Текст книги "Непрошеная повесть"

Что же до тройного облачения, которое надела Нидзё, так нынче она отнюдь не впервые так нарядилась. Когда четырех лет от роду ее впервые привезли во дворец, ее отец Масатада сказал: „У меня покамест ранг еще низкий, поэтому представляю вам Нидзё как приемную дочь Митимицу Кога, ее деда, Главного министра!“ – и я разрешил ей пользоваться каретой с пятью шнурами и носить многослойные наряды, сшитые из двойных тканей. Кроме того, ее мать, покойная Дайнагон-носкэ, была приемной дочерью Главного министра Китаямы, следовательно, Нидзё доводится приемной дочерью также и его вдове, госпоже Китаяме, она сама надела на Нидзё хакама, когда пришло время для свершения этого обряда, и сказала при этом: „Отныне ты можешь всегда, когда пожелаешь, носить белые хакама, прозрачные легкие одеяния и другие наряды!“ Ей было разрешено входить и выходить из кареты, которую подают прямо к подъезду. Все это – дело давно известное, старое, с тех пор прошло много лет, и мне непонятно, отчего вы внезапно снова об этом заговорили. Неужели из-за того, что среди ничтожных стражников-самураев пошли толки о том, будто Нидзё держит себя как государыня? Если это так, я досконально расследую эти слухи и, буде окажется, что Нидзё виновна, поступлю с ней, как она того заслужила. Но даже в этом случае было бы недопустимо прогнать ее из дворца, обречь на скитания, лишить приюта, я просто понижу ее в ранге, чтобы она продолжала служить, но как рядовая придворная дама.

Что же до вашего желания принять постриг, то сие благое стремление должно созреть постепенно, как внутренняя потребность души, и со временем, возможно, так оно и произойдет, однако от внешних обстоятельств такое решение зависеть никак не может».

Такой ответ послал государь своей супруге. С тех пор государыня преисполнилась ко мне такой злобы, что мне даже дышать стало трудно. Только любовь государя служила мне единственным утешением.

Ну а что касается Сайгу, то жалость брала меня при одной мысли, что творится у принцессы на сердце после той похожей на сновидение ночи во дворце Сага, – ведь государь с тех пор, казалось, вовсе о ней забыл.

Жалея Сайгу, я сказала – и не так уж неискренне:

– Неужели вы так и встретите Новый год, ни разу не навестив ее?

– Да, ты права… – отвечал государь и написал принцессе:

«Улучите время и приезжайте!»

С этим письмом я отправилась к Сайгу. Меня приняла ее приемная мать-монахиня и, горько плача, принялась упрекать:

– А я-то думала, Сайгу ничего не может связывать с государем, кроме дел божьих… Из-за заблуждений одной-единственной ночи, о коих раньше и помыслить-то было бы невозможно, она, бедная, так страдает… – сетовала она, проливая обильные слезы, так что я совсем было растерялась.

– Я приехала передать пожелание государя – он хотел бы встретиться с Сайгу, если у нее найдется время… – сказала я.

– Найдется время?! – воскликнула монахиня. – Да если дело только за этим, так у Сайгу всегда есть время!

Я тотчас же вернулась, передала государю этот ответ, и он сказал:

– Если бы любовь Сайгу походила на горную тропку, по которой пробираешься все дальше в глубину гор, преодолевая преграды, это было бы куда интереснее, я мог бы не на шутку к ней привязаться, а когда все происходит легко и просто, невольно всякий интерес пропадает…

Но все же он велел приготовить и тайно послать за ней карету в поздний час, когда месяц уже взошел на небо.

Путь от Кинугасы неблизкий, было уже за полночь, когда Сайгу прибыла во дворец. Прежние жилые покои, выходившие на дорогу Кёгоку, стали теперь дворцом наследника, потому карету подвезли к галерее Ивового павильона и провели Сайгу в комнату по соседству с личными покоями государя. Я, как всегда, прислуживала при опочивальне и находилась за ширмами. До меня доносились упреки Сайгу, она пеняла государю, что он ни разу ее не посетил, и, слыша эти слова, я невольно думала, что она вправе питать обиду. Меж тем постепенно рассвело, звон колокола, возвестив наступление утра, заглушил звуки плача, и Сайгу уехала.

