Текст книги "Гномон"

Сегодня я собиралась убраться в доме и запечь на медленном огне утку. Почти каждую неделю ко мне приходят местные ребятишки, хоть я их и не зову, чтобы послушать пересказы историй из моей библиотеки. И я им рассказываю, прячу в повествования о приключениях столько полезных познаний, сколько могу. На этот раз я хотела скрепить договор печатью, чтобы они приходили регулярно. Кусочки горячей утки в теплом хлебе должны были облегчить мне задачу. А теперь она испортится – хотя, наверное, если я справлюсь, смогу просто взмахнуть рукой и сотворить утку из чистого воздуха, пусть это и нечестно. Христу, по крайней мере, хватило воспитания просто преумножить хлебы и рыб, а не сотворять их из ничего. Видимо, придется поговорить с уткой и сделать ее опять свежей. Только бы не перестараться, а то она воскреснет.

А если я съем утку, переварю ее, а потом верну к жизни? Стану голодной, будто ничего не ела? А если нет, то почему?

Нет, я для этого не гожусь. Мне хочется задавать вопросы, от которых рассыплется мир. Меня терзает искушение слегка изменить рецепт смеси – теперь я куда больше знаю о трансмутации и непротиворечивости, чем когда его писала. Сегодня я могу сделать его намного лучше. Итак: нужно ли это? Но тут противоречие. Чертог именно такой, каким я его описала. Он существует в том, ушедшем мгновении, и настоящее должно поклониться прошлому, как иначе? Нельзя с ним играть, подстраивать под свою теперешнюю личность. Нужно нести свою жизнь такой, какой она была тогда, а не такой, какой я ее теперь воображаю.

Только я буду стоять в Чертоге Исиды и сделаю Алкагест, и все времена сольются в одно, и я не стану покоряться прошлому. Я воскрешу из мертвых своего сына.

Так, ради Бога, Афинаида, берись за дело. Благословить квадранты. Обойти комнату орфическим способом, который установил Пифагор: шаг, поворот, наискосок; перейти в другой край и повторить, пока не охватишь все углы. Ритуальное очищение временами чувствуется почти физически. Нет и следа джинна, глухого гудения улья, но он отступил недалеко.

Да катись ко всем чертям, самодовольный кровожадный дух.

Поименовать ветра; вознести благодарность за воду, кровь и жизнь; поклониться богине – и давайте без глупостей по поводу того, что она дева. Исида – мать куда в более традиционном смысле и от секса нос не морщит. Поклониться так, как кланяются женщины, не как напыщенные мужчины, которые растягиваются на полу, чтобы скрыть неискренность: просто вежливый поклон хозяйке дома.

Хозяйке всех домов.

Пять раз позвонить в колокол. Приготовить возлияние и выпить во имя нее. Пригласить ее в свой рот, чтобы попробовать вино. Богиня – часть тебя, часть каждого из нас.

Приветствовать кардинальные изображения, одно за другим, последний – восток. (Я смотрю в глаза собственному портрету. В этот миг я жду потрясения, узнавания, но ничего не происходит. Дальше.)

А теперь – настоящая алхимия. Измельченное золото – знак солнца. Серебро – луна. Толченый жемчуг – знак моря. Вулканический камень – земля и огонь. Слезы – душа. (Понятия не имею, чьи это слезы. Думаю, детские. Аккуратно собрали и запечатали сосуд воском. В основном тексте я не дала точных указаний, но затем, в примечании, предположила, что невинные слезы подойдут лучше всего. Наверное, я просто хотела максимально затруднить процесс сбора материалов, но с тех пор иногда гадала, скольких вполне счастливых детей заставили плакать бородатые ублюдки со своими поисками Святой Истины. Вот еще пригоршня малых бед, за которые я в ответе.) Разогреть над жаровней. Смешать. Металл не расплавлять: мы тут не украшения делаем. Это магия. Трансформация не химическая, она попросту невозможна. Тут требуется уважение к своей дисциплине: искусству невозможного.

