Текст книги "Первый день весны"

– Ясно, – сказала я, потом развернула листок и прочитала адрес. Почтовый индекс был мне знаком: он относился к нашим улицам.

– Почему возвращаешься?

Взгляд ее метнулся из стороны в сторону, словно она надеялась найти ответ где-нибудь углу комнаты. Потом пожала плечами:

– Родные места, не так ли?

Я не перестала тосковать по ней после рождения Молли; напротив, хотела к ней еще больше. В течение девяти месяцев Молли была моим вторым сердцем, но когда акушерки извлекли ее из меня, я думала не о своем теле, лишившемся маятника. Я думала: «Двадцать лет назад я была Молли. Двадцать лет назад мама была мной», – и чувствовала себя ближе к маме, чем в те времена, когда мы жили в одном доме, дышали одним и тем же воздухом. Когда Молли плакала, я хотела подняться на мамино крыльцо – с гудящей головой, ноющей грудью и младенцем на руках. «Ты чувствовала все это? – хотела спросить я. – Ты чувствовала эту горечь? Эту усталость? Тебе казалось, будто у других людей есть секретное руководство, которого никогда не было у тебя? Поэтому ты была такой, какой была? Станет ли она такой, какой стала я?»

Рядом со мной в кровати Молли шмыгнула носом и вздрогнула во сне. Я взяла пряди ее волос и стала водить ими вокруг своих губ. Они были легкими, как перья.

«Я сделала это, – думала я. – Я сделала эти волосы, эту кожу, кровь в этих тонких венах. Я сделала это все. Это все вышло из меня». Я хотела услышать, как мама говорит это – услышать, как она говорит мне: «Да, посмотри на себя, посмотри на нее, ты сделала это. Ты сделала это, Крисси. Ты сделала что-то хорошее». Это должен быть ее голос, царапающий, словно проволочная мочалка для мытья посуды. Закрыв глаза, я видела ее образ, выжженный на внутренней стороне моих век.

Мама.

Крисси

Через день после разговора с полицией я вернулась домой из школы и обнаружила на кухонном столе жестяную банку. Она была синяя, с золотистым спиральным узором на крышке, и когда я открыла ее, то увидела шоколадки, сложенные аккуратными стопками. Я забрала коробку в гостиную, села на диван и стала есть шоколадки. Надо съесть их все, потому что мама купила их мне, а когда мама покупала мне еду, я должна была съедать всё. Если я этого не делала, мама плакала и говорила: «Я специально принесла это тебе, Кристина. Что с тобой не так? Тебе совсем наплевать на меня?»

Когда же мама еду готовила, было уж совсем важно съесть ее всю, потому что иначе мама подумала бы, что мне уж совсем наплевать на нее. Готовила она нечасто. В последний раз это случилось на Рождество, когда мне было семь лет и мистер Годвин, мясник, подарил ей индейку. Не знаю почему. Индейка лежала на кухне несколько дней перед Рождеством, большая, уродливая, покрытая пупырчатой белой кожей. На праздник мама положила ее в глубокую кастрюлю, залила большим количеством воды и варила, варила, варила. Весь дом пропах мясом, а кухонное окно запотело, и все ложки, все поверхности покрылись слоем скользкого жира. Я сидела на полу в прихожей, замотав нос и рот шарфом, который получила в подарок на школьной рождественской вечеринке в воскресенье. На той вечеринке мне совсем не было весело. Она была сразу после спектакля, где тоже не было весело, потому что миссис Идиотка Сэмюэльс не дала мне нужную роль. Я очень хотела быть младенцем Иисусом, но она сказала, что его будет изображать кукла; потом я очень хотела быть Иродом, но она сказала, что его будет играть мальчик; а потом я очень хотела быть пастухом, но она сказала, что это должен быть тот, у кого есть кухонное полотенце, чтобы намотать его на голову. Ангелом Господним должен был быть кто-то красивый, а Марию играла чья-то мамочка, подарившая миссис Сэмюэльс бутылку хорошего вина. Пришлось играть козу. Я совершенно не так представляла себе праздник и показала всем, что мне совершенно не весело – начинала очень громко блеять, когда другие пытались говорить свои реплики. Было плевать, что я порчу всем этот дурацкий спектакль. Папа даже не пришел его посмотреть.

