Текст книги "История дождя"

Я усвоила – вы никогда не можете видеть себя так, как видят вас другие. Вы никогда не можете с уверенностью сказать, кто вы для них, – возможно, поймете это намного позже, но никак не сейчас. Вот как я сейчас думаю. Я стою и смотрю на моих тетушек. У них изумительные пальто и платья. Их платья сделаны из ткани, на которой цветочный орнамент приглушенных тонов выглядит так, как я видела лишь на обоях. У них на пальто огромные черные пуговицы, и когда Тетушки отдают свои пальто, мы чувствуем, что они тяжелые, как одеяла, и пахнут так, как пахнет в шкафу.

– Я уверена, что ты лучшая в своем классе, Рут, не так ли? Хорошая девочка, хорошая девочка. Ты такая умная девочка, что когда вырастешь, станешь обворожительной. Разве не так, Дафна? Она будет обворожительна.

– Обворожительна обворожительна обворожительна.

– Твоя мама сказала, что ты любишь читать. Правда?

– Да. Люблю.

– Конечно же любишь, потому что ты очень умна, ты маленький ангел. Если бы твоя бабушка была жива, она бы… Нет. Ничего, Пенелопа, я не… Я не…

– Носовой платок?

– Спасибо, Пенелопа.

– Мы привезли тебе подарок, дорогая.

– Правда?

– Специально для тебя.

Подарок – это книга в твердом переплете «Чувство и Чувствительность»[240]240
  В другом переводе «Разум и чувства».


[Закрыть] Джейн Остин, и на внутренней странице форзаца есть небольшая овальная черно-белая картинка – ее портрет с детским капором на голове и немного иронической улыбкой, будто Она Знает. Джейн знает, какие глупые, нечувствительные люди живут в мире сем, и это скрывается за каждым словом, которое она пишет. Взгляните на ее портрет – Она Знает. Я думаю, что и у Дорогой Джейн было немного Невозможного Стандарта, хотя, может быть, он не был таким уж невозможным, может быть, она просто рассчитывала на некоторую благопристойность и осведомленность.

– Это Джейн Остин, дорогая, – говорит Тетя П.

– Что? – спрашивает Бабушка, сидя у огня.

– ДЖЕЙН ОСТИН, – рявкает Тетя.

– ЭКСКЛЮЗИВ? – вопит в ответ Бабушка. – ДА, – и кивает, как и положено Престарелому Родителю.

Ни одна из моих тетушек, я убеждена, никогда не пила чай из кружки. Для них всегда достают фарфоровые чашки.

Тетушки Пенелопа и Дафна – на удивление неразлучны. Они всегда обмениваются взглядами – испуганными, тревожными или неодобрительными. Мир то и дело не отвечает их Невозможному Стандарту. Иногда я воображаю себе галерею их неудачливых кавалеров – широколицых фермеров графства Мит, облизанных коровами, но тщательно умывшихся и надевших твидовые костюмы ради вечера в Эшкрофте. Фамилии фермеров Каслбридж, Фарнс, Эйнсли. Сестры остры на язык и, когда гости ушли, смеются над каждым.

– Что за руки у него, ох уж и руки.

Это про Каслбриджа.

– Тебе не показалось, что он ужасно бормотал, дорогая? Могла ты его понять? А я нет. Может, ты в него влюбилась?

Это про Фарнса.

– По правде говоря, я никогда не видела, чтобы вилку так использовали.

Это про Эйнсли.

Поджатые губы, поднятые подбородки, выгнутые брови: каждая сестра уничтожает поклонника другой, будто ножницами режет бумажную куклу. Никто из гостей не дотягивает до стандарта, решают сестры, и их души выбирают общество друг друга как наилучшее.

Так Тетушки стали парой.

– А это…

– Домашний торт, – говорит Мама.

– Домашний торт. Пирог, да. Ясно. Яблочный?

– Ревенный.

– Ревенный. Ну, хорошо. Ревень, Дафна.

– Да. Ревень.