Ладно, почти готово. Пахнет ламповым маслом, а не цветами и лесом, как я предсказывала в Свитке. И никакого претворяющего присутствия божества не ощущаю. Мои ноги твердо стоят на полу.

Помните, я говорила, что с Алкагестом есть одно затруднение? Что его невозможно ни в чем хранить? И что я эту проблему решила в Свитке, и что решение стало одним из главных преимуществ, позволивших его продать на рынке чепухи, который гордо именуется академической ученостью? Вот и расплата. Мы достигли ключевой точки, и теперь мне пора опозориться. Хорошо, что никто больше не видит, не станет свидетелем моего неизбежного поражения. Только я и богиня, разумеется. И кардиналы.

В магии орфиков есть доктрина о взаимном влечении душ. Согласно ей, некоторым людям предначертано сойтись – к счастью или к несчастью, – потому что их душам нужно найти друг друга. Миг встречи изменит природу мира – к добру или к худу, – и долг мудрых и посвященных опознавать такие мгновения и готовить участников, чтобы весы жизни кренились к благу, а земля мало-помалу стала райским садом. Для орфиков это влечение – естественная сила, а не метафора: она приближает разорванные части друг к другу, как река неизбежно стремится к морю. Воссоединение разъединенных обломков не остановить. Душа Адеодата разорвана на пять частей, так сказал мне во сне демон. Возможно, они стремятся воссоединиться. Возможно, я делаю именно то, что должна, и этот лживый Чертог родился из необходимости претворить целое.

Истинный Алкагест, как я его описала, творится и извлекается из этих благородных, но земных ингредиентов подобным же образом – по необходимости. Это часть духовного, которая не рождена материей в тигле, но может выйти из их соединения в человеческий мир. Этот ритуал – не молитва, но особого вида геометрия, открывающая врата этой Вселенной, чтобы увидеть то, что лежит вне ее пределов. Ингредиенты – дверь, замок – должны открыть боль человеческой души. (Да-да, я уже крепко напилась к тому моменту, и меня потянуло к Гомеру. Ну и что?) В общем, это просто: держишь свою боль – все горе, все грехи, вину и презрение к себе, свой стыд – в руке над тиглем, и она обратится с мольбой к чистой божественной крови, и кровь эта взойдет к тебе, и там, где она тебя коснется, ты исцелишься и преумножишься. Если хочешь вознести боль за другого, ее нужно закалить и сделать чашей. Единственный сосуд, способный удержать в себе Алкагест, – мука призывающего сердца. Это самопожертвование. Приноровившись, – самоуверенно, как мне теперь кажется, написала я, – сможешь подчинить собственные потребности и послужить чужим.

Очевидно, что я пустилась проповедовать? Вот и я так думала. Но если решить, что Свиток настоящий, все эти слова становятся обычным чародейским откровением.

Я вытягиваю руку и думаю обо всем, от чего мне в жизни становилось холодно и безнадежно. Думаю о том, как отказывалась верить в смерть Адеодата, и о крике, который вырвался у меня, когда я поняла, что Августин вправду меня выгнал, поставил между нами своего Бога. Вспоминаю ледяной взгляд Моники, когда мы познакомились, и как она угощала фруктами всех за столом, кроме меня. Думаю о мелкой, ядовитой мести, о том, что можно рассказать всю правду так, чтобы мое «Воспоминание» стало альтернативой его горькой «Исповеди». Думаю о глупой и приукрашенной проказе со Свитком, о том, что в эту ловушку попалось целое поколение умных людей, и о том, что она могла привести к смерти Сципиона и наверняка породит еще более мрачные заговоры. Думаю обо всех мгновениях, когда я была более мелочной и мелкой, чем привыкла о себе думать: без сострадания проходила мимо нищих на улице, кричала на своего маленького сына, обманывала доверие ради удовольствия посплетничать. Вспоминаю, как завела однажды любовника только потому, что знала, что его хочет другая, и ее боль была мне слаще секса, а потом он женился на другой, она вышла замуж за другого, и оба жили дальше нерадостно. Я безмолвно признаюсь в том, что до смерти боюсь, что потратила свою жизнь впустую, упустила все возможности и что все, чем я стала, исчезнет навсегда с моей смертью. Признаюсь в своем самом ужасном страхе: что нет никакой богини, никакого Бога, никаких дженнаев, никакого посмертия; есть лишь тлен, и в жизни нет никакого смысла. Что я больше никогда не увижу сына, восставшего в новом теле, чтобы вечно играть в нездешних полях.

