Текст книги "Первый день весны"

– Вы собираетесь поймать человека, который его убил? – спросила я. ПК Скотт закашлялся и обвел взглядом других детей, которые все смотрели на него.

– Мы собираемся узнать, что именно произошло, – громко произнес он. – Не волнуйся.

– А я и не волнуюсь, – ответила я и пошла обратно на свое место.

Ричард ткнул меня в руку карандашом.

– О чем вы говорили? – прошептал он.

Я смотрела, как полицейские разговаривают с мисс Уайт. Я не слышала, что они говорят, но видела, как ПК Вудс выбросил листок, на котором делал заметки, в мусорную корзину возле учительского стола.

– Ш-ш-ш, – сказала я.

Ричард балансировал на двух боковых ножках своего стула, прижимаясь плечом к моему плечу, так что наши щеки почти соприкасались. Он чихнул три раза подряд и сказал:

– От тебя пахнет мочой.

Я резко отодвинула свой стул от стола, так что Ричард рухнул ко мне на колени, и прежде чем он успел выпрямиться, с силой ударила его кулаком по уху, словно мой кулак был молотком, а его голова – шляпкой гвоздя. Я держала в кулаке карандаш, и его кончик вошел в ухо Ричарда. Тот завыл. Мисс Уайт с пристыженным видом попрощалась с полицейскими, а полицейские попрощались с мисс Уайт, и вид у них был такой, как будто они очень рады тому, что они мужчины, а не женщины, поскольку могут быть полицейскими, а не учителями. Когда мисс Уайт подошла к нам, Ричард рыдал так сильно, что не мог сказать, что произошло.

– Он просто упал, мисс, – сказала я. – Мне кажется, стул под ним сломался – наверное, потому, что он такой жирный.

– Кристина Бэнкс, – ответила она, – мы не обсуждаем особенности людей.

– А я и не обсуждаю. Просто говорю правду.

Когда Ричард перестал выть, мисс Уайт сказала, что до перемены мы можем заняться рисованием, потому что все были слишком взволнованы и никто не мог закончить свою классную работу. Но потом она сказала, что на самом деле мы не можем заняться рисованием, потому что кто-то сломал все цветные карандаши в коробке. Она спросила, не хочет ли кто-нибудь сознаться в этом. Я знала, что она знает, что это сделала я, и она знала, что я знаю, что это сделала я, и мы обе знали, что никто не сможет доказать, что это сделала я. День оказался просто превосходным.

Когда мы вышли на площадку поиграть, все сгрудились, чтобы высказать, что они думают о случившемся со Стивеном. Родди думал, что в переулке были бандиты, которые стреляли друг в друга, и одна пуля случайно попала в Стивена. Ева думала, что с ним случился сердечный приступ, от которого он упал замертво, хотя никто даже не знал, что он болен. У некоторых были такие превосходные идеи, что я думала – такое может быть правдой. Дело в том, что я не всегда помнила о том, что я убила его. Это выскальзывало у меня из головы, словно мыло, и когда я искала это воспоминание, то его нигде не было. Оно всегда в конечном итоге возвращалось назад и всякий раз, возвращаясь, ощущалось по-другому. Это могла быть вспышка фейерверка, или падающий слиток свинца, или всплеск ледяной воды. Это мог быть укол зубной боли, как тогда, когда я увидела мамочку Стивена на игровой площадке, или шипение масла на сковороде, как в ту ночь, когда я ходила к церкви в одной ночнушке. Но основную часть времени воспоминания просто не было. И мне это нравилось. Это означало, что я могу быть убийцей, но не целыми днями, потому что быть убийцей довольно утомительно.

Мы построились шеренгой, чтобы идти обратно в класс, и я через ограду увидела полицейских. Они шли к своей машине, разговаривая друг с другом. Я ощутила приступ тоски, такой сильный, что он заставил меня согнуться пополам. По мере того как они удалялись, та пузырящаяся сила, которую я почуяла, пока шла к библиотечному уголку, становилась все меньше и меньше. Я хотела выцарапать ее обратно. Это была та же сила, которую я чувствовала, когда сжимала руки на горле Стивена, слышала влажный хрип, смотрела в выкатившиеся глаза. Ощущение, что тело сделано из лектричества.