От предрасположения или от скупости, как говорит Бабушка, тети – худощавые женщины. Когда они берут чашки чая, делают это только большим и указательным пальцами, остальные три вытянуты веером для баланса и изящества. Они чуть наклоняются вперед, брови их подняты, губы сжаты в самый маленький сморщенный комочек, они потягивают потрясающее темное варево, которое сделала моя мать.

– Ревень? Ну-ну, хорошо, Дафна.

Папа приходит поздно. Не сняв высокие резиновые сапоги, он входит в кухню, и происходит внезапное волнение. Его сестры взлетают, как воронья стая.

– О Вергилий. – Они порхают вокруг него несколько мгновений. – Вергилий, ты похудел? Что это на тебе надето? – Вопросами Тетушки выказывают свою любовь.

Мой папа немного смущен.

Тот человек – океан эмоций, как сказал Джимми Мак.

Зная, что тетушки собирались приехать, Мама привела все в порядок, как только смогла. Убрала кучу вещей в шкаф, спрятала чайные полотенца, которые мы обычно используем, и достала кремовые, какие я никогда не видела – на время Посещения была спрятана Нормальная Жизнь нашего дома. Мне это в некотором роде нравится. Есть ощущение события. И вот мой папа стоит в своих сапогах и видит, каким опрятным стал дом, приготовленный для его сестер. Он понимает, как много усилий приложили Мама и я, и в его глазах такое сияние, какое появляется, когда чувства, словно волны, поднимаются в его сердце.

– О Вергилий, ты похудел?

Мой отец всегда был худым, и его волосы всегда были серебристыми. Его глаза были синими-синими, такими, какой выглядит вода, когда над ней, как вам кажется, на небосводе вы видите Небеса. В моем уме худоба, и серебристость, и синева – все они были связаны между собой.

– Он же и вправду похудел, да, Дафна?

Тетушка Д резко дергает своим носиком-клювом. Она хочет быть более милой, чем ее сестра; она хочет говорить со своим братом в его мире, и потому весь путь через Ирландию она обдумывала то, что скажет. Теперь она делает наилучшую улыбку, вовлекающую нарисованные брови, и спрашивает:

– Как идут дела у твоих коров, дорогой?

Мужчины скрытны. Это я уже усвоила. Они – целые континенты частной жизни; вы можете дойти только до границы; вы можете заглянуть за нее, но не сможете войти. Это я крепко усвоила. Все это время Эней сидит на узкой лестнице, которая проходит над шкафом к нашим спальням. Он сломал ногу, когда упал с платана[241]241
  Здесь слово «платан» обозначает любое дерево.


[Закрыть], и сидит наверху, будто на насесте. Его загипсованная нога покоится перед ним, и он смотрит и слушает. У него улыбка, которую люди описывают как обаятельную, – обаятельная улыбка, которая притягивает вас к нему, вы просто любите его, несмотря ни на что.

– О, быть не может, Эн… ус, – говорит Тетушка П.

Она так и не научилась произносить его имя, а потому соединяет Энеас и Энгус[242]242
  На ирландском гэльском языке Aengus (Энгус); англизированная форма Aeneas (Энеас). Вергилий же назвал сына Aeney (Эней).


[Закрыть]. Она немного удивлена, что он был там все время, но не сердится, потому что вы не можете сердиться на Энея, вы не можете сердиться на его улыбку. Вы видите золотые волосы и улыбку, и некоторая часть вас вроде как успокаивается, будто вы знаете, что он не такой, как все, что он особенный. Не хочу сказать, что, как представляют некоторые, это что-то плохое, я имею в виду нечто противоположное, – будто вы испытываете некое благоговение, «O, мой Бог». Вы смотрите на него и думаете «золотой мальчик».

– О, так вон ты где. Спускайся к нам и расскажи твоим тетушкам о себе все.

Мы ехали четыре часа, чтобы попасть к Консультанту. Мы пробыли у него тридцать три минуты.

Что-то в твоей крови не то, сказал он.

И мы поехали обратно через полстраны в машине «Скорой помощи». Мама держала меня за руку, Тимми и Пэки не говорили вообще. Дневной свет ушел, и дорога была длинной извилистой рекой в желтом свете фар, которая вела нас домой, на запад.

Миновав Типперери[243]243
  Город и графство в Ирландии.