Я слышу всхлип и понимаю, что плачу.

И – абсурдно – Чертог наполняется светом.

Комбинация К

– …И немедленно, – тихо рычит на санитара Нейт.

Свидетель затребовал новый медосмотр после второго случая непроизвольного воспроизведения записи допроса Дианы Хантер. Нейт согласилась из чувства долга, хотя сама думает, что беспокоиться не о чем. Она устала, но готова действовать, и похоже, Табмен оказался прав со своим доморощенным психоанализом: и она сама, и запись стремятся довести это дело до конца как можно скорее. Срочно.

Поэтому инспектор уже теряет терпение. Санитар давно возится с ней: потыкал деревянной палочкой, чтобы проверить реакцию нервных окончаний, заставил помочиться в крошечную и возмутительно неприспособленную для этого бутылочку. Хватит! Это уже гиперопека. Нейт подчеркнуто строго смотрит на него.

– Не знаю, это ведь…

Инспектор редко пользуется служебным положением, но сейчас прикрепляет к своему запросу тег «Свидетель X» (где «X» означает «экстренный»). Свидетель одобряет его, и санитар послушно уходит, но вскоре возвращается из гостиной с распечатанным листом бумаги, который прикрепляет на стену у кровати синей изолентой. Свидетель, видимо, уточнил ее инструкции, поскольку санитар принес еще и фонарик, а также мячик для пинг-понга в полупрозрачной пластиковой коробке из-под кексов.

Нейт благодарит санитара, но не извиняется, чего он от нее, впрочем, и не ждет. Они оба профессионалы и выносят профессиональные суждения. Инспектор удивляется, откуда взялся шарик для пинг-понга, у нее, кажется, такого не было, но тут же заключает, что ответ тривиальный либо крайне необычный, и в любом случае такой вопрос не поможет сгладить возникшее напряжение. Санитар объявляет, что раз она набралась сил на плохое поведение – это хороший знак. Затем он повторяет надоедливый совет не перенапрягаться и уходит окончательно. Нейт ждет, пока Свидетель не сообщает ей, что санитар вышел из здания, затем берет коробку обеими руками и трясет, глядя, как по дну скачет шарик. Это не так успокаивает, как долгое падение теннисного мячика или его ощутимый вес в ладони, но шарик не укатится, если его уронить, и не заставит ее подниматься с кровати, если Нейт сама этого не захочет. И он тоже не подает никаких признаков гибкой физической реальности снов. Инспектор отставляет коробку и щелкает кнопкой на фонарике-ручке. Щелк, щелк. Раз, два, три, четыре, пять раз, потому что интуиция подсказывает, что трех хватит, а в снах именно привычная память используется для того, чтобы появилась видимость реального мира.

Наконец она смотрит на стихи на стене, безымянное творение одного американца из ХХ века.

 
         Я – комбинация к дверям,
         Доступным мудрецам и дикарям…[19]19
  Первые строки стихотворения американского поэта Говарда Немерова «Quaerendo invenietis».


[Закрыть]
 

Нейт заставляет себя очертить взглядом каждую букву, прежде чем собрать их в слова, будто изучает новый язык. Дойдя примерно до половины, она бросает это занятие и возвращается к началу. Текст не изменился. Хорошо. Она откидывается на подушку:

– Есть подходящая историческая справка?

– Приятно видеть, что ты мучаешь медиков. Это указывает на то, что ты идешь на поправку.

– Контекстные/разговорные реплики: выключить.