«Нужно вернуть это, – думала я. – Нужно почувствовать это снова. Нужно сделать это опять, опять, опять…»

Шеренга детей, шедших впереди меня, влилась в двери класса, и Кэтрин подтолкнула меня вперед, а я толкнула ее назад, и она упала, и поэтому все, кто стоял в шеренге за ней, тоже упали. Посыпались, как костяшки домино. Кэтрин заплакала, и мисс Уайт велела мне выйти, но я не слышала ее за тиканьем своих внутренних часов.

Тик. Тик. Тик. Тик. Тик. Тик.

* * *

Я хотела еще раз увидеть полицейских после школы, но их машины не оказалось там, где она была припаркована обычно, и я не знала, где еще искать. Долго слонялась возле дома Стивена, но полицейские не появились, поэтому я направилась на игровую площадку. И уже почти дошла, когда увидела, как ко мне идет Донна и ведет за руку маленькую девочку. Эта девочка не была похожа ни на одну другую маленькую девочку, которую я когда-либо видела в жизни. Она была одета в пышное голубое платье и такие же голубые туфельки, и даже в волосах у нее был голубой бантик. Волосы были длинные и оранжевого цвета, как тигриная шерсть. На коленях ни капли грязи. И даже на носочках. Словно не ходила по нашим улицам.

Дело в том, что все, кто жил на наших улицах, были бедными. Некоторые люди были чуть меньше бедными, и всегда можно было отличить их, если послушать, какие вещи они называют «вульгарными». Бетти была не очень бедной, и ее мама называла вульгарными розовые кофточки, мишуру, гольфы до колена, переспрашивать «чего?» вместо «что, простите?», консервированные фрукты, майонез, не снимать обувь, когда заходишь в дом, тюльпаны, говорить «сортир», а не «туалет», фломастеры, зубную пасту с полосками, громкую музыку, мультики и глазурь. А еще на столе в прихожей в доме Бетти стояла большая стеклянная банка, куда ее мама и папа бросали мелочь, чтобы та не оттягивала их карманы. Это был еще один способ определить, что кто-то не очень бедный – они не считали мелкие монеты настоящими деньгами, они думали, будто это то же самое, что камешки или крышки от бутылок. Я однажды спросила Бетти, что они делают со всеми этими монетками, когда банка наполняется до края.

– По-моему, мама относит их в церковь для пожертвования, – сказала она. – Но эта банка уже сто лет не наполняется до края – с тех пор, как ты начала приходить к нам домой.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предложила я.

Так вот, я знала, что Бетти богаче меня, и знала, что я богаче детей из переулка, но все мы были все-таки бедными. Поэтому эта маленькая девочка выглядела такой другой, и поэтому я глазела на нее. Она совсем не выглядела бедной.

– Привет, – сказала Донна и положила руки на плечи девочке, как делают мамочки, когда хотят похвастаться своими детьми. – Это Рути. Я присматриваю за ней.

– Почему она так одета? – спросила я.

– Ее мама красиво одевает ее. Она показывала мне все вещи в их гардеробе. Они все такие.

– Такая богатая?

– Не-а. Они живут в квартире, совсем крошечной. Ждут, когда можно будет переехать в дом.

– Тогда почему она так выглядит?

– Ее мама тратит на нее все свои деньги. Все, какие у нее есть, до последнего пенни. Она тратит их только на Рути.

– Это платье похоже на кукольное.

– Да. Мое платье тоже красивое, правда? Его сшила мне бабуля. – Она приподняла подол своего платья, сшитого из ткани, похожей на занавеску, с маленькими кисточками по краю. – По-моему, это платье такое же красивое, как у Рути. А как по-твоему?

– Нет, – сказала я. – Ты похожа на лампу. А где их квартира?

– Возле главной улицы. Но ее мама все равно позволила мне привести Рути сюда, хотя это далеко. Она сказала, что я, как она считает, пристойная девочка.

– Что это значит?

