Текст книги "Ярмарка тщеслОвия"

Действительно, случалось пару раз, когда на чтение стихов люди приходили – как на футбол. Толпе всегда нужны зрелища, а рок-концертов в начале оттепели ещё не проводили. Народ, после десятилетий строгого информационного режима, жаждал правды, и выдавала её тогда, хоть по крупицам или же намёками, одна литература, – впрочем, насколько ей это дозволяли власти.

Однако успех на эстраде весьма далёк от поэзии как таковой. Лирика любит тишину – гремит и грохочет публицистика. Та самая, про которую самодельный философ Кришнаитский как-то, за стаканом портвейна «Три топорика» (так любители напитка прозвали портвейн № 777), возвестил мне своим сиплым баритоном:

– Дырка от бублика – вот что такое, старик, ваша бублицистика. – И, залпом опорожнив гранёную тару, задумчиво добавил: – А в дырке от бублицистики – свищет пустота.

Разумеется, шестидесятники придерживались совсем иных взглядов, чувствуя в душе сосущую пустоту как раз таки вне эстрады и микрофона. Зато читать стихи в Политехническом музее или в залах творческих союзов было для них спасением, – так больной не может без кислородной подушки. Хотя, заметим в скобках, кислорода в переполненных залах почти что и нет.

Андрэ и Эжен декламировали по-разному, но с одинаковым успехом у публики.

Явнух, бравший уроки мастерства у артистов, гибко подвывал или начинал резко чеканить строки, раскидывал в жестах руки, раздумчиво водя пальцами в тяжёлых перстнях, закатывал к потолку побелевшие глаза, изображая всю гамму чувств. В общем, актёрствовал, стараясь, чтобы его чтение казалось искренним и естественным, что у него порой даже и выходило.

Соперник же его по Парнасу, Эжен, с лихорадочного шёпота вдруг перескакивал на крик, хрип, ор – и при этом всё неистовей отбивал ритм правой рукой, отчего, кажется, взбаламучивал сам воздух.

Благодаря радио и телевидению я имел представление о манере их чтения, хотя вживую видеть этих поэтов ещё не приходилось.

И вот однажды слышу по «Би-Би-Си» запись поэтического вечера Вознесенко в Париже. Бывшие великосветские дамы из первой, дворянской волны эмиграции, приходившие до революции на Блока и Ахматову, собрались в каком-то особняке, чтобы послушать молодого знаменитого пиита из новой России. Эжен был в ударе, рвал и метал, – тут для меня ничего необычного не было. А вот впечатления старушек-слушательниц, которых расспрашивал репортёр, оказались весьма любопытными.

Одна из них говорила испуганно дрожащим голоском: «Знаете, такой на вид смирный симпатичный юноша. Чисто выбрит, хорошо одет, при галстуке. Мы все уселись в предвкушении поэзии, с нетерпением ждём. Всех занимает, какие же ныне пишут стихи в той стране, которую с двадцатых годов мы называем Совдепией?.. И вот он вышел перед нами, встал спиной к стене. Вдруг побледнел, ноздри раздулись – и как закричит! как закричит! – аж подвески в люстре задребезжали. Мы прямо-таки оглохли. Испугались за милого Женю – уж не припадок ли какой? Не ровён час – пену пустит, как огнетушитель! А он, бедный, кричит, не унимается, руками дёргает, машет – только что рубаху на себе не рвёт!..»

«Как же, ждите, раздерёт он вам до пупа рубаху от Ив Сен-Лорана, купленную за кровную валюту!» – тут подумалось мне.

А бывшая смольнянка тем временем продолжала: «Еле-еле наш страдалец угомонился. Напоследок что-то прошептал – и умолк. Мы так обрадовались! Хорошо, что ничего плохого не случилось. Рукоплещем – он кланяется. Всё тихо, мирно. И слава те господи! Езжай домой, голубчик, будь здоров!.. Дай Боже ему больше такого не сочинять, чтобы криком-то потом не исходить!..»

Прошло лет эдак с десяток, и в «Сексомолке» я прочёл тревожную корреспонденцию, что в Переделкине у Эжена Эженыча пропал кот. Сбежал, хвостатый, – с трудом хозяин обнаружил пушистого зверя высоко-высоко на корабельной сосне, растущей у дороги напротив дачи. Как ни зазывал он своего любимца, как ни приманивал докторской колбасой и сёмгой слабого посола – не спускается, паршивец. Уже и Оза ласковым голосом звала кота вернуться, плошку с молоком поставила, куриную печень в миске – не помогло. На третий день отчаявшийся поэт позвонил знакомому журналисту из «Сексомолки» и попросил помощи. Всхлипывая, бормотал в трубку, что кот может погибнуть – или сорвётся, или околеет с голодухи! Умолял приехать, что-то предпринять.