– Аврелий Августин, епископ Гиппонский, впоследствии блаженный Августин. Родился в 354 г. н. э. в городе Тагаст, в принадлежавшей Римской империи части Северной Африки, умер в 430 г. н. э. Не был женат, один ребенок: Адеодат, дата рождения неизвестна, умер в 388 г. н. э. Имя матери: неизвестно.

– Определение: Алкагест.

– Легендарный универсальный растворитель, трансцендентное целебное и теологическое вещество.

– А Чертог Исиды?

– Результатов: 0.

– Это выдумка?

– В литературе он не упоминается. Из этого не следует, что такой предмет никогда не существовал. Наши сведения о Древнем мире неполны.

– Тогда Исида.

– Исида (Изида; егип. js.t, др. – греч. Ἶσις, лат. Isis). Классическая египетская богиня, мать и жена, дарительница магии. Иногда рассматривается как милостивое воплощение божества-трикстера. Покровительница рабов, художников и полусвета, отсюда ее появление в работах ар-нуво и даже ар-деко. Латинская форма имени совпадает с английской аббревиатурой от названия недолговечного военизированного псевдогосударства на территории Сирии. Также название части реки Темза около Оксфорда. Также аббревиатура названия линейного ускорителя частиц в лаборатории Резерфорда – Эплтона. Также…

– Стоп.

Нейт размышляет. Обычно она позволяет Свидетелю проверять свои интуитивные догадки и производить расчеты. Ей не нравится обращаться к машине за подсказками. Весь смысл работы инспектора – идти своим путем и находить факты, которые укрылись от внимания аналитической программы, пусть и чрезвычайно изощренной в своих алгоритмах. Следующий ее вопрос оказывается где-то в серой зоне. Ладно.

– Значимые точки схождения: сегмент Кириакоса, сегмент Афинаиды.

– Похищение; путь в темноте; хаос; боги и чудовища античного Средиземноморья, в частности, Огненный Хребет и…

– Стоп.

Голос Свидетеля обрывается резко, прямо меж двух фонем.

– Кириакос не говорил об Огненном Хребте.

– Патриарх Николай Мегалос косвенно упоминает о нем во время первой встречи с Кириакосом: «Хребты наши вновь облачатся огнем. Хватит Греции разрываться на части!»

– Уверенность?

– Нет веских оснований считать данное совпадение важным, но это специфическое словосочетание с низкой вероятностью случайного совпадения. Наиболее вероятная причина его появления: эти слова что-то значили для Дианы Хантер, поэтому она бессознательно вставила их в нарратив. Это необязательно важно, но может помочь больше узнать о ней.

– Формальный показатель уверенности?

– Вероятность того, что это совпадение прямо связано с делом, – немного ниже восьми процентов.

Мьеликки Нейт потягивается и морщится, когда чувствует синяки и ушибы. Сначала банкир Кириакос, а теперь Афинаида: полнокровные, убедительные истории, которых не должно быть в голове Дианы Хантер. Нарративы, блокирующие доступ к ее собственным мыслям во время нейродопроса. Такой сценарий рассматривался в академической литературе (которую Нейт просмотрела, готовясь к встрече с надушенным Оливером Смитом), но это, как она поняла, первый случай реального применения «гамбита Шахерезады». Не одна история, а две. И когда следователь приблизится к сути первой, возникает вторая и обновляет защиту. Когда она ослабеет, объект может снова вернуться к первому потоку и так далее. График этого метода дал ему научное название – синусоидальная реинсерция. Так бороться с машиной все равно бесполезно и наверняка тяжелее и опаснее для объекта, что может оказаться важным в деле Дианы Хантер. И все же удивительно. Держать две подобные истории в голове одновременно. Нейт бы не поверила, что такое возможно, если бы сама не увидела.

