Текст книги "Занавес опускается"

II

Она не слишком удивилась, когда наутро ей передали, что сэр Генри плохо себя чувствует и на сеанс не придет, хотя надеется после обеда, как обычно, уделить ей час. В записке, лежавшей на подносе с утренним чаем, сообщалось, что Седрик будет счастлив заменить сэра Генри и попозировать в его костюме, если это хоть сколько-нибудь поможет миссис Аллен в работе. «Да, может помочь, – подумала Агата. – Надо же когда-то писать плащ». После вчерашнего она не сомневалась, что семейный оборонительный союз развалится, и ждала, что по меньшей мере двое из Анкредов, а именно Поль и Фенелла, покинут Анкретон, возможно разъехавшись в разные стороны. Она еще не знала, как стойко Анкреды держатся до последнего в своих междоусобных войнах. На завтраке появились оба – погруженная в молчание, белая как полотно Фенелла и погруженный в молчание, красный как рак Поль. Полина спустилась к столу чуть позже. С сыном она обращалась так, будто он заболел, причем не совсем приличной болезнью. На Фенеллу глядела с оскорбленно неприязненным видом и почти с ней не разговаривала. Во главе стола сидела Миллеман. Сегодня она улыбалась реже, чем обычно, но за ее озабоченностью – может быть, напускной, поди пойми, – Агата уловила оттенок удовлетворения. Своей золовке она выказывала подчеркнутое сострадание, и, как почувствовала Агата, Полину это только бесило.

– Ну что, Милли, – сказала Полина после долгого молчания, – ты решила сохранить свое амплуа и при новой администрации?

– Знаешь, Полина, я всегда немного теряюсь, когда ты говоришь на театральном жаргоне.

– Другими словами, ты хочешь оставить за собой роль домоправительницы и при новой хозяйке?

– Далеко в этом не уверена.

– Бедная Милли. – Полина вздохнула. – Боюсь, тебе будет трудно.

– Не думаю. Мы с Седриком давно мечтаем снять на двоих маленькую уютную квартирку в Лондоне.

– Да, конечно, – с излишней готовностью согласилась Полина. – Полагаю, Седрику тоже теперь придется умерить пыл.

– Кто знает, может быть, Поль и Фенелла разрешат мне вести хозяйство у них. – Миллеман впервые за все утро рассмеялась. И, придав своему лицу выражение искреннего интереса, повернулась к молодой паре: – А вы-то как собираетесь жить?

– Так же, как другие мужья и жены, у которых нет денег, – ответила Фенелла. – Поль получает пенсию, у меня есть специальность. Будем оба работать.

– Полноте, – благодушно сказала Миллеман. – А вдруг дедушка все-таки…

– Нам от дедушки ничего не надо, тетя Милли, – быстро перебил ее Поль. – Он, конечно, и сам ничего не сделает, но нам все равно не надо.

– Милый мой! – воскликнула Полина. – Откуда столько яда? Столько желчи? Когда ты так говоришь, Поль, я тебя, право, не узнаю. Будто кто-то, – она бросила чрезвычайно неодобрительный взгляд на Фенеллу, – повлиял на тебя самым пагубным образом.

– А где Панталоша? – радужным тоном спросила Миллеман.

– Где же ей быть, как не в школе? – достойно парировала Полина. – У нее, Милли, нет обыкновения завтракать вместе с нами.

– Про нее никогда наперед не знаешь, – сказала Миллеман. – По-моему, она в последнее время разгуливает, где ей вздумается. Да, кстати, Полина, я к Панталоше тоже в претензии. Кто-то трогал мою вышивку. И нарочно распустил большой кусок. Я оставила корзинку в гостиной и…

– Панталоша туда даже не заходит! – закричала Полина.

– Это уж не знаю. Но вчера вечером, когда мы ужинали, она наверняка туда заходила.

– С чего ты взяла?

– Потому что Соня – думаю, мы теперь можем ее так называть, – потому что Соня говорит, что до ужина она сама садилась в то кресло. И говорит, все было нормально.