Каждый мог бы заметить, как промокли от слез рукава ее одеяния…

Свиток второй

Словно белый конь¹, на мгновенье мелькнувший мимо приотворенной двери, словно волны речные², что текут и текут, но назад никогда не вернутся, мчатся годы человеческой жизни – и вот мне уже исполнилось восемнадцать… Но даже теплый весенний день, когда весело щебетали бесчисленные пташки и ясно сияло солнце, не мог развеять гнетущую сердце тяжесть. Радость первой весны не веселила мне душу.

В этом году праздничную новогоднюю чарку подносил государю Главный министр Митимаса. Это был придворный императора Камэямы, ныне тоже оставившего трон. Наш государь не очень-то его жаловал. Но после того как в прошлом году правители-самураи в Камакуре согласились назначить наследником сына нашего государя, принца Хирохито³, государь сменил гнев на милость и почти совсем перестал сердиться на вельмож из окружения экс-императора Камэямы; и вот, чтобы раз и навсегда покончить с былыми спорами, государь нарочно пригласил Главного министра выполнить почетную роль подносящего ритуальную чарку. Все дамы старательно позаботились о том, чтобы искусно подобрать цвета своих многослойных нарядов, усердствовали, стараясь одеться как можно более красиво. А мне вспомнилось, как в былые годы праздничную чарку подносил государю покойный отец, и, невзирая на праздник, слезы тоски о прошлом увлажнили рукав…

В середине второй луны во дворце было шумно, царило всеобщее оживление – отмечали праздник Вареного риса. Как обычно, придворных разделили на две группы, женскую и мужскую. Мужчин возглавлял наследник, ему помогал Правый министр Моротада. Женщинами руководил государь. Нам предстояло соревноваться в сложении танка. Партнеров назначали по жребию, моим соперником оказался министр Моротада. Приказано было проявить как можно больше изобретательности, придумывая оригинальные награды для победителей.

Обычай «ударов мешалкой»⁴ соблюдался в этом году с особым рвением. Для нас, женщин, это было просто невыносимо. Оно бы еще ничего, если б ударял один государь. Но он созвал всех придворных вельмож, и они так и норовили огреть нас мешалкой, которой размешивают на кухне рис. Мне было очень досадно. И вот вдвоем с госпожой Хигаси⁵ мы сговорились через три дня, то есть в восемнадцатый день первой новогодней луны, в отместку побить самого государя.

В этот день, после окончания утренней трапезы, все женщины собрались в покое для придворных дам. Двух дам – Синдайнагон и Гонтюнагон – мы решили поставить в купальне, у входа, снаружи стояли Бэтто и Куго, в жилых покоях – госпожа Тюнагон, на галерее – дамы Масимидзу и Сабуро, а мы с госпожой Хигаси с невинным видом беседовали в самой дальней из комнат, а сами поджидали: «Государь непременно сюда зайдет!»

Как мы и рассчитывали, государь, ни сном ни духом ни о чем не догадываясь, с непринужденным видом, в широких шароварах-хакама, вошел в комнату со словами:

– Отчего это сегодня во дворце не видно ни одной дамы?.. Есть здесь кто-нибудь?

Госпожа Хигаси только этого и ждала – она сразу набросилась сзади на государя и обхватила его руками.

– Ох, я пропал! Эй, люди! Сюда, на помощь! – нарочито шутливым тоном громко закричал государь, но на его зов никто не явился. Хотел было прибежать дайнагон Моротада, дежуривший в галерее, но там стояла госпожа Масимидзу; она преградила ему дорогу, говоря:

– Не могу пропустить! На то есть причина!

Увидев, что в руках она держит палку, дайнагон пустился наутек. Тем временем я что было сил несколько раз ударила государя мешалкой, и он взмолился:

– Отныне я навсегда закажу мужчинам бить женщин!