[Закрыть], мы вернулись в дождь.

Глава 12

Ваша кровь – река.

Глава 13

На рассвете четырнадцатого дня рождения моего отца Авраам появляется в большой, продуваемой насквозь спальне и трясет сына, чтобы разбудить.

– Вставай.

Вергилий моментально одевается, быстро сбегает по лестнице и в мгновение ока оказывается в кухне, застегивая последние пуговицы. Авраам уже упаковал их ланч – мешанину хлеба, спреда, маринованных огурцов, сыра и яблок.

Они натягивают высокие сапоги. Встряхнув жестянку с мушками, Авраам по-особенному вздергивает голову и выходит через парадную дверь, стуча сапогами так, что грохот врывается в сны его дочерей, спящих наверху, и спугивает стаю черных дроздов с лужайки перед домом.

Стоит тихое туманное утро, временами моросит дождь, поля раскинулись в серебряном убранстве, будто спустившемся с Небес, воздух напоен ароматом зеленых молодых листьев, еще липких. Отец и сын, подняв к небу удочки, направляются к реке. Некоторое время они идут по дороге, раздается лишь тихий, глухой топот их сапог да позвякивает металлическая застежка Дедушкиной сумки, висящей на длинном ремне через плечо.

Они идут уже довольно долго, когда Дедушка произносит:

– Я пою[244]244
  Arma virumque cano – Вергилий, «Энеида», Книга I.


[Закрыть].

Он не замедляет шага, не сбивается с ноги и даже искоса не глядит на сына.

Мой отец не уверен, что расслышал. Пока Дедушкины ноги прыгуна с шестом несут его на два шага, Вергилию приходилось делать целых три. Он всегда идет немного позади своего старика. А сейчас смотрит на Авраама, который, не оглядываясь, продолжает идти вперед, и, не задав ни одного вопроса, не сделав никакого комментария, отзывается:

– Я внемлю первозданной италийской речи[245]245
  Troiae qui primus ab oris italiam – там же.


[Закрыть].

Так, продолжая играть в «Энеиду», они идут, но уже не по дороге, а напрямик через поля графства Мит.

Пресытившись латынью, Дедушка начинает:

– О, если б только эта плоть во мраке…

И Вергилий подхватывает:

– …могла сама исчезнуть, раствориться и росой предстать[246]246
  «Гамлет», Акт 1, сцена 2 (Oh, that this too, too sullied flesh would melt, / Thaw, and resolve itself into a dew).


[Закрыть].

Он знает пять монологов Гамлета наизусть. Он может перейти от «плоти во мраке» к «изгоям и рабам»[247]247
  «Гамлет», Акт 2, сцена 2 (Oh, what a rogue and peasant slave am I).


[Закрыть] при любых обстоятельствах. И еще учит четыре из «Макбета».

Дедушка не останавливается. Он не смотрит на сына, не выказывает удивления, но где-то внутри, где-то в Суейновском Недостижимом, в неизвестных глубинах, где хранится его блестящая юность, проведенная в Ориэл Колледже, где-то там, я знаю, его душа радуется.

Тучный скот графства Мит, вырывая языками первую весеннюю травку, настоящую, сочную, поднимает взгляд и следит за тем, как мимо проходят Гамлет и Его Отец.

Мой отец чувствует себя на Небесах в их новой версии. У него нет времени на раздумья, счастлив ли он потому, что спешит по дороге за своим отцом на рассвете, или потому, что Авраам позвал его с собой и что теперь все происходит на самом деле, или потому, что отец попросил произнести строки Шекспира, и фразы, похожие на золотую нить, выходят из его рта даже прежде, чем у него есть время вспомнить их. Слова звучат, текут. Он старается не отставать от отца, и вот он идет рядом с ним, и шаги Вергилия такие же длинные, как шаги Авраама, когда тот готовился прыгнуть с шестом.

Каким-то особым образом в этом самом моменте заключена вся жизнь моего отца – все будущие годы, и все стихи, и все восторги, и страстные желания, и печали.