– Нет, Милли, уж извини. Вчера вечером Панталоша никак не могла зайти в гостиную, и по очень простой причине: как раз когда мы ужинали, ей и другим детям давали лекарство, а потом их пораньше уложили спать. Милли, ты же сама мне сказала, что мисс Эйбл отыскала лекарство в «цветочной комнате» и сразу же пошла к доктору Уитерсу, чтобы он дал его детям.

– А, да-да, – кивнула Миллеман. – Только подумать! Эта непредсказуемая особа – я говорю про Соню – даже не потрудилась отнести лекарство для детей в школу, а папочкино отдать мне. Просто пошла в «цветочную», куда, насколько я понимаю, ей доставили орхидеи, – Миллеман фыркнула, – и все там вывалила куда попало. Мисс Эйбл, пока нашла, обшарила весь дом. Я тоже.

– Тю! – произнесла Полина.

– И тем не менее, – вступил в разговор Поль, – я готов поспорить, что именно Панталоша…

– Пусть мне сначала докажут! – скорее запальчиво, чем убежденно, перебила Полина. – Еще нужно доказать, что Панталоша вообще имела отношение к этой… этой…

– К «изюминке»? – Поль ухмыльнулся. – Мама, конечно же, это ее работа.

– У меня есть основания полагать, что…

– Да ладно тебе, мама. Это явно штучки Панталоши. Вспомни все, что она вытворяла.

– Тогда откуда у нее эта глупая игрушка. Я ничего подобного ей не дарила.

– Взяла у кого-то из детей, а может, купила. Я видел эти «изюминки» в одном магазине в деревне. Ты ведь тоже видела, Фен, да? Я тогда еще подумал, что им место на помойке.

– Я с Панталошей провела беседу, – упрямо сказала Полина, – и она дала мне честное благородное слово, что первый раз об этом слышит. А когда она говорит правду, Милли, я сразу чувствую. Матери ведь знать лучше.

– Но, мама, это же яснее ясного! – возразил Поль.

– Мне все равно, кто что говорит… – начала Полина, но ее речь была прервана появлением Седрика: как всегда очень ухоженный и элегантный, он сегодня держался более чем самоуверенно.

– Доброе утро, милейшая миссис Аллен. Доброе утро, мои сладкие, – сказал он. – Что, Поль, голубчик, все ломаешь голову, как, перефразируя народную мудрость, из синицы в небе сделать журавля в руках? А я вот придумал либретто двойной свадьбы – сплошной восторг! Правда, получается чуточку сложновато. В отсутствие дяди Клода Старцу придется взять на себя роль посаженого отца Фенеллы, а потом он перемахнет через проход и встанет рядом с собственной невестой. Я могу быть шафером сразу у двух женихов, а Поль будет одновременно женихом Фенеллы и посаженым отцом Сони. Настоящий балет! Томас будет изображать пажа, а Панталоша понесет букеты, что даст ей полную возможность швырять ими в кого угодно. Ты, мама, и все тетушки будете фрейлинами-подружками. Я уже придумал для вас восхитительно-устрашающие туалеты.

– Дерзкий шалун, – пожурила его Миллеман.

– Нет, но правда, – продолжал Седрик, ставя свою тарелку на стол, – я на самом деле считаю, что вы с Фенеллой повели себя по меньшей мере негибко.

– Не все же умеют менять свои подходы к цели так шустро, как ты, – сухо сказал Поль.

– Да, льщу себя надеждой, что мой низкий, коварный трюк удался на славу, – охотно согласился Седрик. – Соня разрешила мне заняться ее свадебным платьем, а Старец сказал, что я по крайней мере проявил родственные чувства. Что же касается Панталоши, дражайшая тетя Полина, то боюсь, она утратила свои позиции безвозвратно. У ребенка такое здоровое, крестьянское чувство юмора.

– Я только что сказала твоей матери, Седрик, и повторяю: у меня есть основания полагать, что в этом инциденте Панталоша неповинна.

– Мой бог! – воскликнул Седрик. – Как умилительно! Какая вера в свое дитя!

– Так же, как неповинна и в истории с дедушкиным зеркалом.

– У Панталоши есть и другие заступники. – Седрик с очередной обворожительной ужимкой кивнул на Агату.