Она размышляет о том, как отреагировала команда техников, проводивших опрос. Могли они решить, что сложная защита намекает на опасные сведения, которые объект хочет скрыть? Возможно. Особенно если учесть, что между историями есть связи, перекличка. В обеих злобное божество вторгается в реальность и грозит разорвать мир на части. Такой мучительный, манящий намек на опасность, непроверенный и – если защиту не сломить – непроверяемый. Им, наверное, кошмары снятся. В таком случае они могут повести себя резко и даже торопливо. Могла спешка стать фатальной для старой женщины, которой было нечего скрывать, кроме, разве что, атавистического страха перед нейральным вмешательством? Но если так, откуда взялся Регно Лённрот?

– Результатов: 0,– сообщает Свидетель; она, кажется, произнесла имя вслух.

Нейт начинает формулировать следующий запрос, но белый потолок где-то очень далеко. Она устраивается поудобнее и закрывает глаза. Машина разбудит ее вовремя, а под одеялом так тепло.

* * *

Нейт кажется, что в последние годы набережная Виктории выглядит так, будто ей остался шаг до катастрофы. Инженерный гений 1870 года не мог предвидеть двести с лишним лет глобального потепления, а следы последующих ремонтных работ только подчеркивают превосходство широкой серой Темзы и раскинувшегося за ней моря. Один матрос сказал ей, когда они тралили реку в поисках пропавшего туриста, что нужно совпадение всего трех естественных событий – весеннего паводка; шторма, который погонит воду вверх от устья; и обильных дождей в Уэльсе и в холмах на юге Англии – чтобы Темза затопила здания Парламента и район с самой дорогой в Лондоне недвижимостью. До сих пор одновременно происходили лишь два из трех событий, но рано или поздно, по его словам, все сойдется. Рано или поздно, но наверняка.

Под викторианским фонарным столбом, где вместо газового светильника теперь скрывается органическая диодная лампа, ее ждет доктор Оливер Смит в пальто от «Ede & Ravenscroft» и угольно-черном костюме. Есть даже цепочка для часов; брелок скрывается в кармане жилета. Инспектор думает, что он хочет соответствовать обстановке или влиться в нее. Этот Смит мог бы выскочить из машины времени: обычный мужчина из 1950-го или 1890-го. Знаковое облачение влиятельного и образованного человека он носит безо всякой иронии. Не высмеивает остаточные элементы моды двадцатого века и повадки закрытой касты выпускников частных школ. Он просто их наследник в лучшие времена – белый, гордый, умный – и не пытается притворяться, будто это не так. Легкий ветер с реки треплет каштановые волосы. Возраст на глаз не определить, благодаря, как она подозревает, усилиям очень дорогого пластического хирурга. Смит чисто выбрит, но, если и пользуется одеколоном, – по словам Табмена, он им чуть ли не обливается, – ветер уносит запах прочь.

– Россыпь мелких отсылок на эпоху Империи, – говорит Свидетель, – ностальгия, связанная с историческими и выдуманными влиятельными людьми. Шерлок Холмс и Уинстон Черчилль с нотками романтического героя: Фитцуильяма Дарси и Джеймса Бонда.

Смит ей уже не нравится.

– Благодарю, что согласились встретиться со мной здесь, а не в офисе, – говорит Смит, протягивая руку (как ни странно, без перчатки). – Я высоко ценю возможность побыть снаружи.

Нейт с улыбкой ее пожимает:

– Я тоже.

Машина подсказывает, что надо повернуться к реке, чтобы он тоже мог смотреть на воду. Для этого разговора Нейт включила кинесический анализатор; теперь слова и поведение Смита проверяются и оцениваются так же, как если бы его подключили к детектору лжи: местные камеры и микрофоны, а также личные электронные устройства Смита передают Свидетелю достаточно данных, чтобы точно оценить уровень стресса и возбуждения. На основании этих данных Свидетель будет подсказывать Нейт, как вести допрос: скорость, ритм, темп. Смиту покажется, будто он говорил с очень интересным и симпатичным человеком и сказал ровно столько, сколько сам хотел.

Нейт покорно поворачивается к Темзе, вскоре так же делает Смит, бессознательно повторяя ее позу. Хорошо.