– Взрослая и хорошая. Я правда похожа на лампу?

– Ага.

Рути стало скучно. Она вывернулась из рук Донны. Та наклонилась так, что их лица почти соприкасались, и произнесла сиропным голосом:

– Хочешь пойти с Донной на игровую площадку, Рути? Хочешь, чтобы Донна покачала тебя на качелях?

Рути отступила назад и сморщила нос, как будто у Донны плохо пахло изо рта. Этим она понравилась мне чуть больше.

Когда мы вошли на игровую площадку, Рути побежала к единственным оставшимся качелям для малышей и попыталась забраться на них самостоятельно, но они были слишком высокими, и она постоянно соскальзывала. Когда Донна попыталась поднять ее, Рути три раза подряд оттолкнула ее, поэтому Донна отошла и встала возле карусели рядом со мной. Когда Рути в пятый раз подтянулась и упала, она закричала нам, чтобы мы подняли ее. Чтобы усадить ее на качели, нам понадобилось действовать вдвоем. Когда я попыталась качнуть качели, Рути закричала и шлепнула меня по руке, поэтому я шлепнула ее в ответ. Это был сильный шлепок – на маленькой ручке осталась розовая отметина, – но Рути не заплакала. Она выглядела наполовину рассерженной и наполовину удивленной. Донна попыталась толкнуть качели, и Рути закричала еще громче, так, что мы отошли, сели на карусель и оставили девочку болтаться на качелях самостоятельно.

– У нее дома ужасно много игрушек, – сказала Донна.

– Насколько много? – спросила я.

– Больше, чем ты видела за всю свою жизнь. Мама покупает ей все, что она захочет.

– Зачем?

– Просто так. Но моя мама говорит, что это плохо для ребенка – когда он получает все, что захочет.

Я не думала, будто для меня было бы плохо получать все, что я захочу. Я смотрела, как Рути ерзает на качелях, сминая красивое платье. Мне казалось, что она не очень хороший человек. Если б у меня было такое красивое платье, я целыми днями сидела бы смирно, чтобы оно не помялось и не запачкалось. Я не знала Рути по-настоящему, я даже не видела ее квартиру, ее игрушки или ее маму, но, даже не видя их, знала, что она не заслуживает всего этого. Она не заслуживала вообще ничего из этого.

Когда Рути наскучили качели, Донна сказала, что отведет ее домой, потому что я не пристойная девочка, а мама Рути позволяет своей дочке играть только с пристойными девочками. Я обозвала Донну и Рути лампами, но Донна только взяла Рути за руку и сказала:

– Давай, Рути, пойдем домой, к твоей мамочке.

Я сказала, что пойду с ними, потому что хотела посмотреть на игрушки Рути, но когда мы дошли до конца дороги, я увидела двух полицейских, направляющихся к церкви. Я хотела поговорить с полицейскими сильнее, чем хотела увидеть игрушки, поэтому побежала за ними. Но они были довольно далеко впереди и, прежде чем я успела добежать, сели в свою машину и уехали. Я пнула бордюр и почувствовала, как ноготь у меня на пальце сломался. Но мне было все равно. Хотелось, чтобы Рути по-прежнему была здесь. Хотелось ударить ее головой о бордюр. Хотелось увидеть, какого цвета станет ее голубенькое платьице, когда по нему размажутся мозги.

Джулия

– А знаешь что? – окликнула меня Молли. Я закрутила краны и вернулась на кухню. – На следующей неделе у нас школьный сбор, – промычала она.

– Не говори с набитым ртом, – сказала я.

Молли наклонилась, открыла рот и аккуратно выплюнула комок пережеванной картошки на упаковочную бумагу.

– На следующей неделе школьный сбор, – повторила она.

– Почему ты так сделала?

– Ты сама сказала.

Половина пятого. Я достала хрестоматию из портфеля Молли и села за стол напротив.

– Начинай читать.

Она встала на колени на своем стуле и потянулась так, что из-под края ее футболки-поло показалась полоска кожи.

– Наверное, я буду кошкой.

– Что?