Пока индейка готовилась, я делала бумажную гирлянду, а мама пила виски, и это привело ее в хорошее настроение. Она была так счастлива, что поднялась наверх и принесла из своей комнаты радио. Когда включила его, оно громко зашипело, и я зажала уши, потому что это шипение навело меня на мысль о ком-то, запертом там внутри, и эта мысль мне не понравилась. Но мама покрутила ручки, а потом взяла меня за запястья, подняла на ноги и закружила по комнате, напевая: «Я видела три корабля… я видела три корабля… я видела три корабля…»[6]6
  Английская рождественская песня, как и та, что упоминается далее.


[Закрыть] – потому что остальные слова она не знала. Мне стало так хорошо, что даже было наплевать на то, что папы не было с нами и что мне никто не подарил правильных подарков. Радио начало играть «О милый город Вифлеем», и я обхватила маму руками и прижалась лицом к ее животу. Она вся обрызгалась водой от варившейся индейки, поэтому ее платье было мокрым и пахло костями, но мне было плевать. Она не оттолкнула меня. Позволила мне обнимать ее. Положила ладони мне на спину и гладила меня. Это, наверное, было самое счастливое настроение, в каком мама когда-либо была. Возможно, тогда она была даже счастливее, чем Мария, когда родился младенец Иисус. К тому времени как мама выключила плиту, уже стемнело.

Она велела мне сесть за стол, поставила миску и, положив на стол хлопушку-сюрприз, спросила:

– Разве это не лакомство – индейка на Рождество?

Сама села напротив. Она не стала есть индейку, только допила остатки виски. То, что лежало в миске, ничуть не походило на лакомство. Серое, с противной пеной по краям. Я дула на эту гадость столько, сколько могла, а потом долгое время набирала ее в ложку и выливала обратно в миску.

– Перестань играть и ешь, – велела мама.

– Будешь тянуть хлопушку вместе со мной? – спросила я.

– Ешь.

При первом же укусе мне попалось что-то, что было не совсем костью и не совсем мясом – хрящеватый комок, хрустнувший, угодив между зубов. Со вкусом воска, кожи и средства для чистки туалета. Я выплюнула его обратно в миску. Не смотрела на маму. А смотрела на жирные круги, собравшиеся поверх серой жижи, – они расширялись и сжимались, словно кричащие рты.

– Кажется, что индейка какая-то неправильная, мам, – сказала я. – Наверное, слишком долго лежала в пакете и испортилась. Какой-то не такой вкус.

Мне не требовалось смотреть на нее, чтобы можно было понять: она лишилась радостного настроения. Я чувствовала это. Мгновенная смена радости на обиду – как будто кто-то открыл окно на холод.

– Я весь день готовила ее, Кристина, – сказала мама. – Сиди и ешь.

– Но мне кажется, она испортилась, мам. По-моему, она какая-то неправильная.

– Сиди и ешь индейку.

– Будешь тянуть хлопушку вместе со мной?

Ее стул заскрежетал, когда она резко отодвинула его от стола.

– Ты когда-нибудь перестанешь требовать от меня всякого-разного, Кристина? Сегодня долбаное Рождество. Я пыталась сделать все по-хорошему. Приготовила тебе индейку, купила хлопушку. Даже заплатила за электричество, чтобы мы потом могли посмотреть телевизор. Думала, что мы вместе посмотрим что-нибудь интересное. Почему тебе всегда всего мало? Почему ты просто не можешь быть хорошей девочкой?