Итак, я считала, что таким путем мы достаточно отомстили, но вдруг в тот же день, во время вечерней трапезы, государь, обратившись к дежурившим во дворце вельможам, сказал:

– Мне исполнилось нынче тридцать три года, но, судя по всему, новый год оказался для меня злосчастным. Да, сегодня на мою долю выпало ужасное испытание! Чтобы меня, занимавшего престол императоров, украшенных Десятью добродетелями, владыку Поднебесной, повелителя десяти тысяч колесниц, меня, государя, били палкой – такого, пожалуй, даже в древности не случалось! Отчего же никто из вас не пришел мне на помощь? Или, может быть, вы все тоже заодно с женщинами?

Услышав эти упреки, вельможи стали наперебой оправдываться.

– Как бы то ни было, – сказал Левый министр⁶, – такой дерзкий поступок, как нанесение побоев самому государю, пусть даже поступок совершен женщиной, все равно тяжкое преступление! В прежние времена даже величайшие злодеи, враги трона, не осмелились бы совершить нечто подобное. Подданный не смеет наступить даже на тень государя, не то что ударить палкой драгоценное тело! Это из ряда вон ужасное, неописуемо тяжкое преступление!

– За такой проступок ни в коем случае нельзя отделаться легким наказанием! – в один голос заявили все присутствующие – и дайнагон Сандзё-Бомон, и дайнагон Дзэнсёдзи, мой дядя, и дайнагон Санэканэ Сайондзи.

– Но кто же они, эти женщины, совершившие столь тяжкий проступок? Как их зовут? Сообщите нам как можно скорее их имена, и мы обсудим на совете вельмож, какое наказание им назначить! – особенно горячился мой дядя, дайнагон Дзэнсёдзи.

– Ложится ли на всю родню преступление, за которое не может расплатиться один человек? – спросил государь.

– Разумеется! Недаром сказано: «Все шестеро ближайших родных!»⁷ Стало быть, родственники тоже в ответе! – наперебой твердили вельможи.

– Хорошо, слушайте! Меня ударила дочь покойного дайнагона Масатады, внучка Хёбукё, дайнагона, племянница дайнагона Дзэнсёдзи, к тому же он ее опекун, так что она ему все равно что родная дочь… Иными словами, это сделала Нидзё, поэтому вина ложится, пожалуй, в первую очередь на Дзэнсёдзи, который доводится ей не только дядей, но и заменяет отца! – объявил государь, и, услышав это, все вельможи дружно расхохотались.

– Обрекать женщину на ссылку в самом начале года – дело хлопотливое, непростое, и уж тем паче отправлять в ссылку всю ее родню – чересчур большая возня! Нужно срочно назначить выкуп. В древности тоже бывали тому примеры… – стали тут толковать вельможи, поднялся шум и споры.

Услышав их, я сказала:

– Вот уж не ожидала! В пятнадцатый день государь так больно бил всех нас, женщин… Мало того, созвал вельмож и придворных, и все они нас стегали. Это было обидно, но я смирилась, ибо таким ничтожным созданиям, как мы, ничего другого не остается… Но госпожа Хигаси сказала мне: «Давай отомстим за нашу обиду! Ты тоже помогай!» – «Конечно помогу!» – сказала я и ударила государя. Вот как все это получилось. Поэтому я считаю, что несправедливо наказывать только меня одну!

Но поскольку не существует вины более тяжкой, чем оскорбление августейшей особы ударом палки, несмотря на все мои возражения, в конце концов вельможи сошлись на том, что придется уплатить выкуп.

Дайнагон Дзэнсёдзи поспешил к деду моему Хёбукё сообщить обо всем случившемся.

– Невероятная, ужасная дерзость! Нужно поскорей внести выкуп! – воскликнул Хёбукё. – С таким делом медлить не подобает. Все равно придется платить! – И в двадцатый день сам появился во дворце.

Выкуп был поистине грандиозным. Государю дед преподнес кафтан, десять косодэ светло-зеленого цвета и меч. Шестерым вельможам, начиная с Левого министра Моротады, – каждому по мечу, дамам – около сотни пачек драгоценной жатой бумаги. На следующий, двадцать первый день наступила очередь платить выкуп дайнагону Дзэнсёдзи; государю он преподнес темно-пурпурную шелковую парчу, свернув ткань в виде лютни и цитры, и чарку из лазурита⁸ в серебряном ларчике. Вельможи получили коней, волов, придворные дамы – яркие ткани, свернутые наподобие подносов, на которых лежали нитки, смотанные в виде тыквы-горлянки.