– Буду кошкой. Это значит, что я смогу говорить только «мяу» и делать вот так. – Молли выгнула кисть руки, лизнула тыльную сторону и начала тереть за ухом. – Я играла в это с Эбигейл, очень веселая игра.

– Ты можешь побыть кошкой позже, – сказала я. – А сейчас тебе нужно читать книгу.

– Кошки не умеют читать.

– Думаю, эта умеет.

– Мяу.

Через пятнадцать минут я согласилась прекратить попытки заставить ее читать, если она перестанет мяукать. Молли со скромно-победным видом поскакала в ванную и встала на коврик, ожидая, пока я ее раздену.

– Знаешь, кем я буду на сборе? – спросила она, когда я снимала с нее жилет.

– Кем?

– Ведущей номер четыре, – сказала она.

Теперь она была обнажена. Ребра выпирали под кожей выше живота, напоминающего салатную миску. Колени были испещрены синяками – перламутровыми коричнево-фиолетовыми припухлостями. Я подняла ее, поставила в ванну и уложила загипсованную руку на табуретку.

– Ведущей номер четыре, – повторила Молли.

– Ух ты.

– Это самая важная ведущая на всем сборе.

– А сколько там всего будет ведущих?

– Четыре. Мисс Кинг сказала, что ведущий номер четыре – самый важный.

По словам Молли, работа мисс Кинг заключалась в основном в том, чтобы говорить Молли, что та лучше, чем все остальные дети в классе. Я не была уверена, что это такая уж честь: быть последней среди ведущих. Линда была ведущей номер пять (из пяти) три года подряд, потому что не умела читать и плакала, когда приходилось выступать перед людьми. В первый год, когда это случилось, я сидела на сцене рядом с ней. Знала ее реплики не хуже, чем свои, потому что знала все реплики всех ведущих, и, когда осознала, что она не собирается их говорить, встала и произнесла их за нее. Я удивилась, что в голове осталось место для этого воспоминания: казалось, мой череп до отказа набит эхом Сашиного голоса и видением новой матери Молли, – но оно без труда просочилось в крошечные промежутки. Бледное лицо Линды. Тишина перед тем, как я выручила ее. Ощущение ее пальцев, холодных и потных, на моем запястье.

Я наполнила водой пластиковую чашу, запрокинула голову Молли и вылила воду на ее волосы. Струйка побежала по ним, как тонкая черная змейка, влажное тепло сделало кожу Молли скользкой и мягкой. Иногда я ощущала себя ближе всего к Молли именно в такие моменты – когда она была в ванне. В воде она снова превращалась в существо, которое я помнила: комок нагой плоти, по странной причуде природы принявший форму маленькой девочки. Такой она была, когда вышла из меня, несомая волной боли, от которой хотелось схватить кого-нибудь за воротник и закричать: «Этого не может быть, это какая-то шутка, нельзя же всерьез ждать, что я с этим справлюсь!» – потому что ну не может ведь нечто естественное причинять такую боль. Молли вышла из меня, крича, как будто это я причинила ей боль, и мне хотелось сказать: «Это нечестно. Нечестно с твоей стороны – вести себя так. Это ты сделала мне больно».

Боль достигла пика и рассеялась, и акушерка протянула мне комок плоти, словно подарок.

– Прижмите, – сказала она, – прижмите!

«Я не хочу этого на своей коже, – подумала я. – Оно сделало мне больно».

– Время объятий! – сказала акушерка.

«Я не хочу обнимать это. Оно слишком громкое».

– Славная здоровая девочка, – сказала акушерка.

«Девочка. Девочка, как я».

А потом она, горячая и скользкая, оказалась у меня на груди. Ее лицо выглядело сплошной массой складок, и я решила, что это, наверное, мое наказание. Не годы за запертыми дверями, не пожизненный надзор. Мое наказание – родить ребенка без лица, только со складками кожи. Я тяжело дышала, акушерка подсунула мне под подбородок продолговатую чашу, и меня стошнило в эту чашу. Молли перестала кричать, убаюканная стуком моего сердца, которое слышала постоянно в течение девяти месяцев. Она была по-прежнему покрыта тонким слоем слизи из моего нутра, и до меня дошло, что она была внутри меня как один из органов. Как будто кто-то извлек из меня сердце и положил мне на грудь – так я ее ощущала.