Полина тотчас повернулась к ней, и Агата почувствовала себя зрителем, выходящим из зала на сцену.

– Да, – пробормотала она. – Когда Панталоша сказала, что ничего не писала на зеркале, мне показалось, она говорила правду.

– Слушайте! – с жаром вскричала Полина. – Слушайте все! Спасибо вам, миссис Аллен. Слава богу, хоть кто-то верит моей бедной малышке.

Вера Агаты в невиновность Панталоши была и так уже слегка подорвана, но Агата даже не подозревала, какое потрясение ждет ее впереди.

Из столовой она пошла в театр. Портрет стоял повернутый к стене, там же, где она его оставила вчера. Вытащив картину в проход, Агата оперла ее одним углом о пол, подняла, поставила на нижнюю перекладину мольберта и отошла назад, чтобы разглядеть получше.

Поверх полностью выписанного лица кто-то нарисовал черной краской громадные очки.

III

Секунд пять ее попеременно бросало то в жар, то в холод. Она потрогала холст. Лицо давно высохло и затвердело. Черные очки были еще сырые. С чувством облегчения – оно было таким сильным, что все в ней перевернулось, как от приступа тошноты, – Агата обмакнула тряпку в масло и осторожно стерла дерзкое добавление. Потом села и стиснула перед собой дрожащие руки. Ни пятен, ни размывов – голубоватые волнистые тени под глазами не испорчены; ни следа грязи на туманном розовом облачке, придававшем выпуклость лбу.

– Боже мой! – прошептала она. – Боже мой! Слава богу!

– Доброе утро,– войдя через боковую дверь, поздоровалась Панталоша. – Мне разрешили еще одну картину нарисовать. Дайте новую картонку и краски, только много. Вот посмотрите. Это коровы с самолетом, я их уже кончила. Правда, красиво?

Она опустила картонку на пол, прислонила ее к мольберту, потом, нахально копируя Агату, отступила на шаг, сложила руки за спиной и взглянула на свое произведение. Три ярко-красные коровы паслись на изумрудном лугу. Над ними по голубому небу – Панталоша нарисовала его одной лазурью – летел изумрудный самолет, из которого вываливалась черная бомба.

– Здорово, да? – Помолчав, Панталоша снисходительно перевела взгляд на работу Агаты. – Это тоже ничего, – сказала она. – Симпатично. Когда смотришь, даже приятно. Я считаю, картина хорошая.

– А некоторые считают, что, если пририсовать очки, будет лучше, – наблюдая за ней, сказала Агата.

– Дураки они и ничего не понимают. Короли очки не носят. А это король.

– Да, но кто-то все равно нарисовал ему очки.

– Пусть он попробует моим коровам очки нарисовать – я его убью!

– Как ты думаешь, кто мог это сделать?

– Не знаю, – равнодушно ответила Панталоша. – Может, Нуф-Нуф?

– Вряд ли.

– Тогда, наверно, тот же, кто Нуф-Нуфу зеркало разрисовал. Не знаю. Но точно не я. Ну так что, можно я возьму еще картонку и краски? Мисс Эйбл нравится, когда я рисую.

– Поднимись ко мне в комнату, там в шкафу много картонок, можешь взять себе одну поменьше.

– А я не знаю, где ваша комната.

Агата, как могла, объяснила.

– Ладно. Если заблужусь, буду орать, пока кто-нибудь не придет. – И Панталоша потопала к двери.

– Да, кстати, – остановила ее Агата. – Ты знаешь, что такое «изюминка»? Когда-нибудь видела?

– Детское печенье? Знаю, а что? – Панталоша оживилась.

– Нет, я говорю про такой резиновый мешочек… Если на него сядешь, раздается громкий звук.

– Какой звук?

– Неважно, – устало сказала Агата. – Бог с ним.

– Вы сумасшедшая, – коротко заявила Панталоша и ушла.

– Может быть, – пробормотала Агата. – Что кто-то сошел с ума, это факт.

IV

Все то утро она работала только над фоном. После обеда сэр Генри позировал полтора часа с двумя перерывами. В течение всего сеанса он не сказал ни слова, хотя часто вздыхал. Агата писала руки, но сумела ухватить лишь их общий тон и форму, потому что сэр Генри то и дело нервно шевелил пальцами и вообще вел себя неспокойно. Перед самым концом сеанса вошла Миллеман, извинилась перед Агатой и что-то шепнула ему на ухо.