В этот день был устроен пир, даже более пышный, чем всегда. Тут как раз во дворец приехал священнослужитель высокого ранга Рюбэн. Государь тотчас пригласил его принять участие в пиршестве. В это время подали морского окуня.

– Дом Сидзё славится кулинарным искусством, – обращаясь к священнослужителю, сказал государь, увидев рыбу. – Вы происходите из этого рода, покажите же нам, как нужно разделать рыбу!

Разумеется, Рюбэн наотрез отказался⁹, но государь продолжал настаивать. Дайнагон Дзэнсёдзи принес кухонную доску, поварской нож, палочки и положил все это перед Рюбэном.

– Вот видите… Теперь вам уже нельзя отказаться!.. – сказал государь. Перед ним стояла налитая чарка, он ждал закуски. Делать нечего, пришлось священнослужителю, как был в монашеской рясе, взяться за нож, чтобы разделать рыбу, – поистине необычное зрелище!

– Но только голову резать я никак не могу… Увольте! – сказал он, отрезав первый кусок.

– Ну вот еще! Режьте, режьте! – приказал государь, и священнослужитель и в самом деле очень ловко разделал рыбу, после чего сразу же встал и ушел. Государь остался очень доволен и послал ему вдогонку подарок – чарку из лазурита в серебряном ларчике, которую только что получил от дайнагона Дзэнсёдзи.

Тем временем дайнагон Дзэнсёдзи сказал:

– И Хёбукё, дед госпожи Нидзё, и я, ее дядя, – родня с материнской стороны. Между тем, насколько я знаю, еще здравствует ее бабка по отцовской линии. Имеется как будто и тетка. На них что же – не будет налагаться взыскание?

– Справедливо сказано! – выкрикнул государь. – Но обе эти женщины – не кровная родня Нидзё. Налагать на них наказание было бы, пожалуй, чересчур!

– Отчего же? Нужно послать к ним Нидзё, и пусть она сама обо всем расскажет. Кроме того, ее с детских лет опекала ваша августейшая бабушка госпожа Китаяма, да и о покойной матери Нидзё госпожа Китаяма всегда заботилась… – продолжал настаивать дайнагон Дзэнсёдзи.

– Если требовать выкуп на таком основании, то, пожалуй, не столько с госпожи Китаямы, сколько с тебя… – сказал государь, обращаясь к дайнагону Санэканэ Сайондзи.

– С меня? Но я уж тут вовсе ни при чем!.. – возразил тот, но государь отверг его доводы: «Отговорки здесь не помогут!» И в конце концов дайнагону Сайондзи тоже пришлось платить выкуп за мой проступок.

Как обычно, он поднес государю одеяние и лодочку, вылепленную из ароматической смолы аквиларии, с фигуркой кормчего, сделанной из мускусных мешочков. Левый министр получил меч и вола, остальные вельможи – волов, дамы – разноцветную бумагу в золотых и серебряных блестках, с извилинами, изображавшими струи воды.

Но дайнагон Дзэнсёдзи на этом не успокоился и сообщил монахине Кога, отцовой мачехе: так, мол, и так, мы все уплатили выкуп, хорошо бы вам тоже принять участие…

«Дело вот в чем, – прислала ответ монахиня. – Двух лет Нидзё потеряла мать; отец, дайнагон, жалел девочку, души в ней не чаял и чуть ли не с пеленок отдал ребенка во дворец. Я была уверена, что она получит там образцовое воспитание, лучше, чем дома, среди нас, неразумных, и уж никак не думала, что она превратится в столь необузданную особу. Это упущение государя, который ее воспитывал. Не потому ли не научилась она отличать высших от низших, что ее слишком баловали, во всем потакали? Вот она и вообразила о себе невесть что! Я за это не в ответе. Позволю себе дерзость заметить, что, если государь считает меня виновной, пусть соизволит прислать ко мне посланца непосредственно от своего высокого имени. В противном случае я не собираюсь иметь к этому делу ни малейшего отношения. Будь Масатада жив, он искупил бы вину дочери, поскольку безрассудно ее любил. Что же до меня, то я вовсе не чувствую особой жалости к Нидзё, и если бы, к примеру, государь приказал мне вообще порвать с ней всякую родственную связь, я была бы готова выполнить это его приказание так же послушно, как любое другое!»