– Хорошо справились, мамочка! – сказала акушерка.

«Меня зовут не так».

– Похоже, она хочет есть! – сказала акушерка.

«А если я хочу есть?»

Она подвела ладонь под голову Молли и уверенно ткнула личиком в мой сосок.

– О, сосет, – сказала она. – Вы можете кормить естественно.

Но я услышала совсем не это. Я услышала то, что мне говорили обычно: «Ты – нечто неестественное». «В восемь лет убить ребенка? Это ненормально. Она – нечто неестественное». Я посмотрела на акушерку, гадая, как она узнала, кто я такая. Акушерка коснулась затылка Молли и кивнула.

– Естественное вскармливание – это хорошо, – сказала она, и на этот раз я услышала ее правильно.

Я ухватилась за эти слова, как и за слова «хорошо справились», складывая комплименты за щеки, как хомяк, запасающий еду. Моя больничная рубашка сползла вниз, когда акушерка сунула мне Молли, поэтому от шеи до пупка я была голой. Неожиданно я почувствовала себя ужасно от того, что лежу голой перед посторонней женщиной с громким голосом. Мне хотелось заплакать. Я посмотрела на Молли, лежащую поперек моей груди. Благодаря ей я казалась менее голой, и у меня возникло чувство, будто она сделала это намеренно. Мне казалось, будто она кормится не ради себя, а ради меня, чтобы я могла прикрыть грудь ее тельцем, точно одеялом. Когда Молли прекратила сосать, акушерка протянула руку, сунула палец между ее губ и освободила мой сосок из захвата десен.

– Положу ее сюда, чтобы вы могли немного отдохнуть, – сказала она, укладывая Молли в пластиковую коробку возле кровати. Без ее веса я чувствовала себя неуверенно, словно могла взмыть к потолку. Оказавшись в коробке, Молли пискнула.

– Хочешь обратно к мамочке, да, мадам? – сказала акушерка. Она вернула мне Молли и пронаблюдала, как я устраиваю затылок девочки на сгибе своей руки. Я подумала, что, наверное, делаю это неправильно.

– Уже придумали ей имя?

– Молли, – прошептала я. Это было единственное имя, которое приходило мне в голову, и я гадала: может, я чувствовала, что это девочка, еще когда она была у меня внутри? Ни в одной своей жизни я не знала никого по имени Молли, это имя было свежим и незапятнанным. Мне нравилась мягкость этих звуков на языке, произносить их было все равно что покусывать шелковый лоскуток.

– Милое имя, – заметила акушерка и умчалась прочь.

– Значит, я тебе нравлюсь? – прошептала я, обращаясь к Молли.

Она пошевелила головкой, засыпая. Это было похоже на кивок.

* * *

В пять пятнадцать я извлекла Молли из ванны и вытерла большим голубым полотенцем. Обычно я не позволяла ей смотреть телевизор больше часа в день, потому что слишком много телевизора может разжижить мозги, но когда Молли уже была одета в пижаму, я включила его, зная, что не выключу, пока в семь часов не закончатся детские передачи. Затем села к кухонному столу и начала по одному класть себе в рот оставшиеся картофельные ломтики.

В какой-то момент между началом и концом передачи «Смеховидение» до меня дошло, что утром я не пойду на встречу с Сашей. Я не принимала это решение, оно само возникло у меня в голове полностью оформившимся. Не приду в службу опеки в десять часов, потому что прийти туда – значит отдать Молли, а я предпочту покончить с жизнью, но не отдать. Перспектива этой встречи тисками сдавливала мне грудь, и без нее мои легкие получили возможность расправиться. Нашей с Молли жизнью распоряжались различные «нельзя», «нужно», движение стрелок на часах, потому что таким образом я управляла семейной скрипучей повозкой. И вот колеса отвалились, мы скатились с дороги и теперь падали с высоты. Крушение было неизбежным – нас найдут и заберут Молли, – но пока мы не ударились о землю, мы свободны. Я не знала, сколько у нас осталось времени до того, как стервятники постучатся в дверь, и не хотела, чтобы последним воспоминанием Молли обо мне было то, как мое лицо сделается белым, когда разъяренная толпа повалит меня на пол. Значит, мы не останемся. Убежим. Есть вещи, которые я клялась никогда не делать, места, куда клялась не ходить, потому что им не позволено проникать в пузырь, где живет Молли. Но это больше не имеет значения. Я теряю ее. Ничто больше не имеет значения.