– Мне очень жаль, что пришлось вас побеспокоить, но на то есть причины.

– Что вы, что вы, – отвечает Смит. – Женщина умерла, находясь под арестом. Я прекрасно все понимаю. Вы уже знаете – если, конечно, можно такое спросить: она была в чем-то виновата?

– Она сопротивлялась, – помолчав, говорит инспектор и оставляет последнее слово висеть в воздухе.

– Да, настоящая Шахерезада, и, надо думать, самопроизвольная. Удивительно.

– Но не невозможно?

– Не невозможно, – соглашается он. – Здесь уровень сложности выше, чем в простом принятии предложенной внешней структуры. Но, вероятно, сила может корениться в собственной творческой фантазии.

– Корениться?

Орхидеи.

– История неизбежно вырастает из нее самой.

– История из нее и состоит. Возможно, это ее биография?

– Аллегорически переданная. Не прямо описанная наверняка. С кем же ей еще работать? Каково это – быть летучей мышью?

– Не знаю.

– Вот именно. И если представите себе, что вы – летучая мышь, что себе вообразите?

Свидетель шепчет подсказку, но Нейт сама знает ответ:

– Себя в облике летучей мыши.

Смит сияет:

– Именно так.

– Значит, эти истории…

– По определению, должны быть отзвуком ее собственной жизни. Насколько близким… – Смит разводит руками. – Но я убежден, что в каждой из них содержатся важные для нее элементы – символически либо по близкой аналогии.

– Вы не могли бы определить такие элементы?

– Лично я? Не уверен. Мой отдел – определенно да, но со временем. Впрочем, временные затраты зависят от наличия дополнительных материалов. А время здесь, разумеется, чрезвычайно важно. Вы же понимаете, наша организация работает только на Систему, и не мне решать, сколько времени мы сможем выделить на этот вопрос. Таковы условия нашей работы.

Она кивает и ждет, пока Свидетель не подскажет ей, когда повернуться и задать следующий вопрос, если он по внешним признакам будет готов ответить. Машина советует изобразить детское восхищение, но Нейт ничего подобного не чувствует и даже не очень знает, что это такое. Придется прикинуться запутавшейся студенткой. И порекомендовать Системе исправить набор советов в следующем обновлении.

– А что, собственно, такое «приливные течения»? Зачем в Дорожном трасте специалист по… тому, чем вы занимаетесь?

– Ах, – он смеется и взмахивает рукой: только в Британии специалисты преуменьшают свою квалификацию. – Мы – мастера невидимых активов и прогнозов. Верьте или нет, все начинается с транспортных пробок. Город подчиняется ритму приливов и отливов, и отнюдь не только в отношении реки. – Пальцы на миг указывают на Темзу, затем вновь опускаются. – Все едут на работу утром и домой вечером. Появляются встречные течения от туристов – возникают транспортные узлы. Это все довольно сложно. Мы управляем взаимодействиями. Если вы застряли на машине в Блэкуолльском тоннеле, значит, у меня выдался очень плохой день. Конец футбольного сезона – всегда полная… не буду произносить слово, которое собирался сказать, вы сами поймете. Но в конечном итоге это все ненастоящее. Вопрос восприятия. Прогноз погоды говорит одно, общественные настроения – другое, экономика растет или падает, новости приходят хорошие или плохие. Какие сложные переменные приводят к решениям, ведущим к заторам на Хэнгер-лейн? Нужно понимать, что в годовом измерении пробки обходятся чрезвычайно дорого в смысле потерь в бизнесе, здравоохранении, нерационального использования ресурсов, и это всё прежде, чем мы учтем мягкие переменные, например влияние транспортных задержек на общее впечатление от города и его деловую репутацию у гостей. Наша работа в отделе приливных течений оказывает вполне материальное влияние на бюджет столицы. Так что у нас там сборная солянка. Поведенческая экономика и математика, разумеется, нейробиология. Категории самоорганизации. Нас ненавидят в университетах, потому что все наши публикации – междисциплинарные и не влезают в их ограниченные модели, но все основано на реальных данных, так что им приходится читать и учитывать. Модели всегда несовершенны. Полную карту нарисовать не получается – всегда идешь по неизведанному.