Авраам больше ничего не говорит, но мой папа знает, что его отец все слышал. Он знает, что достиг своего рода совершенства. Утренний свет, и удочки через плечо, и искрящиеся поля, и суматошная веселость птичьих голосов – все это входит в Вергилия и оставляет вечное сияние глубоко в его душе. Он знает это. Думаю, ради таких вот моментов отец и сын спешат к реке, торопясь забросить удочку, забывая об остальном мире, пересекая плодородные поля Фицгербертов, простирающихся до темного потока вод. В такие вот моменты Вергилий Суейн достигает Невозможного Стандарта.

Вечером того же дня Дедушка возвращается в Эшкрофт Хаус, достает пачку бумаги из верхнего ящика стола, макает перо в чернильницу и пишет первое предложение своей книги «Лосось в Ирландии»: «Ирландия – сущий рай для тех, кто ловит лосося на удочку».

Глава 14

Как сказал мне мой отец, в тот день они поймали лосося.

Думаю, воображаемого, но вслух я этого не сказала.

Взглянув на мое лицо, отец смог понять:

– О, Рути, ты ничему не веришь.

Он сказал это и скорчил рожицу, как разочарованный маленький мальчик.

Я верю, Папа. Верю. Я верю всему.

– Рут, – говорит миссис Куинти. – Мне так жаль.

Ее лицо меньше, а глаза больше, чем бывали когда-либо. Она держит их широко открытыми, чтобы сдержать слезы. В ее взгляде новость о том, что с моей кровью что-то пошло не так.

– Да все в порядке, миссис Куинти.

– Жизнь так несправедлива.

А вот на это мне нечего ответить. То, насколько Жизнь несправедлива, описано в «Истории Суейнов», Тома 1-20. Не только несправедлива, еще и возмутительна. Она тяжелее, чем все, что вы могли бы вообразить, и вдобавок Она Не Имеет Никакого Смысла. Бог призывает вас – и затем меняет Свои намерения. Немцы стреляют в вас – потом спасают вас. Вы пытаетесь умереть спокойно – но кто-то дает вам шанс.

– Смотри, что я принесла тебе, – говорит миссис Куинти. – На этой кассете «Побег из Шоушенка»[248]248
  Американский фильм 1994 года.


[Закрыть].

(Я уже говорила вам, что у меня в комнате есть телевизор? Джимми Мак провел кабель через щель между половицами, чтобы я могла смотреть «Домой и в путь»[249]249
  Популярный в Ирландии австралийский телесериал, идущий с 1988 г.


[Закрыть]. И хоть я и Умная Девочка, изучала Томаса Уайетта[250]250
  Томас Уайетт – английский политик и поэт XVI века. Считается, что он ввел сонет в английскую литературу.


[Закрыть] – «они убегают от меня, а раньше домогались меня»[251]251
  Строка «they flee from me that sometime did me seek» из стихотворения Томаса Уайетта.


[Закрыть] и Филипа Сидни[252]252
  Филип Сидни – английский поэт XVI века.


[Закрыть], и целую Бригаду Поэтов в Чулках с Подвязками[253]253
  Возможно, Рут имеет в виду французских поэтов, объединившихся в группу «Плеяда» (La Pléiade) в 1553 году. Первоначальное название группы – «Бригада».


[Закрыть], – я люблю переноситься к антиподам[254]254
  Антиподы, или противоножные – жители земного шара, обитающие на двух диаметрально противоположных пунктах Земли и, следовательно, обращенные друг к другу ногами (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона).


[Закрыть] на пляжи Сиднея. Только тогда я вижу солнце.)

– Спасибо, миссис Куинти.

– Сама-то я его не смотрела, но миссис Куинлэвин говорит, что это хороший фильм. Она показала его ученикам Переходного года[255]255
  Переходный год между младшим и старшим циклами обучения в Ирландии.


[Закрыть], так те даже притихли.

– Потому что это фильм о невозможном спасении.

– Что ж, – говорит она, – может, не будет никакой пользы.

– Миссис Куинти?

– Да, Рут?

– Вы когда-либо слышали о том, как человек отделился от своей тени[256]256
  Сказка Ганса Христиана Андерсена «Тень».


[Закрыть]? Он отделяется от нее и всю остальную часть повествования пытается поймать и вернуть ее себе. Что-то вроде этого.