Мама вышла из комнаты в коридор, наступив на мою бумажную гирлянду и расплющив ее. Было такое чувство, как будто она наступила мне на голову – поставила ногу мне на щеку и давила до тех пор, пока не почувствовала, как раскалывается кость. Я обеими руками потянула хлопушку за концы. Правая рука выиграла: синяя бумажная шляпа и детская колода карт. Сюрприз улетел под стол. Когда дверь маминой комнаты закрылась, я вынесла миску из кухни, открыла входную дверь, прошла по садовой дорожке и поставила миску за воротами. Надеялась, что какая-нибудь собака придет и съест этот ужасный серый суп. Долго стояла на дорожке, прислонившись к воротам. Видела разноцветные огоньки на рождественской елке в доме Бетти – они подмигивали сквозь тюлевую занавеску в окне гостиной. Потом вернулась в дом и смотрела телик, пока лектричество не отключилось.

Та еда, которую мама покупала, обычно была намного лучше, чем подгнившая индейка, потому что обычно мама не готовила эти продукты, просто покупала, так что обычно было совсем нетрудно съесть их все. Когда я съела все шоколадки, оставила пустую банку на кухонном столе и вернулась в гостиную, чтобы поваляться на диване. После этого в доме целую неделю не было никакой еды. Я старалась задерживаться в гостях у других людей достаточно долго, чтобы меня накормили ужином или чтобы я могла пошарить в шкафах на их кухнях и что-нибудь отыскать. Ела консервированные сардины, которые царапали горло жесткими плавниками, таскала ложками сухое молоко из большой красной жестяной банки. Как-то раз меня отправили к мистеру Майклсу за то, что я в обед стащила у Донны печенье, но мне было все равно, потому что я уже съела это печенье и он никак не мог заставить меня отдать его обратно.

Я начала думать, что мама, должно быть, куда-то уехала, потому что я не видела ее вот уже много дней, даже в воскресенье, когда нужно было идти в церковь. Я бродила по дому, водя пальцами по стене и гадая, не стала ли сиротой. О сиротах я только читала в книгах и не знала, есть ли они на самом деле, как Бог, или придуманные, как ведьмы.

Я только стала привыкать к мысли о том, что сирота, настоящая живая сирота, когда в субботу, спустившись вниз, обнаружила маму, сидящую у кухонного стола.

– Понравились шоколадки? – спросила она.

– Да, – ответила я.

– Все съела?

– Да.

– Хорошо. Я купила их специально для тебя.

– Спасибо.

Я не знала, что мне делать теперь. Сунула ноги в туфли и затянула шнурки тугими узлами – такими тугими, что, наверное, выдавила всю кровь из своих ступней.

– Пойду, – сказала я.

– Правильно. Уходи и оставь меня. Уходи и брось меня сразу после того, как я купила тебе эти шоколадки, сразу после того, как я потратила свои деньги, чтобы купить тебе их. Уходи, брось меня в одиночестве!

– Ты хочешь, чтобы я осталась?

– Сгинь, Крисси. Я хочу, чтобы ты сгинула и никогда не вернулась. Вот чего я хочу!

– Хорошо, – сказала я, потом вышла и оставила дверь открытой. Предпочла бы быть сиротой.

Зашла за Линдой, и мы поднялись на холм, идя только по оградам садов перед домами. Я отлично ходила по гребням оград. Один раз Уильям замерял время – до того, как у него украли наручные часы: путь от дома мистера Дженкса до дома с привидениями я проделала за четыре минуты и тридцать три секунды. Я хотела, чтобы Уильям снова замерил время, когда я научилась ходить еще быстрее, и он сказал, что сделал бы это, если б я помогла ему узнать, кто украл его часы. К несчастью, их украла я сама, поэтому мне пришлось сказать, что на самом деле я не хочу, чтобы он замерял мое время, но четыре минуты и тридцать три секунды – это все равно было быстрее, чем у любого другого из всех детей, живущих на наших улицах.