В семь часов я выключила телевизор и начала расчесывать волосы Молли.

– Наверное, завтра мы уедем, – сказала я, проводя пальцем по ее пробору.

– Куда? – спросила она.

– Просто уедем.

– Куда-нибудь, куда я знаю?

– Нет.

Молли знала только побережье. Она была слишком маленькой, чтобы помнить первую новую жизнь, в которой были Люси, Натан и хозяйственный магазин. В той жизни я обитала в квартирке на первом этаже, состоящей из трех квадратных помещений, и питалась консервами с металлическим привкусом. Когда обнаружила, что беременна, перестала ходить на работу. Я не принимала это решение; как и сейчас, в случае со встречей, оно само пришло ко мне. Натан не должен был узнать о беременности. Если б я пришла на работу, он узнал бы, что я беременна. Значит, туда нельзя. Джен зарегистрировала меня на получение пособия, и следующие восемь месяцев я занималась тем, что спала весь день и блевала всю ночь.

Нас выследили, когда Молли была еще крошечным мягким кулечком, завернутым в одеяло и висящим у меня на плече. Собрались снаружи с фотоаппаратами, которые стрекотали, словно армия сверчков. Нам пришлось сбежать через сад, закутавшись в простыни, и голова Молли ударялась о мой подбородок с такой силой, что я постоянно прикусывала язык; к тому времени, как мы сели в полицейскую машину, мой рот был полон крови. У нее был вкус соли и жира. Я выплюнула ее в ладонь. Молли смотрела на меня, и я радовалась тому, что она не запомнит это, не запомнит, как я бежала к машине в наряде привидения и как сплевывала кровь в ладонь.

Из Люси я стала Джулией, и мне обещали: никто никогда не узнает, что Джулия когда-то была Крисси. Но до этого мне обещали, что никто никогда не узнает, что Люси когда-то была Крисси. Обещание – это просто слово, а имя – просто имя, и я больше не была Крисси, не была ею изнутри; но стервятникам плевать. Джен нашла мне квартиру над кафе Аруна, который дал мне работу – жарить рыбу и мыть полы.

– Можно начать не сейчас, – сказала Джен. – Когда будешь готова. Может быть, когда она пойдет в школу. Твое пособие покроет аренду квартиры до того момента, а когда начнешь работать, тебе просто снизят ставку. Они добрые.

Никто не спросил меня, хочу ли я жарить рыбу и мыть полы. Если ты когда-то была Крисси, тебе не приходится выбирать. Джен считала, что это идеальный вариант, потому что Арун и миссис Г. были из тех людей, которые предпочитают не видеть чего-то, если думают, что ты не хочешь, чтобы они это видели. Такие люди искажают факты в той степени, которая необходима, чтобы они продолжали верить в то же, что и всегда: что все люди, по сути своей, хорошие.

Джен отвезла нас в этот новый городок и помогла отнести коробки с нашими вещами наверх, в квартиру. Это не заняло много времени; вещей у нас было мало. Миссис Г. оставила на кухонном столе кекс, завернутый в полиэтилен. Он был щедро осыпан кунжутом, а рядом с ним лежала записка: «Добро пожаловать, Джулия». Когда машина опустела, мы остановились на тротуаре перед кафе. Молли заплакала, и я подвесила ее к себе на грудь в слинге. Мне нравилось носить ее так, словно собрав воедино все части себя.

– Ну, мне пора, – сказала Джен. – Давай прощаться.

Оказалось, что когда стервятники выследили нас, они отняли у меня не только квартиру и имя и те часы ночного сна, которые я только-только начала накапливать. Они отняли и Джен. Теперь за меня отвечала другая офицер по надзору, прикрепленная к отделению полиции этого нового городка. А ведь Джен уже начала мне нравиться.