Примерно через месяц после того, как приезжали Тетушки, по почте пришел пакет: оберточная бумага, аккуратно перевязанная бечевкой, и в ней смешанная компания Шарлотты Бронте, миссис Элизабет Гаскелл[257]257
  Элизабет Гаскелл – английская писательница XIX века.


[Закрыть] и довольно объемистый, я бы сказала, содержательный, Томас Харди, лежащий между ними. Я проглатывала все эти книги одну за другой со своеобразным постоянным голодом, будто они были яблоками, которые насыщали вас и в то же время делали голодными. Могу признаться – ничто не доставляло мне такого удовольствия, как то, что те книги находились в моей комнате под самой крышей. Возможно, так было потому, что я знала – Это книги для Суейнов. Возможно, потому – и это сущая правда, – что в глубине души я Задавака Рут и не хотела быть МакКарролл, или потому, что было нечто привлекательное в Философии Невозможного Стандарта. Так что когда мне говорят, что эти книги выше моего понимания, это означает, что они те самые, какие мне хотелось прочитать и какие я на самом деле прочитала. То, что Сестра Маргарет-Мэри в Килки[258]258
  Килки – город в графстве Клэр.


[Закрыть] сделала для посещения Мессы, я сделала для чтения – Стандарт Чемпионов Мира. Когда мне было восемь лет, Мама повезла меня в Эннис, чтобы купить мне мои первые очки, и самый первый вопрос, который нам задали, был:

– Она много читает?

Будто это был Знак Свыше, будто он мне в лицо сказал «Умная Девочка», и когда я получила очки и надела их в школу, вы могли бы поклясться, что я была Маленькой мисс Фарфоровое-личико, и Джейн Броудер – она сама себя выбрала Матерью Наседкой нашего класса, и у нее уже в возрасте восьми лет были энциклопедические знания о Вещах, Которые Могли У Вас Пойти Не Так, – вроде как отгородила меня и кричала всем, кто приближался ко мне ближе чем на десять футов[259]259
  3 м.


[Закрыть]:

– Осторожно! У нее очки!

Я была просто чуть более деликатной, чем другие, или менее тщеславной, или менее претенциозной, что ли, или какой-то там еще, потому что были и другие, которые не могли хорошо видеть, другие, которые, как вы замечали, прищуривались или заглядывали в чужие тетрадки, когда надо было что-то списать с доски. Но те другие не позволяли портить свою красоту очками в толстой коричневой оправе. И эти самые очки, как решил Комитет по Здравоохранению Среднего Запада, были наилучшим антимальчиковым устройством, какое только можно придумать, либо родители тех девочек не думали, что зрение так важно для их дочек.

В Фахе было легко отличаться от других. Одно время Тетушки присылали мне желтые атласные шлепанцы, и когда я надевала их к Мессе, можно было почувствовать, что вся церковь заметила их, а Мэри Мэлони подумала «Протестантская Обувь» и «Понятия Суейнов», начала содрогаться в своем прекрасном пальто и кашлять так, будто негодование стояло у нее в горле большим комком шерсти, а потом, между Офферторием и Консекрацией[260]260
  Части Мессы.


[Закрыть], нашла утешение в мысли, что через день шлепанцы станут грязными. Я посмотрела на нее и поняла. Такая уж я девочка, все замечаю. Но из-за этого я не перестала бы носить их. Я все же очень Суейн. Я все же очень похожа на Папу с каким-то его глупым упрямством или силой воли, а это ему, должно быть, понадобилось, чтобы прибыть сюда с таким именем, как Вергилий Суейн, к тому же он говорил на латинском языке, ведь первый вопрос, который тогда задавали, был только:

– Суейн?

И этого достаточно. В одном этом слове заключено целое повествование. Не то, что сейчас, когда есть такие фамилии, как Квятковский, Сека и Паулав; а в то время наихудшим для человека было бы сказать: «Неподходящий». Когда вы отличаетесь от других, вы можете выбрать одно из двух – либо выделиться, либо отступить.

Я уже отличаюсь, потому что я близняшка. Забавно, если вы можете сказать:

– Я близняшка.