Когда мы дошли до дома Стивена, я увидела, что шторы в окнах задернуты. Это был единственный на всей улице дом с задернутыми шторами, и это делало его куда более интересным – а что там, внутри? – чем он мог бы быть с открытыми шторами. В саду перед домом стоял трехколесный велосипед Стивена; желтая краска на сиденье немного облупилась. Я спрыгнула со стены и предложила:

– Давай постучимся?

– Нельзя, – ответила Линда. – Мама говорит, что их нужно оставить в покое.

– Почему?

– Не знаю. Но мама Донны собиралась отнести им цветы и спросила, не хочет ли моя мама пойти тоже, а моя мама сказала «нет». Она считает, что это неправильно – когда столько мам постоянно носят туда всякое-разное.

Линда вытерла царапину на ноге рукавом кофты, прежде чем струйка крови доползла до белого носка.

– Мама говорит, что это жестоко, – продолжила она. – Она сказала: «Это жестоко – то, что выпало этой женщине. Такого и злейшему врагу не пожелаешь». Так она сказала.

Я подумала, что, наверное, мамочка Стивена хотела бы, чтобы умер какой-нибудь другой ребенок, особенно если б этот ребенок умер вместо ее Стивена. Она, наверное, хотела бы, чтобы это был любой другой ребенок во всем огромном мире, даже ребенок ее лучшей подруги. Обычно, когда люди говорят, что чего-то не пожелаешь и своему злейшему врагу, это означает, что ты, скорее всего, пожелаешь злейшему врагу именно этого и даже будешь радоваться, глядя, как это с ним случится. Было очень мало такого, чего я не пожелала бы Донне.

Линда продолжала болтать, не говоря на самом деле ничего нового, – к сожалению, она часто так делала.

– Она говорит, это еще хуже, потому что он для них был зеницей ока, – сказала она. – Я спросила ее, что это значит, и она сказала – это значит, что они любили его больше всего. Я сказала, что мы и так знали. Мы же с тобой знали, верно? Знали, да, Крисси? Знали, что они жутко носятся с ним, да? Мы всегда так говорили, верно?

– Линда, – сказала я, – тебе нужно помолчать. От твоего голоса у меня в ушах головная боль.

– О нет… Извини.

Я прошла по садовой дорожке к дому Стивена и три раза сильно стукнула в дверь. Долгое время никто не отвечал. Я подумала, что мамочка Стивена, должно быть, так сильно горевала, что просто легла и тоже умерла. Я бы сдалась и просто ушла оттуда, но это означало бы, что Линда была права, а я терпеть не могла, когда Линда оказывалась права, поэтому постучалась снова – и стучала, пока дверь не открылась.

Мамочка Стивена выглядела намного хуже, чем тогда, на игровой площадке. Ее лицо было серым, как рыбья кожа под чешуей, а щеки свисали с костей, вялые, болтающиеся под бледно-розовыми глазами.

– Что тебе нужно? – спросила она серым голосом. Я не знала, что сказать. Не ожидала, что она будет выглядеть так ужасно. На самом деле, вообще не могла вспомнить, зачем мне так уж понадобилось стучаться в эту дверь.

– Здравствуйте, – сказала я.

– Что тебе нужно?

– У вас дома часто бывает полиция. Зачем они приезжают?

– Уходи. И перестань лезть в дела, которые тебя не касаются.

Я собиралась сказать ей, что раз уж Стивен был убит, а полиция ищет того, кто совершил это убийство, то меня это на самом деле касается, потому что я совершила это убийство, – но проглотила эти слова. Подумала, что она, наверное, не захочет этого слышать.

Мамочка Стивена начала закрывать дверь, но я придержала эту дверь рукой.

– Он все еще мертв? – спросила я. Это была не просто болтовня для того, чтобы заполнить время, – я хотела знать ответ. Прошло так много дней с тех пор, как умер Стивен, что я потеряла счет времени, и я думала, что он уже скоро должен вернуться. Он был всего лишь малышом, и я считала, что он должен ожить быстрее.