Джен сделала шаг вперед и приложила ладонь к спине Молли сквозь ткань слинга.

– До свидания, Молли, – сказала она, потом сместила руку на мой локоть и крепко сжала его. – До свидания, Люси.

Я стояла на тротуаре, глядя, как Джен садится в машину. Смотрела, как едет прочь по главной улице и скрывается за углом.

– Прощай, Люси, – произнесла я.

* * *

– А мы надолго уедем? – спросила Молли.

– Не знаю точно. На некоторое время.

– Вернемся к пятнице? У нас будет игра в «покажи-и-расскажи», я должна успеть.

– Угу.

Я позволила своим глазам закрыться. Собственный мозг казался мне полужидким, словно раздавленный персик, сок сочился сквозь трещины в оболочке. Молли вслед за мной прошла в свою комнату и забралась в постель, когда я откинула одеяло.

– Можно я возьму что-нибудь для «покажи-и-расскажи» в том месте, куда мы поедем? – спросила она.

– Доброй ночи, – сказала я и села на матрас рядом с ее кроватью.

Когда Молли была маленькой, я каждую ночь сидела рядом с ее кроваткой, пока она засыпала. Иногда она смотрела на меня сквозь прутья кроватки и кричала во все горло, и я напрягалась от голой ярости, звучавшей в этом крике, однако в книге, которую я украла в библиотеке, говорилось, что я не должна брать ребенка на руки всякий раз, когда он закричит. Я зажмуривалась, чтобы не видеть ее искаженного, розового лица, и шептала: «Пожалуйста, не злись, пожалуйста, не злись, пожалуйста, не злись».

К тому времени как ей исполнилось три месяца, Молли совсем перестала плакать по ночам, и это молчание пугало меня больше, чем крик.

Я отсчитывала минуты до того, как мне будет позволено взять ее на руки и поднести к груди, чтобы покормить. Делала это, сидя на полу; лопатки впивались в стену, к которой я прислонялась. Мне было позволено обнимать ее, чтобы покормить, потому что это ради нее же. Мне не было позволено обнимать ее ради себя самой, ради покоя, который приносила мне эта теплая тяжесть на руках. Это было правило, которое я установила, когда она родилась: я должна давать ей все и ничего не просить взамен.

Когда я читала главу об отлучении от груди, горло забивал ватный комок страха. Там были радостные изображения младенцев, облизывающих пластиковые ложки, и параграф, озаглавленный «Дальше без молока!». Мне казалось, что с тем же успехом я могу положить Молли в картонную коробку за дверью, помахать ей рукой и пропеть: «Дальше без меня, Молли! Без меня!» Кормить ее прямо из своего тела – знать, что даже если не будет ни денег, ни дома, ничего, кроме друг друга, она все равно не останется голодной, – это давало мне теплый заряд силы, таящийся в грудной клетке. Я купила овощи, размяла их вилкой и протерла сквозь сито, а Молли втирала их в свои волосы и засовывала в нос. Она с отвращением смотрела на бутылочку с разведенной смесью, а когда я поднесла эту бутылочку к ее губам, отвернулась, цепляясь за мой джемпер. Я положила ее в кроватку, выскользнула из комнаты, закрыла дверь и села на пол, скрестив руки на набухшей груди.

«Она не будет плакать долго», – думала я.

«Она скоро уснет», – думала я.

«Она не может быть настолько голодна», – думала я.

«В книге сказано, что это правильно», – думала я.

Смотрела на часы, висящие на стене. Слышала, как плачет Молли. Два мокрых круга проступили на моей одежде, от меня пахло сладкой гнилью, словно от испортившейся дыни. Я стянула джемпер, потом распахнула дверь, содрала футболку и шагнула к кроватке, расстегивая лифчик и роняя его на пол. Взяла Молли на руки. Ее ресницы склеились в крошечные черные треугольнички. Она ухватила меня пухлой ручкой за грудь – словно присосалась морская звезда – и начала глотать. Я сняла с нее ползунки, она была совершенно нагой, и ее кожа соприкасалась с моей кожей, скользкой от пота. Молли пила, пока не уснула (в книге было сказано, что это нежелательно), и я уложила ее на матрас рядом с собой (немыслимо) и свернулась вокруг нее полумесяцем (непростительно).