– Нет-нет, – сердито возразил он. – Обязательно завтра. Позвони еще раз и так и передай.

– Он говорит, завтра ему очень неудобно.

– Меня это не касается. Позвони снова.

– Хорошо, папочка. – Миллеман послушно кивнула.

Когда она ушла, Агата, видя, как он все больше нервничает, сказала, что на сегодня хватит и что Седрик предложил временно заменить его, пока она будет писать плащ. Сэр Генри с явным облегчением удалился. Недовольно ворча, Агата соскребла с холста руки и снова взялась писать задний план. Он представлял собой условный рисованный пейзаж. Подернутый изморозью лес – большое темное пятно, очерченное крупными мазками, – четко выделялся на мерцающем фоне холодного ночного неба. Монолитные валуны, обозначавшие колодец на втором плане, она изобразила перемежающимися густыми тенями. Агата работала большой кистью, и каждый широкий мазок, подытоживая ее мучительные раздумья, рождал на холсте конкретные формы. «Решение найдено верно, хотя Анкредам задний план, конечно, покажется странным и незаконченным, – подумала она. – Если кто из них и поймет, то разве что Седрик и Панталоша». Едва она пришла к этому заключению, как Седрик собственной персоной выпорхнул из-за кулис: без всякой меры и совершенно без необходимости загримированный, он прыгающей походкой прошелся по сцене, так и сяк демонстрируя на себе алый плащ.

– Вот и я! – закричал он. – О, эта мантия на моих хрупких плечах! О, этот символ высокой трагедии! До чего волнительно и упоительно! Итак, в какую встать позу?

Но Агате даже не понадобилось ему показывать. Крутанувшись на месте, он замер и ловко перекинул плащ через плечо – все, как требовалось. Наблюдая за ним, Агата в радостном предвкушении выдавила на палитру несколько маслянистых змеек яркой алой краски.

Седрик оказался прекрасным натурщиком. Рельефные складки плаща на нем точно окаменели. Агата работала, не проронив ни слова, и так часто задерживала дыхание, что у нее заложило нос.

– Милейшая миссис Аллен, – наконец робко подал голос Седрик. – У меня чуточку свело ногу.

– Ой, извините, – сказала Агата. – Вы просто молодец. Вам, конечно, пора отдохнуть.

Прихрамывая, но все с тем же трагическим видом он спустился в зал и остановился перед мольбертом.

– Как все потрясающе точно. Сногсшибательно! Нет, правда, это же настоящий театр… И Старец, и весь этот кошмарный Шекспир – какой органичный сплав, сколько экспрессии, и вообще! Мне даже страшно.

Он устало сел и начал, как веером, обмахиваться краем плаща, который предварительно аккуратно расправил на спинке кресла.

– Пока я там стоял, мне так хотелось с вами посплетничать, вы себе даже не представляете. У нас тут сейчас та-а-кие интриги!

Агата, сама еле стоявшая на ногах от усталости, закурила, опустилась в соседнее кресло и стала придирчиво рассматривать написанное. Но при этом не без интереса прислушивалась к болтовне Седрика.

– Прежде всего, – начал он, – должен вам сообщить, что Старец и в самом деле послал за поверенным. Представляете, что творится в доме! Фракции, группировки, в каждом углу шепчутся. Прямо семнадцатый век, выборы папы римского. Первый вопрос, конечно, его брачный контракт. Как по-вашему, сколько потребует себе наша крошка Соня? Я чуть ли не на коленях пытался из нее вытянуть, но она скрытничает и вообще ведет себя как этакая гранд-дама. Но ведь все равно понятно: сколько бы ей ни досталось, оно же не из воздуха возьмется. До недавних пор фаворитом считалась Панталоша. Ей предназначалась буквально сказочная сумма, чтобы со временем малютка стала завидной партией. Но сейчас, по нашему общему убеждению, за свои милые проделки дитя будет дисквалифицировано, и к финальному заезду ее не допустят. Так что, возможно, главный приз достанется Соне. Ну и конечно, Поль с Фенеллой выбыли начисто. Лично я, – Седрик скромно хихикнул, но глаза у него холодно сверкнули, – питаю надежду, что мне теперь кое-что улыбается. Как мне кажется, у меня все в порядке, хотя кто знает. Старец меня попросту терпеть не может, а порядок наследования в роду Анкредов полная нелепость. Сто лет назад кто-то из предков закрепил правила раздела наследства, и в результате я могу получить только этот кошмарный дом и ни гроша на его содержание. Как бы то ни было, Соню я твердо переманил на свою сторону.