Лицо мамочки Стивена сдулось, словно лопнувший воздушный шарик, как будто все кости этого лица исчезли или превратились в воду.

– Знаешь, кто ты такая, Крисси Бэнкс? – сказала она.

– Кто? – спросила я.

– Дурное семя.

«Дурное семя». Мне это понравилось.

– Они еще не нашли, кто убил его? – спросила я.

– Уходи, – повторила она.

Я вспомнила, как большой грузный мужчина вынес из синего дома птичье тельце Стивена. Безмятежно-неподвижное, словно Стивен спал, лежа в сильных руках, настолько бугристых от мышц, что они могли бы раздавить его.

Позади мамочки Стивена открылась дверь гостиной, и оттуда вышел его папа. Я чуяла запах его тела с того места, где стояла. Оно очень сильно пахло телом – кожей, по`том – и стоячим воздухом. Он остановился в прихожей и посмотрел на меня поверх плеча мамочки Стивена.

– Сьюзен дома? – спросила я.

– Сьюзен? – переспросила мамочка Стивена, как будто не знала, кто это.

– Она дома?

Не пошевелившись, даже не вдохнув, папа Стивена закричал:

– СЬЮЗЕН! – так громко, что я подпрыгнула. Ответа не было.

– Ее нет дома, – сказал он.

– А вы не знаете, где она?

– Где-то, – сказала мамочка Стивена.

– Ну, все где-то, – хмыкнула я.

Папа Стивена ушел по коридору в кухню. Он закрыл за собой дверь, но липкий запах все равно доносился сюда. У мамочки Стивена был такой вид, словно она опять собирается закрыть дверь, поэтому я сказала:

– Его ведь убил мужчина, верно?

– Что?

– Стивена убил мужчина. Мужчина, которого я видела. – Эти слова легко сорвались у меня с языка. Всего лишь другая версия истории, которую я поведала полицейским в школе.

– Какого мужчину ты видела?

Я почувствовала, что она пытается докопаться до меня, поэтому пожала плечами и произнесла:

– А, так. Неважно.

– Какого мужчину ты видела?

– Я видела, как в тот день из переулка вышел мужчина. В тот день, когда Стивен был убит.

– В тот день? В субботу? Ты уверена?

Я снова пожала плечами. С того момента, как она открыла дверь, я ощущала какой-то странный холод, словно от трупа, но теперь, когда ее лицо из призрачного стало человеческим, я почувствовала, что тоже оживаю.

– Вроде того, уверена, – ответила я.

– Ты сказала полиции? Они ведь приходили к вам в школу, верно? Ты им сказала?

– Может быть. Плохо помню.

Мамочка Стивена шагнула вперед и оказалась так близко, что мне пришлось отвернуть лицо.

– Ты должна сказать им, – заявила она. – Ты должна рассказать им обо всем, что видела. Обо всем особенном, что ты видела в тот день. Ты меня слышишь, Крисси?

– Мне казалось, я не должна в это лезть.

В конце коридора папа Стивена снова показался из кухни, и вместе с ним появился запах, такой сильный, что у меня закружилась голова. Мне представилось, что вся кухня черна от мух и гудит от их жужжания. Я представила, как мухи роятся над цветами, сложенными на столе, вокруг яблок, гниющих в вазе с фруктами, но в основном вьются вокруг судков с варевом и окороков, которые принесли мамочки, и все это протухает под жарким солнцем.

Я побежала назад по дорожке, за ворота, вверх по улице. Линда бежала за мной. Мамочка Стивена выкрикивала наши имена, но мы не останавливались, и когда я оглянулась, то увидела, что она не гонится за нами, просто стоит на тротуаре. Мы не замедляли бег, пока не достигли вершины холма. Линда тяжело дышала, а я вела костяшками пальцев по оградам садов, прижимая так сильно, что из-под кожи выступили капли крови. Затем поднесла кулак ко рту. У крови был вкус железа и пыли.