Нейт сохраняет на лице неуверенное выражение, частично даже смущение. «Ах, Оливер, ты такой умный, я никогда ничего не пойму, если ты не скажешь прямо». Он улыбается, ему явно нравится.

– Мы превращаем широкий набор несвязанных данных в нарративы, нарративы – в данные, которые способны понять и с которыми можем работать. Мы исследуем и пытаемся повлиять на то чувство мира, которое люди испытывают каждое утро, выбирая маршрут до работы так, чтобы они туда и вправду добрались ранее полудня. Мы должны знать, что они думают, а потом предоставить им информацию, о которой они даже не знали, что хотят ее получить; чтобы они узнали, какой метод лучше подойдет. Довольно часто они снова и снова выбирают один и тот же маршрут в силу привычки. Тут мало что можно сделать. Но есть и, так сказать, колеблющиеся избиратели – люди, которые активно ищут наиболее эффективный маршрут или менее напряженный. Им я всегда завидую: пассажирам первого класса. Мне кажется, это очень хороший способ жить. Обычно они работают на более современные фирмы с гибким расписанием, берут работу домой и в целом показывают высокий уровень довольства жизнью. Они и живут дольше, а заметной разницы в распределении доходов по группе не наблюдается… Что ж. Когда-нибудь, возможно, и я уйду на покой в такую компанию. Вот чем мы занимаемся: помогаем людям добраться до цели. Напоминаем, что нужно задуматься, куда они хотят попасть и как именно, а затем помогаем сделать это правильно. И самое важное как: создавая и анализируя нарративы, чем они являются в мозгу и где касаются реального мира.

Он надувает щеки и шумно выпускает воздух:

– Так что, наверное, мы – да, специалисты, которые могли бы понять то, что эта дама, Хантер, делала у себя в голове. Я говорю «могли бы», потому что сам ничего подобного не видел. В прошлом мы помогали вашему департаменту – и весьма успешно, часто в случаях с людьми, которые иначе обрабатывают информацию, в прошлом попали в аварию или даже родились без того или иного чувства, а их мозг перестроился, и зоны, которые этим занимаются обычно, теперь делают что-то другое. Это… что ж, ваш случай совсем иного уровня. Думаю, обычные нейрологи провозятся с ним несколько лет.

Инспектор тоже надувает щеки и выпускает воздух, чем сильно его удивляет.

– Через десять секунд тучи разойдутся, – подсказывает Свидетель. – Вид на востоке будет поразительный.

Они оба поворачиваются навстречу вспышке будто написанного маслом зарева, видят Лондон вне времени.

Смит переводит взгляд на нее и улыбается. Их глаза впервые встречаются с начала разговора, и Нейт тоже улыбается – прежде чем Система подскажет ей этот ход.

– Вы поставили флажок «счастливая случайность», – говорит Смит. – Нравится?

– Да.

– Это я его написал. Небольшое преимущество моей работы, – смеется он. – Мог бы состояние заработать, если бы выставил его на выходных, и такую опцию не запрещал мой контракт с фондом. Я хотел сделать вид, что все было так, как было. Боролся с совестью, пока не вспомнил, что Система и так знает ответ. Так что… «как пришло, так ушло». Это ведь тоже приливное поведение.

Проявление личного доверия. Кинесический анализатор бьется в конвульсиях. Зеленые полоски зашкаливают. Максимальный эффект, объект готов к максимальному сотрудничеству. Миг, от которого все зависит. Инспектор невольно думает: «Кайрос».

– А что бы вы сделали? С Дианой Хантер.

Он довольно долго молчит. Наконец пожимает плечами.

– Она ведь умерла. Так что первая реакция ошибочна по определению. Думаю, я решил бы идти напролом. Никто никогда не предполагал, что Шахерезаду можно поддерживать бесконечно долго. Но если бы это не помогло… Тогда я запустил бы контрнарратив, призванный заново собрать истинную личность Дианы Хантер. Впрочем, это было бы сложно. Тут весь вопрос… что ж, вопрос в том, кто оказался бы лучшим творцом.