Он потрогал усики и снял с ресниц комочек туши.

– Я специально загримировался, – отвлекаясь от главной темы, пояснил он. – Чтобы войти в образ и каждую складочку плаща наполнить трагедийным содержанием. А кроме того, краситься ведь так забавно.

Кокетливо помурлыкав, он продолжил:

– Томас, Дези и Дженетта вольются в наши ряды в пятницу. День рождения уже в субботу, вы не забыли? Воскресенье как Старец, так и Старший Долгожитель проведут в постели: один будет страдать после гастрономических излишеств, а второй – приходить в себя после субботнего марафона. Все остальные, несомненно, посвятят этот день взаимным упрекам и обвинениям. По общему мнению, гвоздем программы в юбилейный вечер будет оглашение нового завещания.

– Господи! – ужаснулась Агата. – Но это же…

– Да-да, – перебил Седрик. – Уверяю вас, так и будет. Почти наверняка. Старец всегда публично знакомит нас с каждой новой редакцией. Это же такая выигрышная мизансцена – устоять он не может.

– А как часто он меняет условия завещания?

– Я не подсчитывал, – помолчав, признался Седрик. – Но в среднем, думаю, раз в два года. Правда, последние три года Панталоша стабильно лидировала. Пока она умела только гулькать и пускать пузыри, ее сюда привозили редко, и Старец ее обожал, да и она, к несчастью, души в нем не чаяла. Полина должна проклясть тот день, когда, по ее же настоянию, школу перебазировали в Анкретон. На последней читке я был в величайшей немилости, и мне определили самый скудный минимум. Вторым после Панталоши значился дядя Томас. По тем соображениям, что, мол, он еще, может быть, женится и родит сына, а я, естественно, сохраню обет безбрачия и сам откажусь от Анкретона, который будет висеть на моей нежной шейке, как жернов. Хитро придумано, верно?

Поступки и заявления Седрика с самого начала вызывали у Агаты искреннее неприятие, но все же он был забавный экземпляр. Она поймала себя на том, что слушает его монолог внимательно, хотя постепенно ее стало раздражать, как он злорадствует, что Панталоша впала в немилость.

– А я до сих пор думаю, что все эти каверзы подстроила не Панталоша, – сказала она.

Седрик энергично запротестовал, но Агата стояла на своем.

– Я с ней говорила. Ее поведение показалось мне убедительным. О вчерашнем инциденте ей неизвестно, я уверена. И она понятия не имеет, что такое «изюминка».

– Панталоша невероятно, чудовищно хитрый ребенок, – зло сказал Седрик. – И не забывайте: она из рода Анкредов, а значит, актриса. Она играла. Да-да, это была тонкая, актерская игра.

– Не верю. Более того, она не знала, где моя комната.

Седрик перестал кусать ногти и уставился на нее.

– Не знала, где ваша комната? – после долгой паузы сказал он. – Но, миссис Аллен, дорогая, а это здесь при чем?

Агату так и подмывало рассказать про историю с краской.

– Что ж, если вы пообещаете, – не удержавшись, начала она, но, взглянув на его оттопыренные губы и белесые глазки, внезапно передумала. – Впрочем, не имеет значения. Вас это все равно не убедит. Неважно.

– Милейшая миссис Аллен, вы говорите загадками, – хихикая, сказал Седрик и затеребил плащ. – Такое впечатление, что вы мне не доверяете.