Добежав до стенки для стоек на руках, мы уселись на землю и прислонились к стене спинами.

– Ты действительно видела мужчину? – спросила Линда, когда отдышалась.

– Может быть, – ответила я.

– Скажешь полиции?

– Может быть, – повторила я, а потом встала на руки, чтобы она перестала задавать вопросы.

Линда тоже встала на руки, потому что всегда и все повторяла за мной. Стоя вверх ногами, я думала о мамочке Стивена, которая сидит вместе с его папой, похожим на покойника, в доме, перед которым стоит желтый трехколесный велосипед. Я думала о том, что, наверное, как-нибудь снова приду и спрошу, можно ли забрать этот велосипед – ведь им он больше не нужен. Стивен был маленьким, но я тоже, и нет никакого смысла в том, что такая нужная вещь ржавеет зря, кто бы там ни умер.

Мы стояли на руках так долго, что наши лица сделались красными, а потом мы стали играть в телевизор. Играть в телевизор с Линдой было не очень интересно. Она все время спрашивала меня, что говорить дальше, а когда говорила, то это было совсем не похоже на настоящий телевизор. Единственной, кто играл в телевизор не хуже меня, была Донна, а это меня бесило, потому что люди, похожие на картошку, никогда не выступают по настоящему телевизору.

– Если б ты могла стать кем-нибудь знаменитым, кем бы стала? – спросила я Линду.

– Наверное, просто тобой.

– Я не знаменитая.

– Но ты лучшая почти во всем.

– Да. Знаю. Когда-нибудь, наверное, стану знаменитой.

Мы не могли решить, кого бы еще позвать играть с нами, поэтому вернулись в дом Линды. Когда ее мамочка закончила ворчать и бурчать из-за того, что я осталась у них на ужин, она дала нам суп и хлеб с маргарином. Я съела суп еще слишком горячим, и он обжег мне рот, так что изнутри тот стал похож на наждак. Я почти ничего не говорила. Перед глазами у меня все еще стояло серое лицо мамочки Стивена и не уходило даже после тряски головой.

Я оставалась у Линды, пока мамочка не увела ее наверх мыться. После этого я задержалась еще на некоторое время, сидя одна в гостиной. Смотрела на фотографии на каминной полке, сделанные во время Рождества, первого Линдиного причастия и других праздников. Слышала, как наверху Линдина мамочка шипит на Линдиного папу. Слышала «все еще здесь», и «выпроводи ее», и «как долго это будет продолжаться», и «ты вылезаешь из своего драгоценного сарая раз в сто лет». Линдин папа спустился вниз, вошел в гостиную и сказал:

– Привет, Крисси. Хочешь, провожу тебя домой?

Я не хотела, чтобы он провожал меня, поэтому сказала, что дойду сама, хотя на самом деле мне очень хотелось остаться здесь.

Я не удивилась тому, что входная дверь нашего дома оказалась заперта. Мама всегда запирала ее, после того как кричала на меня. Пришлось обойти дом и забраться через кухонное окно – оно было сломано и не закрывалось до конца. Протиснуться в него было трудно, и пока я протискивалась, думала, что, наверное, поэтому мама не кормит меня как следует: она знает, что если я растолстею, то не смогу протиснуться в кухонное окно, когда нужно. «На самом деле она просто заботится обо мне так, – думала я, влезая обеими ногами на кухонную раковину. – Это просто значит, что ей не плевать на меня».

* * *

В понедельник я вышла из дома задолго до начала уроков, когда улицы еще были полны перезвона молочных бутылок. Молочник увидел меня и помахал рукой, но не поставил на наше крыльцо ни одной бутылки, потому что мы не заказывали доставку молока. А миссис Уолтер заказывала. Она жила по соседству, держала птиц в клетках и была такой старой, что начала расти в обратную сторону, уменьшившись так, что была уже едва выше меня. Молочник поставил на ее крыльцо две бутылки, сел обратно в свою таратайку и поехал прочь. Я забрала одну бутылку только тогда, когда он скрылся за углом. Миссис Уолтер однажды выбранила меня за то, что я слишком громко кричала в нашем саду на заднем дворе, и к тому же она невероятно стара, и ей не нужно столько молока. На ходу я делала большие глотки; сливки, скопившиеся наверху, забивали горло. Дойдя до стенки, я увидела Сьюзен, которая сидела на земле, прислонившись спиной к кирпичам. Волосы у нее были спутаны. Я села рядом, и она подняла на меня взгляд бесцветных глаз.