Я кормила грудью, пока ей не исполнилось два года. Стивену было два года, когда он умер. Я не знала, кормила ли его мамочка грудью в то время, страдала ли она от набухания груди, от боли и протечек, когда его не стало. Было больно видеть, как Молли пьет из поильничка, и чувствовать себя рассеченной изнутри, и это было правильно. Я заслуживала боли.

Я не перестала сидеть рядом с ее кроватью, когда она прекратила просыпаться по ночам. В Хэверли после отбоя дверь моей комнаты закрывали и запирали на замок, но надзиратели продолжали расхаживать перед дверьми, каждые десять минут открывая заслонку в окошечке, чтобы посмотреть на каждую из нас. Если мне было нужно в туалет, я стучала в дверь, и кто-нибудь отпирал, сопровождал меня в уборную и стоял в уголке, пока я писала. Когда мы возвращались обратно в мою комнату, меня снова запирали и делали в журнале моего поведения запись о том, что я ходила в туалет. Они записывали в этот журнал, что я ворочаюсь во сне, что храплю. У Молли не было такого журнала, зато была я, сидящая по ночам рядом, на матрасе, который стащила со своей кровати. Так присматривают за ребенком. Этому меня научил Хэверли.

В ту ночь я ждала, пока она не заснула, потом забралась в постель рядом с ней. Наши тела не соприкасались, но Молли была теплой, словно миниатюрный радиатор, и это тепло дарило мне чувство единения с ней. Я провела рукой по своему животу. Я тосковала по тому, каким выпуклым и твердым он был, когда она находилась там, – по этой ни с чем не сравнимой близости, по сознанию того, что никто ее не отнимет. Когда Молли поселилась внутри, мое тело было словно тот дом в переулке – сырым, мрачным, гниющим по углам, – но она все равно хотела жить там. Она цеплялась за мое тело с отчаянной решимостью, отказываясь сбежать в фаянсовый унитаз на кровавой волне. Я не понимала, почему она хотела быть со мной, – но точно так же я не понимала, почему по-прежнему хочу быть с мамой.

После Хэверли я тосковала по маме, как голодный по хлебу. Эта тоска представлялась мне той частью меня, которая принадлежит животному миру – мягкой, горячей, состоящей из плоти и меха. Каждый раз, получая от жизни удар, я обнаруживала, что бегу к ней, словно барсук, удирающий в нору. Всякий раз, уходя, я чувствовала себя покрытой таким толстым слоем грязи, что приходилось влезать под горячий душ и тереть кожу, пока та не начинала шелушиться, и говорила себе, что больше никогда не захочу видеть маму. Проходили месяцы. Очередной удар. И я опять к ней. Эта нужда всегда со мной, подобно маринованному лимону, – желтая плоть, идеально сохранившаяся под коркой. Я думала, что на самом деле мама мне вовсе не нужна – такая, какая она есть. И я приползала назад, потому что надеялась: однажды я найду ее изменившейся.

В последний раз я видела ее за три недели до рождения Молли, когда была серой от тошноты и уставшей до мозга костей. Мама открыла дверь и окинула меня взглядом с ног до головы.

– Черт побери, – сказала она. – Ты разжирела.

– Я беременна, – возразила я. – И ты это знаешь.

– Большое тело большому телу рознь. Когда я носила тебя, не была жирной.

Она с радостью притворилась бы, будто вообще не носила меня в своем чреве, будто я выросла в аквариуме на прикроватном столике. Я провела у нее два горьких, изматывающих часа. А когда уходила, она сунула мне в руку листок бумаги. Это уже стало ритуалом.

– Снова переезжаешь? – спросила я.

– Да, – ответила мама. – Место не подходит. Поганые соседи. Совет нашел кое-что получше. Новую квартиру в новом квартале.