Когда дайнагон Дзэнсёдзи привез это письмо во дворец и прочитал его государю, вельможи сказали:

– Госпожа монахиня не так уж не права… Она вполне резонно ссылается на обстановку, в которой Нидзё росла во дворце. Да, недаром сказано, что, если человек взвалил на себя заботу о женщине, ему придется таскать это бремя на спине вплоть до Трех переправ в подземном мире!¹⁰

– Но что ж получается? – сказал государь. – Выходит, я потерпел урон и мне же следует его возместить?

– Когда правители упрекают подданных, вполне естественно, что подданные пытаются оправдаться… – заявили вельможи. Тут все начали высказывать разные суждения по этому поводу, и дело кончилось тем, что государю тоже пришлось вносить выкуп. По его поручению Цунэтоо вручил дары. Вельможи получили каждый по мечу, а женщины по набору косодэ. Все это было так забавно, что словами не описать!

В третью луну, в день поминовения государя-монаха Го-Сиракавы¹¹, по заведенному обычаю состоялось пятидневное чтение сутры. Часовня, воздвигнутая этим государем при дворце на Шестой дороге, сгорела в 10-м году Бунъэй, и служба совершалась во временном молельном зале при дворце Огимати. В последний день чтений к нам во дворец прибыл гость – священнослужитель высокого ранга, принц Сёдзё¹², настоятель храма Добра и Мира. Государь отсутствовал, он находился на богослужении во дворце Огимати.

– Подожду августейшего возвращения! – сказал настоятель и расположился в одном из залов.

Я вышла к нему, сказала, что государь, должно быть, скоро вернется, и уже хотела уйти, когда он попросил: «Побудьте немного здесь!» – и я осталась, ибо в общении со столь высокой персоной было бы неприлично вдруг ни с того ни с сего убежать, хотя меня несколько удивило, зачем я ему понадобилась. Его преподобие повел речь о разных стародавних делах.

– Я как сейчас помню слова вашего покойного отца, дайнагона… – сказал он.

Мне было приятно это услышать, я почувствовала себя свободнее и, сидя напротив настоятеля, с удовольствием внимала его речам, как вдруг – что это? – услышала признание в любви, чего уж вовсе не ожидала.

– С каким презрением, наверное, взирает Будда на мое греховное сердце… – сказал он.

Это было так неожиданно и так странно… Я хотела как-нибудь замять разговор и уйти, но он не пустил меня, удержав за рукав.

– Обещай улучить минутку и прийти на свидание! – сказал он, утирая рукавом рясы неподдельные слезы. В полном замешательстве я пыталась встать и уйти, как вдруг раздался голос: «Возвращение его величества!» Послышался шум, шаги. Воспользовавшись этим, я вырвалась и убежала. У меня было такое чувство, будто мне привиделся удивительный, странный сон…

Государь, ничего не подозревая, приветствовал настоятеля: «Давно не видались!» Предложил ему вино и закуску. По долгу службы я присутствовала при этой трапезе. Вряд ли кто-нибудь догадывался, что при этом было у меня на душе…

Надо сказать, что в это время отношения между двумя прежними государями – Камэямой и Го-Фукакусой – были более чем прохладны. Стало известно, что правители-самураи в Камакуре, весьма недовольные этой размолвкой, предложили, чтобы государь Камэяма нанес визит старшему брату, дабы весь мир увидел, что все недоразумения уже в прошлом. Тут начали обсуждать, чем и как развлечь гостя, – показать ли ему сады или, может быть, устроить в его честь игру в мяч.