Я не одна из близнецов, но я на самом деле Близняшка.

Будто бы все время есть две меня, и та, другая, прямо здесь, рядом, и не имеет значения, видите вы ее или нет.

Можно еще сказать, что я – Половина.

Как бы то ни было, в нашем округе близнецов не воспринимают правильно, то есть как понятие. До нас были идентичные близнецы Консепта и Ассампта[261]261
  Имена Консепта и Ассампта происходят соответственно от слов conception – зачатие и assumption – в католической традиции Вознесение Богоматери.


[Закрыть] Тэлти, чьи имена каким-то образом слились в умах местных жителей в одно имя Консампта; ту, кого встречали, называли этим именем, а если сестры были вместе, то им говорили «Привет, Консампта!», и девочки отвечали «Привет!». В нашем округе случаются странные вещи. Мэри Хегарти катала детскую коляску по деревне в течение девяти лет после того, как ее сын Шони умер во младенчестве, и никто так и не сказал ей: «Мэри, твоя коляска пуста».

Люди просто оставляли все как есть, и она катала свое горе по деревне и по проселочным дорогам у реки, куда все горе и стекает.

Во главе Национальной школы Фахи стояла миссис Конхиди. Она приехала из какой-то гористой местности графства Керри, и я скажу лишь одно – когда я впервые увидела ее, то подумала, что она мистер Конхиди. Я знаю, это невежливо, но когда вы находитесь в моем положении с чем-то в крови, у вас есть Особые Привилегии, и первая из них – вы можете говорить правду. У миссис Конхиди лицо было похоже на брюкву. А плечи такие, что вы легко могли вообразить, как она запросто взваливает на них овцу. Там, откуда она приехала, не было никаких стоматологов. Она была последней поклонницей Кримплена, практичной ткани, которая не могла ни сморщиться, ни полинять и которая бросила вызов и времени, и человечеству – всегда выглядела одинаково. Платья миссис Конхиди всегда были с длинной застежкой-молнией вдоль спины от самой шеи. На молнии был язычок с небольшим квадратным отверстием, который миссис Конхиди всегда оставляла торчащим вверх, будто у нее была тайная надежда, что однажды с неба спустится крючок и заберет ее. Я, конечно, надеялась, что так и случится. Джимми Мак сказал, что миссис Конхиди Стала Учительницей, потому что школа была единственным местом, где она могла править без опасения получить отпор и где она могла дать волю своей потрясающе огромной потребности крушить вещи. Мистер Конхиди, видимо, наслаждался этим в первые три месяца их брака, но потом сбежал, чтобы, как сказала Бабушка, в следующий раз попытаться найти миссис Конхиди настоящего женского пола.

– Рут и Энгус Суейн, идите сюда.

– Да, мисс.

Эней подарил ей Обаятельную Улыбку в Полную Силу. Он немного наклонил голову, так, чтобы челка дивных светлых волос увеличила воздействие общего очарования. Он перешел к состоянию Полной Лучезарности. Но это не сработало.

– Рут, ты будешь в классе мисс Барри. Ты, Энгус, будешь в классе мистера Кроссана.

Мы с братом даже не взглянули друг на друга. Не сказали ни слова. Мы просто стояли с ощущением, будто нас отрезали друг от друга.

Вы не можете этого понять. Возможно, вы сможете вообразить, но не сможете понять то, как это чувствуется у вас в крови.

– Мисс?

– Теперь идите. Класс мисс Барри. Класс мистера Кроссана.

– Нельзя ли мне остаться с моим братом?

– Нет. Нельзя.

– Пожалуйста, мисс.

– Никаких «Пожалуйста, мисс». Мисс Барри, мистер Кроссан. Сейчас же. Так будет лучше для вас обоих.