Глава седьмая
ЮБИЛЕЙ

I

Утром в пятницу, через неделю после приезда в Анкретон, Агата вытащила картину из кладовки для реквизита – теперь она держала ее под замком – и посмотрела на свое произведение: портрет вызвал у нее смешанные чувства, но прежде всего удивление. Как, черт возьми, ей это удалось. Еще два дня, и картина будет завершена. Завтра вечером сэр Генри, празднуя свой юбилей, приведет развоевавшихся Анкредов в маленький театр, и она неловко отойдет в сторону, пока они будут обсуждать ее работу. Велико ли будет их разочарование? Сразу ли они поймут, что на заднем плане вовсе не пустошь перед замком Форрес[23]23
  Поместье шотландских королей, где развиваются некоторые события трагедии «Макбет».


[Закрыть], а лишь изображающая ее театральная декорация; что Агата написала не Макбета, а старого актера, который вспоминает, как некогда играл эту роль? Поймут ли они, что картина проникнута грустью расставания с прошлым?

Да, фигура уже готова. И пожалуй, для полноты впечатления осталось разве что добавить кое-где пару осторожных мазков. Ей очень захотелось, чтобы эту картину увидел Рори. Как прекрасно, подумала она, что среди тех немногих, кому она любит показывать свои работы, на первом месте стоит ее муж. Может быть, потому, что он в таких случаях больше молчит, чем говорит, но не стесняется собственного молчания.

По мере того как ее труд близился к концу, Агату все чаще охватывал страх перед скорой встречей с мужем. Она вспоминала слышанное от других женщин: «Как было вначале, потом никогда не повторяется», «Когда мы снова встретились, то поняли, что стали чужими», «Все было уже совсем не так», «Ощущение было странное. Мы оба молчали, нам нечего было сказать друг другу». Неужели ее встреча с Родериком тоже пройдет в молчании? «Я не умею выражать свои чувства, – думала Агата. – Не владею я этой техникой. Все мои природные способности ушли в живопись. Но, наверно, Родерик первый сообразит, что сказать. Или, может быть, мне сразу начать рассказывать ему про Анкредов?»

Она соскабливала краски с палитры, когда в театр прибежала Фенелла и сказала, что звонят из Лондона.

Это был заместитель начальника Скотленд-Ярда. Агата слушала его, и сердце у нее стучало как молоток. Как ему кажется, с лукавой хитрецой туманно намекнул он, небольшая поездка в Лондон доставит ей удовольствие. Если она прибудет в Лондон в понедельник и останется там на ночь, во вторник утром Скотленд-Ярд покажет ей кое-что интересное. Одна их машина как раз в понедельник будет утром проезжать мимо станции Анкретон-Холт, и, если миссис Аллен не против, ее с удовольствием подвезут.

– Спасибо, – сказала Агата и не узнала собственный голос. – Я поняла. Да, конечна. Мне очень интересно. Спасибо.

Она растерялась: на нее поочередно накатывали то беспричинная жажда деятельности, то тупое оцепенение. Смешные сценки из репертуара Анкредов вспыхивали в ее мозгу. «Надо не забыть и рассказать ему», – думала она, а потом начинала сомневаться, так ли уж забавны будут Анкреды в ее пересказе. Вздрогнув, как от толчка, она вдруг вспомнила, что про вторник нужно обязательно сообщить Кэтти Босток. Чтобы та, как они договаривались, послала старого слугу Родерика в Лондон открыть квартиру.

– Что же я сразу не догадалась? – пробормотала она и побежала вниз.

Когда, дымя сигаретой, Агата сидела у телефона в маленькой комнатке возле входных дверей, снаружи донесся шум автомобиля, послышались голоса, а затем вестибюль наполнился шумом, безошибочно возвещавшим приезд гостей.

– Милли, ты где? Спускайся! – прокричал приятный женский голос. – Это Дези, Томас и я. Дези заарканила какого-то полковника, он оказался с машиной, и мы все вместе приехали.

– Дженетта! – долетел с Большой галереи голос Миллеман.

И, как эхо, откуда-то из глубины дома раздался голос Полины:

– Дженетта!

Ей послышалось или на самом деле в этих приветственных возгласах сквозило неодобрение, граничащее с тревогой? Не зная, как ответить себе на этот вопрос, Агата тихо прикрыла дверь.