– Вы могли бы сделать то, что сделала она?

Смит пожимает плечами:

– Наверное, если бы я это придумал и имел на то достаточную мотивацию. Такая возможность скрывается в технологии. И в мозге. Но это вопрос решимости. У меня нет такой необходимости, поэтому я не могу себе представить, чтобы и вправду этим занялся. Это совершенно не нужно.

Нейт кивает и задает последний вопрос так, будто это формальность. Классика в духе Коломбо.

– Вы когда-нибудь слышали словосочетание «Огненный хребет»?

Смит вздрагивает.

– Похоже на какое-то географическое название. Инфраструктура.

Сам себе подвел итог.

* * *

Инспектор идет обратно, от набережной в сторону оживленной Пикадилли, когда Свидетель сообщает, что в букинистическом магазине неподалеку, практически по пути, на продажу выставлен экземпляр «Сада безумного картографа». Нейт оценивает свое физическое состояние: опять устала, но не сильно; тело ноет, но по-настоящему ничего не болит.

– Через две минуты приедет рикша, – шепчет Свидетель, как только Нейт принимает решение, и она улыбается.

Теплое велюровое сиденье внутри электрорикши почти проглатывает ее, и на миг Нейт хочется поехать домой. Она садится ровнее: так ведут себя профессионалы. Усталые, избитые, они все равно встают, идут и ищут улики. Рикша пролетает по двум узким улочкам, поворачивает и пересекает третью по ярко-белому мостику, который вздымается из старой лондонской брусчатки, точно щупальце неведомой твари из морских глубин. Инспектор сразу замечает магазинчик «Шенд и Компания» – обитая деревянными панелями раковина рака-отшельника, которая приютилась у подножия коралловой башни, последней, выжившей во время неистового безумия морских звезд. Краска на фасаде потрескалась, ставни на старомодных петлях, а новенькое стекло с фабричной меткой в углу – мутное, под старину. Когда Нейт входит, ее встречает звяканье колокольчика на витой медной пружине над дверью. На звук из-за стойки выходит добродушный мужчина средних лет в облике толстого дядюшки и протягивает ей руку.

– Меня зовут Сол Шенд, – говорит он с легкой улыбкой. – Проходите, не буду вам мешать. Смотрите книги молча или спрашивайте, на все вопросы я готов ответить с полным сознанием конфиденциальности и ответственности. Это не логово болтливых букинистов; будьте покойны, никаких полотняных сумок и фирменных карандашей. Мы – точнее сказать, я – полностью к вашим услугам. Доброе утро.

Инспектор осторожно отводит руку – ладонь у Шенда приятно теплая, но слегка влажная – и спрашивает, не поможет ли он ей найти экземпляр «Сада безумного картографа».

На лице Шенда проступает что-то вроде сочувствия к человеку, пораженному неизлечимым заболеванием, но он кивает:

– Можем попробовать.

И он пробует – ищет сперва на основных полках, затем среди дорогих первых изданий и в запертых витринах, где хранятся его сокровища. Затем он возвращается за стойку и сверяется сначала с ожидаемо старомодным компьютером с внешней клавиатурой, потом листает настоящую приходную книгу в тканевом переплете.

– Должна быть здесь, – наконец заявляет он, – но ее нет.

Инспектор хмурится:

– Книга оказалась не на своем месте?

Шенд поднимает на нее взгляд и явно меняет передачу:

– Я бы тоже это предположил. Или украли, хотя в наши дни кража – редкость. Как я понимаю, вы не слишком долго пытаетесь приобрести эту книгу?

– Нет. Я расследую обстоятельства ее смерти.

Шенд вздрагивает:

– Диана Хантер? Она умерла?

Он снова проверяет что-то в компьютере; голубоватый отсвет монитора играет на его широких щеках.