Журналист не скрывал от читателей, что угодил в тупиковое положение. Отказать именитому автору и давнему знакомому он не мог. Но и отвлекаться от основной работы, бросив её ради кота Вознесенко, тоже не мог: коллеги засмеют. Посоветовать поэту вызвать пожарных? Найти местного мужика, чтобы спилил сосну? Или обратиться к товарищам из органов по чрезвычайным ситуациям?

Прошло ещё несколько дней, и, судя по следующей заметке, кот был всё-таки спасён. Каким способом – я уже не помню. Меня тогда занимало другое: я думал, почему же кот сбежал из дому? Почему не пожелал спуститься с дерева к своему хозяину?

Ответ был только такой: не иначе поэт Эжен Вознесенко, оставшись в одиночестве и поддавшись порыву вдохновения, принялся читать коту свои новые стихи. Вот и напугал чуткое животное, как когда-то в Париже белоэмигрантскую старушку.

* * *

Все шестидесятые годы читающая публика с нескрываемым интересом наблюдала за творческим соперничеством этих двух ярких молодых стихотворцев, равно как и за их бескомпромиссным единоборством за звание первого избранника мировой славы.

Оба истово клялись именем Маньяковского (правда, Эжен ещё взывал к духу Пастернака), и наверняка даже Будимиру Будимировичу, будь он жив, было бы трудно определить, кто из них более – истории-матери и ему самому – ценен.

На внутренней, всесоюзной гонке конкуренты шли ноздря в ноздрю. Не растекаясь субъективными мыслями по раскидистому древу словесности, скажем лишь о главном.

Явнушенский написал пространную поэму о Ленине – студенте Казанского университета, в которой создал незабываемый образ будущего вождя. Юный годами Ильич, заметив на ярмарке пьяную бабу, уснувшую в луже, бережно поднимает её под локотки и спасает от позора. Так и всю заблудшую Россию, гремел восхищённый собственной метафорой поэт, он вызволил из грязи и повёл к новой прекрасной жизни.

Вознесенко ответил своей не менее страстной поэмой о самом человечном человеке. Повзрослевший Ильич, отбыв в эмиграцию, создаёт школу революционеров в парижском пригороде. И там, в краткие минуты досуга, азартно режется с учениками, будущими соратниками, в городки. Вот так же, прочувствованно восклицал Эжен, Ленин потом, вернувшись на родину, разобьёт все замшелые оплоты царизма и увлечёт за собой народ в светлое будущее.

Что тут скажешь – одно достойнее другого. Что изрёк бы по этому поводу товарищ Сталин? Оба лучше? Или оба хуже?

Третий в упряжке, Робертино Известинский, поэмы о Ленине не создал, – Ильич и без того весомо, грубо, зримо проходил через всю его стихотворную публицистику, – зато написал громадную поэму, обращённую к дальним потомкам: «Письмо в XXX век».

Ничего не напоминает? Как там у Маньяковского? Что-то, вроде: явившись в ЦКК грядущих светлых лет… я подыму, как большевистский партбилет… Только вот будет ли эта, ныне уже загадочная аббревиатура, равно как и партбилеты, там, в грядущем? Да ещё вопрос – таком ли уж светлом? Оно ведь, и на короткой нашей памяти, светлее что-то не становится, уж не говоря об экологии.

Впрочем, дело за малым – чтобы это письмо дошло до будущих землян, ну и, конечно, чтобы они его прочли.

Быстро поотстав от двух лидеров забега к славе, Известинский вскоре вообще покинул лирическую стезю, сосредоточившись на текстах к эстрадным песням. Хотя занятие немудрое и весьма далёкое от поэзии, зато чрезвычайно прибыльное, ибо от каждого исполнения популярной песни, согласно авторскому праву, что-то непременно капает в кошелёк. Курочка по зёрнышку клюёт и сыта бывает. Так что, не думай о секундах свысока! Робертино и не думал…

А вот Явнушенский с Вознесенко – те и не думали сходить с дистанции.

Если же говорить о внешней, международной их гонке, то и по этой части у близнецов-собратьев было всё примерно одинаково.