– Как бы получше его встретить? – стал совещаться государь с министром Коноэ.

– Как только он пожалует, надо как можно скорее предложить ему угощение… А когда во время игры в ножной мяч понадобится немного передохнуть и поправить одежду, следует подать разбавленный сок хурмы, настоенный на саке… Поднести напиток лучше всего поручить кому-нибудь из придворных женщин… – сказал министр.

– Кому же вы советуете? – спросил государь.

Эта обязанность была возложена на меня, – дескать, и возраст, и происхождение у нее подходящие. Я надела шаровары-хакама из шелка-сырца, семислойное косодэ красного цвета разных оттенков, другое желтое на зеленой подкладке и светло-зеленую парадную накидку. Под низ я надела тройное узорчатое косодэ с узкими рукавами розовых и красных оттенков и двойное одеяние из китайской парчи.

Наконец государь Камэяма прибыл и, взглянув на сиденье, поставленное для него рядом с сиденьем нашего государя, сказал:

– При нашем отце, покойном государе Го-Саге, я как младший всегда сидел ниже вас. А здесь этот порядок нарушен… – и приказал поставить свое сиденье пониже.

– В «Повести о Гэндзи» описано, как прежний государь Судзаку и император Рэйдзэй, посетив усадьбу принца Гэндзи, увидели, что принц Гэндзи поставил свое сиденье ниже… Тогда они особым указом повелели ему всегда садиться рядом, наравне с ними… – ответил наш государь. – Почему же вы хотите сесть ниже меня, хозяина? – (И все нашли такой ответ весьма изысканным и удачным.)

Потом был устроен пир по всем правилам этикета, а когда пир закончился, пришел наследник и началась игра в мяч.

Примерно в середине игры государь Камэяма прошел в зал для короткого отдыха, а в это время госпожа Бэтто, распорядительница, принесла на подносе чарку и налила в нее золоченым черпачком сок хурмы. На ней было пятислойное одеяние зеленых и пурпурных тонов, а сверху – белое на зеленой подкладке. Поверх всего она надела парадную накидку желтого цвета. Я подала напиток экс-императору. Камэяма настоял, чтобы я пригубила первой. Потом опять до самых сумерек продолжалась игра в мяч, а с наступлением темноты государь Камэяма при свете факелов возвратился к себе.

На следующий день Накаёри принес мне письмо.

 
Что делать, не знаю.
Твой образ является мне,
на явь непохожий, —
но, если я вижу лишь сон,
к чему с пробужденьем спешить!
 

Письмо было написано на тонкой алой бумаге¹³ и привязано к ветке ивы. Было бы невежливо оставить без ответа это послание, я написала на бледно-голубой бумаге стихотворение и отослала, привязав письмо к ветке сакуры:

 
Ах, право, что явь,
что сон – все равно в этом мире,
где вечного нет,
ведь и вишен цвет, распустившись,
снова тотчас же опадает…
 

Государь Камэяма и после этого неоднократно писал мне письма, полные сердечных излияний. Но вскоре я попросила приготовить карету и на время уехала из дворца в усадьбу моего деда Хёбукё.

Меж тем в четвертую луну закончилось восстановление храма Зал Поучений – Тёкодо при дворце на Шестой дороге, туда перенесли священные изваяния и разнообразную утварь. Состоялась церемония освящения, службу отправлял преподобный Кого, молитвы распевали двадцать священнослужителей младших рангов. Затем состоялось освящение павильона Дзётё, службу отправлял преподобный Кэндзити. Придворные дамы прибыли на ту церемонию в пяти каретах, я ехала в самой первой, на почетной левой стороне; на правой стороне сидела госпожа Кёгоку. На мне было семислойное косодэ, расцветка постепенно менялась от нижнего красноватого к последнему зеленому, а сверху я надела голубое длинное одеяние на розовой подкладке. У госпожи Кёгоку косодэ было пятислойное, тона переходили от лилового к синему. Для последующих праздничных служб, которые должны были продолжаться в течение трех дней, я приготовила парадную накидку густого алого цвета, шаровары-хакама, белое верхнее косодэ и длинный шлейф.