– Почему твои волосы стали такими ужасными? – спросила я и прижала молочную бутылку к колену.

Сьюзен посмотрела на собранные в крысиный хвостик волосы, свисающие через плечо.

– Просто стали, – ответила она.

– Они все свалялись.

– Да.

– Твоя мама потеряла расческу?

– Не знаю.

На коленях у нее лежала раскрытая книга «Таинственный сад»[7]7
  Неоднократно экранизированный роман (1910) англо-американской писательницы Ф.Э. Бернетт о девочке Мэри, лишенной заботы и растущей эгоистичной дикаркой, пока ее жизнь резко не изменяется.


[Закрыть], и Сьюзен смотрела на страницу, но мне казалось, что на самом деле она не читает. Когда я в последнее время видела Сьюзен, при ней всегда был «Таинственный сад», и он всегда был открыт на одной и той же странице. До того как Стивен умер, она каждую неделю приносила с собой новую книгу.

– Почему ты не дома? – спросила я.

– А ты почему? – сказала она.

Я поводила бутылкой по колену, чтобы отыскать самое холодное место на стекле. Сьюзен снова уставилась в книгу, но так и не перевернула страницу – ни разу. Она была одета в кофту с длинными рукавами, свисавшими до самых пальцев, и края рукавов были изжеваны до ниток. Пока я смотрела на нее, Сьюзен взяла несколько ниток в рот и стала жевать их. Я не была уверена, осознает ли она, что делает.

– Твоя мама недавно приходила на игровую площадку, – сказала я.

– Знаю.

– Откуда?

– Мама Вики привела ее домой. Она сказала папе о том, что случилось.

– Она плакала?

Сьюзен качнула головой вперед-назад в странном, как у робота, кивке и сунула в рот еще несколько ниток от своего рукава.

– Она что-нибудь делает, кроме плача?

– Спит.

– Она делала еще что-нибудь, кроме как присматривала за Стивеном, пока тот был жив? Или работала только его мамочкой?

– Сьюзен и Стивена, – произнесла она. Было в ее голосе что-то острое, словно лезвие бритвы, спрятанное в ватном шаре. Я не поняла, что она имела в виду.

– Что?

– Сьюзен и Стивена. Она была мамочкой нас обоих. Ее работой было присматривать за нами обоими.

– Неважно.

– Так вот, больше она этого вообще не делает.

– Хочешь молока? – спросила я.

Сьюзен взяла у меня бутылку и допила молоко несколькими шумными глотками. Когда молоко кончилось, вытерла губы тыльной стороной кисти и отправила бутылку в канаву. Я не сказала ей, что миссис Банти дает конфеты в обмен на бутылки, которые ты приносишь в магазин. Уже пожалела, что сказала Донне.

– Полиция все еще часто бывает у вас дома? – спросила я.

– Да.

– Что они делают, когда приходят?

– Задают вопросы маме и папе.

– Какие вопросы?

– Про Стивена.

– А тебя они о чем-нибудь спрашивают?

– Нет.

– Тогда откуда ты знаешь, какие вопросы они задают?

– Мне слышно через дверь гостиной.

– Они еще не знают, кто его убил?

– Нет.

На этот раз воспоминание было теплым; в животе зажегся крошечный огонек.

– Как ты думаешь, они смогут это узнать?

– Не знаю.

– Мне кажется, не смогут.

