповиной“, или „столбом»“, с Небесным ангелом – хранителем города». А многие детали монумента сами по себе не только символичны, но и выполняют вполне конкретные охранительные функции. Так, например, под Сенатской площадью, согласно старинным верованиям, живет гигантский змей, до поры до времени не проявляя никаких признаков жизни. Но старые люди уверяют, что как только змей зашевелится, городу наступит конец. Знал будто бы об этом и Фальконе. Вот почему, утверждает фольклор, он включил в композицию памятника изображение змея, на все грядущие века будто бы заявляя нечистой силе: «Чур, меня!»

Сразу поле открытия памятника рядом с ним установили сторожевую будку. Ее первым хозяином, по преданию, был дьячок из села Чижово Самарской губернии Тимофей Краснопевцев. Говорят, некогда он обучал грамоте светлейшего князя Кирилла Григорьевича разумовского. В благодарность за это князь будто бы выхлопотал для него у императрицы Екатерины II должность – караулить бронзовое изваяние Петра Великого.

В 1902–1903 годах, накануне празднования 200-летия Петербурга, по инициативе петербургского градоначальника Н.В. Клейгельса вокруг памятника был разбит сквер. Сквер представляет собой прямоугольник с полуовальной площадкой, на которой стоит памятник Петру. Автор проекта сквера – городской архитектор Н.П. Стукалин. Работы осуществил садовый мастер В.И. Визе. В 1909 году в сквере был сооружен фонтан. Сквер назвали Петровским.

Современная мифология «Медного всадника» продолжает оставаться столь же яркой и выразительной, как и прежде: «Ты слышал, Серегу в Питере крупно штрафанули! Врезался, понимаешь, по пьяному делу в лошадь с мужиком». – «Ну и как он, бедняга?» – «Все как положено. Мерседес всмятку, а сам в больнице валяется». – «А тот мужик с лошадью?» – «А что с ним сделается, с бронзовым?»

Под стать остроумным анекдотам вокруг памятника складываются устойчивые традиции, первые из которых появились еще в XIX веке. Их ревниво оберегают курсанты Военно-морского училища имени Ф.Э. Дзержинского. В ночь перед выпуском они ухитряются накинуть на плечи основателя русского флота форменный флотский воротничок или надраить до ослепительного блеска интимные места Петрова коня. Традиция эта давняя. Старые петербуржцы вспоминают, что еще задолго до изобретения пасты ГОИ для чистки армейской фурнитуры в Петербурге существовал кадетский обычай: накануне Пасхи раскрашивать в два цвета гениталии бронзового коня.

В заключение этого очерка надо сказать, что Этьену Фальконе не удалось лично довести дело всей своей жизни до конца. В 1778 году, за четыре года до открытия монумента, скульптор, обиженный на несправедливые обвинения в растрате казенных денег, покинул Петербург и возвратился во Францию. Уезжая из России, согласно одной легенде, Фальконе увез с собой на родину осколки «Гром-камня», которые раздаривал друзьям в качестве сувениров. Неожиданно в Париже возникла мода оправлять эти гранитные осколки в драгоценные металлы, превращая их в женские украшения. Надо сказать, что рождению этой легенды предшествовали совершенно реальные факты. Еще в то время, когда «Гром-камень» доставили в Петербург, а Фальконе даже не помышлял о досрочном выезде из россии, петербуржцы были так поражены этой гранитной скалой, что, как писал один из них, «многие охотники ради достопамятного определения сего камня заказывали делать из осколков оного разные запонки, набалдашники и тому подобное». Неудивительно, что даже сейчас, спустя более двух столетий после описанных событий, петербургский городской фольклор с благодарностью обращается к великому французскому скульптору и его русскому шедевру:

 
Когда б не инородец Фальконе,
И Петр не оказался б на коне.
 

Судьба памятника Петру Великому на Сенатской площади сложилась счастливо. Став первым произведением монументальной скульптуры в Петербурге, он до сих пор остается одним из лучших ее образцов. Кажется, ярче всех об отношении к нему петербуржцев сказал Александр Блок: «„Медный всадник» – мы все находимся в вибрации его меди». По-своему сформулирована та же мысль в фольклоре: «Стоять Петербургу до тех пор, пока рука „Медного всадника“ не опустится долу».