Государь пожелал устроить соревнование: кто сумеет лучше всех убрать миниатюрный садик – и всем вельможам и дамам двух старших рангов назначили маленькие участки во внутреннем дворе. Мне достался участок, обращенный к востоку, такой же, как перед моими покоями во дворце Томикодзи. В моем садике я установила маленький крутой мостик, красиво изгибавшийся над миниатюрным потоком… Но самое забавное то, что ночью дайнагон Дзэнсёдзи потихоньку унес этот мостик и установил на своем участке, в своем саду.

…Дни шли за днями; кажется, наступила уже восьмая луна, когда на государя вдруг напала хворь – не то чтобы тяжелый недуг, а все же какое-то затяжное недомогание, у него совсем пропал аппетит, то и дело выступала испарина, и так продолжалось много дней кряду. «Что это с ним?» – встревожились люди, призвали лекарей, те стали делать прижигания моксой, чуть ли не в десяти точках тела одновременно, но больному нисколько не полегчало. Тогда, – кажется, уже в девятую луну, начиная с восьмого дня, – стали служить молебны во здравие. Семь дней кряду непрерывно возносили молитвы, но, ко всеобщему огорчению, состояние больного не улучшилось. Замечу, кстати, что служить эти молебны во дворец прибыл тот самый настоятель храма Добра и Мира, который этой весной признался мне в любви, проливая обильные слезы.

С тех пор, когда мне случалось ездить в храм Добра и Мира с каким-нибудь поручением от государя, он всякий раз твердил мне слова любви, но я всегда старалась как-нибудь замять подобные разговоры и по возможности уклониться от встречи с настоятелем. В последнее время он стал писать мне нежные, полные страсти письма и настойчиво добивался какого-нибудь ответа. Это было слишком докучно, я оторвала кончик бумажного шнура, которым связывают волосы, и написала всего два слова: «Пустые грезы!» Записку эту я не отдала ему прямо в руки, а просто тихонько оставила и ушла. В следующий раз, когда я опять приехала с поручением, он бросил мне ветку священного дерева бадьяна. Я незаметно подняла ветку и, когда хорошенько рассмотрела в укромном месте, увидела, что на листьях написано:

 
Рукава увлажнив,
эти листья сорвал я с бадьяна,
все в рассветной росе.
Пусть несбыточны мои грезы —
только в них нахожу отраду…
 

Стихотворение показалось мне настолько изящным, что с того дня я стала думать о настоятеле с несколько более теплым чувством.

Теперь, когда меня посылали за каким-нибудь делом в храм, сердце невольно волновалось, и, если настоятель обращался ко мне, я отвечала ему уже без смущения. Он-то и прибыл во дворец, чтобы молиться о выздоровлении государя.

– Нехорошо, что ваш недуг длится так долго… – весьма обеспокоенным тоном сказал он, беседуя с государем, и добавил: – Перед началом службы пришлите кого-нибудь в молельню, пусть принесут какую-нибудь вещь – «заменитель»¹⁴ из вашего личного обихода…

И в первый же вечер, когда должны были начаться молитвы, государь приказал мне:

– Возьми мой кафтан и ступай в молельню!

Придя туда, я застала настоятеля одного; очевидно, остальные монахи разошлись по своим покоям, чтобы переодеться к началу службы. Я спросила, куда положить «заменитель», и настоятель ответил:

– Туда, в каморку, рядом с молельным залом!

Я прошла в соседнее помещение, там ярко горел светильник, как вдруг следом за мной туда вошел настоятель, в обычной, повседневной одежде. «Что это значит?» – подумала я, охваченная тревогой, а он, промолвив: «Я заблудился во мраке страсти, но милосердие Будды поможет мне… Он простит…» – внезапно схватил меня в объятия.

Я пришла в ужас, но ведь человека столь высокого ранга невозможно резко одернуть, прикрикнуть: «Как вы смеете?!» – и я, сдерживая себя, твердила только:

– Нет-нет, мне стыдно Будды… Я боюсь его гнева…

Но он так меня и не отпустил. Сном, наваждением показался мне наш поспешный, торопливый союз, и не успел он закончиться, как послышался возглас: «Время начинать службу» – это в молельный зал стали собираться монахи, сопровождавшие настоятеля, и он скрылся через заднюю дверь, бросив мне на прощание:

– Сегодня ночью, попозже, непременно приходи еще раз!