Сьюзен только пожала плечами. Она была словно мокрый лист салата. Совсем неинтересной. Я поскребла ногтями свои руки с внутренней стороны и выскребла целую тучу белой пыли. Подумала о тюбике с кремом, лежащем на полке в углу школьного медицинского кабинета. Когда экзема начинала кровоточить в школе, мисс Уайт отправляла меня в медицинский кабинет, и миссис Брэдли намазывала мои руки кремом – таким толстым слоем, что я могла бы написать на нем свое имя. Иногда я до крови расчесывала себе руки под партой, пока мисс Уайт не видела, просто чтобы пойти в медицинский кабинет и сидеть там с руками, покрытыми белыми рукавами из крема. Пока Сьюзен притворялась, будто читает «Таинственный сад», я водила ногтями по коже: шкряб-шкряб-шкряб. Я воображала, как прыгаю в ванну, полную крема, и он охлаждает мои расчесы и волдыри.

– Сколько времени? – спросила я.

– Не знаю, – ответила Сьюзен, не глядя на свои часы.

– Дай сюда, – сказала я и потянула ее запястье к себе.

– Они не работают. Остановились.

– Тебе нужно попросить свою маму, чтобы она отвела тебя в торговый центр. Там вставляют батарейки в часы. Наверное, там она сможет купить и новую расческу.

Сьюзен снова качнула головой вперед-назад, словно робот, и, пока она так кивала, начала плакать. Не издавая ни звука. Слезы просто катились из глаз. Она позволила им стекать по ее щекам и капать с подбородка. Никогда раньше я не видела, чтобы кто-нибудь так плакал. Я смотрела и смотрела. Очень странный способ плакать.

– Ужасно скучная книга, правда? – сказала я, указывая на «Таинственный сад».

Сьюзен хлюпнула носом и провела рукавом по лицу.

– Ты читала?

– Мисс Уайт читает нам, если заканчиваем классное задание пораньше. Ненавижу эту книгу. Жутко скучная.

– А мне нравится. В ней красивый сад.

– И еще в ней много грустных людей. Ты никогда не перестанешь быть грустной, если будешь читать такие книги. Тебе нужно читать веселые книги. Тогда ты будешь смеяться.

– Нельзя.

– Можно. Ты можешь читать все что хочешь. Если, конечно, там не ругаются. А в веселых книгах не ругаются. В школьной библиотеке есть книга с шутками.

– Я имею в виду – мне нельзя смеяться.

– Почему?

– Потому что мой младший брат умер.

– А.

Я смотрела, как она вытирает рукавом слезы с лица и сопли с верхней губы.

– Знаешь, ты очень много говоришь о своем мертвом брате.

Быть рядом со Сьюзен было так же тоскливо, как быть рядом с заплесневевшей цветной капустой, и я знала, что мне нужно уйти куда-нибудь еще, пока я не умерла со скуки. Подумала, что могу пойти к Донне и притвориться, будто только что упала на улице перед их воротами, потому что тогда ее мама может дать мне пластырь и накормить завтраком. Донна, несомненно, мой злейший враг, но дома у нее всегда было полным-полно еды и полным-полно лектричества. Я подумала, что если сковырну корочку с одной из ссадин у себя на колене, то кровь польется ручьем, и мамочка Донны не велит мне уходить – ведь я буду вся в крови. Так и сделаю, когда дойду до их ворот.

– Тогда пока, – сказала я.

– Пока, – отозвалась Сьюзен.

Когда я пришла к Донне, ее мамочка разрешила мне сидеть на диване вместе с Донной и ее братьями и смотреть мультики по телику. Дала мне мокрую тряпочку, чтобы приложить к колену, и миску кукурузных хлопьев. Хлопья плавали в густом молоке с комочками сливок, и когда я ела их, чувствовала, как мой желудок булькает: «Пожалуйста, пожалуйста, не надо больше молока!» Но я игнорировала его. Трескала, пока миска не опустела: жевала, глотала и клацала зубами о холодную ложку.