Никогда не забуду, как шла по коридору после того, как мы вышли из ее кабинета. Никогда не забуду липкого воздуха и гула неясных учительских голосов, доносящихся из классов. Казалось, мы выскользнули из мира, а вся эта деятельность продолжалась. Была половина одиннадцатого утра, и был обычный понедельник, и все были на своих местах за дверями, кроме нас. На потолке коридора были квадратные куполообразные световые люки, и солнечный свет стоял столбами, и в них плясали пылинки и какие-то частицы, которые нельзя увидеть при других обстоятельствах. Казалось, мы пересекаем некую границу и пока движемся, не находимся ни в одном мире, ни в другом. Один столб солнечного света закрывал собой другой. И я, возможно, осознавала, что все меняется, что я теряю брата, что в этот момент он начинает ускользать от меня. Возможно, в том шествовании по коридору я могла ощущать, как покидают нас летние дни, совместные игры в полях за нашим домом и на Большом Лугу, прятки среди тюков, наше с Энеем лазанье по деревьям. И еще то, как я излагаю брату Версию Рут того, о чем прочитала в книгах, и то, как мы перекликаемся через верхние слои атмосферы, ведь мы на самой верхотуре, – я на своей кровати под небом, он на своей:

– Ты уже спишь?

– А ты?

Я дотянулась и взяла Энея за руку. Я попробовала применить свою уловку под названием Заставить Все Остановиться, чтобы «все» просто осталось с нами, плавая в столбе солнечного света, там, где перемены до него не смогут добраться.

Это покажется вам такой мелочью. Даже может быть, что вы на стороне Конхиди и полагаете, что Так Будет Лучше. Так говорится во многих книгах – Близнецов Надо Разлучить.

Но такого нет ни в одной из книг, написанных близнецами.

Миссис Конхиди вышла из своего кабинета.

– Рут Суейн, хватит валять дурака. Живо в класс.

Я отпустила руку Энея. Он посмотрел на меня. Улыбнулся одной из тех храбрых улыбок, какими улыбаются маленькие мальчики. Но он был напуган.

Я помню ощущение от холодной ручки двери, ведущей в класс. Я помню, как Эней прошел мимо меня – туда, в класс мистера Кроссана – и не обернулся, а я смотрела, как он идет, думала «Я люблю брата» и чувствовала ту безнадежную утрату, для описания которой в тот момент у меня не было слов, и лишь много позже я нашла в сказке слово «изгнание».

Мисс Барри была ангелом. За все проведенное мной в школе время у меня было четырнадцать учителей. И только мисс Барри была ангелом.

В тот день Эней не сказал мне ни слова о мистере Кроссане. Когда он вышел во двор, то остался на краю группы мальчиков. Они толкали друг друга и громко кричали, он пытался присоединиться к ним – просто вроде как несмело шел немного позади них, пытаясь найти клей, которого, как он только что обнаружил, у него не было. У меня тоже не было. Зайдите в любой школьный двор на перемене, посмотрите и увидите сами. Увидите тех, у кого нет Человеческого Клея, кто выбегает в первый день, преисполненный прекрасным неиспорченным оптимизмом и доверием, и все еще думает о каждом мальчике и девочке как о своем неизвестном друге и верит в то, Как Нам Вместе Будет Весело. Но на том же школьном дворе, в тот же первый день, уже есть кто-нибудь, возникший из злых генов таких людей, как Майкл Муни, или генов Наседки, как Джейн Броудер, и эти люди чувствуют, что от вас исходит нечто, чувствуют то отличие, а вы даже не подозреваете, что оно от вас исходит, и – бум! – вас отторгли, вы не можете быть приняты. Стайка детей бежит по двору, и вы бежите тоже, но это похоже на сигнал, данный на той длине волны, какую вы не приняли вовремя, и потому вы отстаете на несколько шагов. Посмотрите на фотографии класса Энея, и вы поймете. Его будто прифотошопили, вокруг него есть белая полоска, и нет никакого Человеческого Клея.

Я наблюдала за ним в тот день, хотя и стала Девочкой-В-Очках. И думала «Ладно, если я должна быть на своем собственном острове, я сделаю так, чтобы Эней присоединился ко мне».

Остров Суейн меня бы вполне устроил. Но когда я пошла через двор со стороны Девочек к стороне Мальчиков, чтобы поговорить с братом, он отвернулся. Он не хотел смотреть на меня. Он не хотел быть спасенным.

– Отделился от своей тени? – спрашивает миссис Куинти.

– Да.

– Нет. Нет, Рут. Не думаю, что знаю такую сказку.