Вслед за тем сразу донеслись голоса, распевающие молитву, началось богослужение, как будто ничего не случилось. «С каким же сердцем он предстал перед Буддой и возносит молитву сразу после такого святотатственного поступка?» – подумала я, содрогаясь от страха при мысли о столь тяжком грехе.

Ведь присноблаженный Будда все видел… Из молитвенного зала в каморку проникал отблеск ярко горевших огней, а мне чудился непроницаемый мрак загробного мира, куда неизбежно предстоит мне сойти после столь тяжкого прегрешения, и страх терзал меня, и больно сжималось сердце. Но хоть я и наполовину не разделяла страсти, которую питал ко мне настоятель, все же поближе к рассвету улучила момент, когда кругом не было ни души, и, таясь, пошла к нему на свидание. На сей раз служба уже закончилась, и наша встреча протекала несколько более спокойно, не так суматошно, как давеча. Было трогательно слушать, как он, в слезах, задыхаясь, твердил мне слова любви. Вскоре забрезжил рассвет. Настоятель почти силой заставил меня обменяться с ним нижним шелковым косодэ – «На память о сегодняшней встрече!» – встал, надел мое косодэ, и мы расстались. И хотя расставание причинило мне отнюдь не такую грусть, как ему, все же он по-своему стал мне дорог, его облик проник мне в сердце, мне казалось – я никогда его не забуду…

Вернувшись к себе, я легла и вдруг ощутила что-то шершавое у края одежды, которой мы только что обменялись. Оказалось, это бумажный платочек, какие обычно носят за пазухой, а на платочке – стихи:

 
То ли явь, то ли сон —
сам не знаю, что это было,
но печально струит
с предрассветных небес сиянье
светлый месяц ночи осенней…
 

«И когда только он успел написать это?» – дивилась я, до глубины души растроганная столь проникновенной любовью. С тех пор я встречалась с ним каждую ночь, как только удавалось улучить время, и с каждой встречей чувство, соединившее нас, становилось сильней.

И хотя мне было страшно, что на сей раз молебны служат с грехом на сердце, и я стыдилась пречистого лика Будды, тем не менее на двадцать седьмой день богослужений болезнь государя пошла на убыль, а на тридцать седьмой день молебны закончились, и настоятель покинул дворец.

– На какой же счастливый случай отныне мне уповать? – говорил он. – Пыль покроет место у алтаря, где я читаю молитвы, священный огонь, что я возжигаю пред ликом Будды, угаснет, развеется навсегда, ибо я стал пленником пагубной земной страсти… Если ты любишь меня так же сильно, как я тебя, облекись в рясу, затворись где-нибудь в глуши гор, живи, не ведая страстей и страданий, в сем быстротечном, непостоянном мире… – так говорил он, но мне казалось, что это, пожалуй, чересчур! Мне было жаль его, когда, расставаясь со мной, он встал и рыдания его сливались с колокольным звоном, возвестившим наступление утра. «Когда он успел научиться столь искусным любовным речам?» – невольно дивилась я, глядя, как рукав-запруда бессилен задержать поток его слез, и тревожилась, как бы люди не проведали его тайну, как бы не пошла дурная слава о настоятеле… Итак, молебны закончились, настоятель уехал, а у меня стало еще печальнее на сердце.

В девятую луну в новом храме при дворце на Шестой дороге состоялся пышный праздник Возложения цветов на алтарь; на праздник пожаловал прежний император Камэяма.

Женщины, взволнованные, старались перещеголять друг друга нарядами, готовясь предстать перед Камэямой. Но для меня все эти торжества были лишь поводом для печали, я стремилась только к уединению. Когда Возложение цветов окончилось, оба государя уехали в загородную усадьбу Фусими, на «грибную охоту». Там, в пирах и забавах, они провели три дня, после чего снова возвратились в столицу.