Всесоюзное издательство «Прогресс», будучи пропагандистом советской литературы, продвигало, в сотрудничестве с иностранными издательствами, их книги за рубежом. Попросту говоря – оплачивало издания. А наши читатели думали, что забугорные любители изящной словесности ждут не дождутся новых произведений советских поэтов. Но всё было не совсем так – в Европе и Америке и своих-то авторов давнымдавно не читали, лишь кучка коллег по перу, университетских филологов, по служебной или учебной надобности открывали поэтические сборники.

Мировой славой Андрэ с Эженом были обязаны отнюдь не книгам и не своим поэтическим гастролям, а одному политическому недоразумению, произошедшему в Москве.

В начале шестидесятых Хрущёв, тепло прозванный в народе Никитой-кукурузником, внезапно обратил своё стратегическое внимание на искусство. Как и всех, кого после 1917 года заносило в Кремль на трон, он незаметно сделался кремлёвским мечтателем. И, видимо, возмечтал вслед за Лениным и Сталиным заняться этим простеньким с виду, но важным для воспитания трудящихся масс вопросом, отнюдь не считая себя малообразованным, а в культуре и вовсе тёмным, хотя являлся таковым всю свою жизнь. Согласно его неколебимым убеждениям высшая должность автоматически сообщала её избраннику непревзойдённую мудрость в руководстве всеми без исключений проблемами вверенного ему государства.

Последней по времени его стратегической инициативой была кукуруза, которую глава партии велел выращивать повсеместно. Побывав с визитом в Америке, Хрущёв увидел в этом злаке панацею от всех бед советского сельского хозяйства. К его удивлению, у нас на северах, на просторах Сибири или в Нечерноземье, несмотря на принятое постановление партии, кукуруза упорно не желала расти. Понятно, этот оппортунизм агрокультуры бесил горячего Никиту Сергеевича. И, должно быть, потому на встречах с таким мутным и малоуправляемым контингентом, как художники и писатели, он пребывал в раскалённом состоянии.

Не сдерживая эмоций, кое-кого разнёс по кочкам за формализм и абстракционизм, а некоторых чуть ли не обматерил. И своей ветвистой руганью сделал, об этом даже не подозревая, самую громкую рекламу тем, кто подвернулся под горячую руку. Ибо чёрная стая западной прессы в лице её московских корреспондентов моментально разнесла по всему свету гневные выпады красного вождя и имена пострадавших.

Гонимые служители прекрасного, благополучно избежав ареста и лагерей (каковых напророчила им эта стая борзописцев), быстро осознали, как им несказанно повезло: они сразу же сделались звёздами мирового уровня, а также баловнями иностранных посольств, западных культурных фондов и книжных домов. В первом ряду среди них, разумеется, оказались Андрэ Явнушенский и Эжен Вознесенко.

Судя по тому, как часто и с каким упоением об этом происшествии впоследствии вспоминал в своей мемуарной прозе тот же Вознесенко, можно даже предположить, что дальновидные поэты-соперники, заранее просчитав долговременный эффект, сами искусно нарывались и таки нарвались на праведный гнев энергичного, но недалёкого лидера страны.

Робертино Известинский, по своей стопроцентной верности идеалам социализма, разумеется, не получил на том шумном совещании ни единого замечания от руководства. Впрочем, мировая слава ему никогда и не угрожала.

Тимуру же Чурчхелаве не повезло с кремлёвской рекламой: не потому ли, что на совещание он пришёл, как обычно, прихватив свою неразлучную спутницу гитару? Охрана, хмуро покосившись на подозрительный инструмент, решительно отсекла барда от его приятелей. Ему ничего не оставалось, как ретироваться. Раздосадованный сочинитель отправился на слёт туристов, куда ранее вовсе не собирался идти. Вряд ли овации неугомонных любителей рюкзаков и песен у костра утешили «певчего Тимура». Ведь мировая слава от него, увы, отвернулась. Впрочем, Европе вполне хватало и своих – великолепных – французских шансонье, а за океаном всегда предпочитали под гитару что-нибудь попроще, типа музыки кантри.

Однако пролёты, что и говорить, бывали даже у самого Явнуха. Однажды прославленный итальянский режиссёр Пьер Паоло Вазелини, впечатлённый его гибкой фактурой и в особенности гениальным блеском глаз, пригласил поэта из России сняться в главной роли своей очередной киноленты. Причём Явнушенский должен был воплотить образ не кого-нибудь, а Иисуса Христа. Всё шло как по маслу, но в последний момент случился облом: на самом верху, то бишь в Политбюро, после долгого обсуждения, отменили поездку, запретив Андрэ покидать страну.

Недаром говорится, слава Богу за всё! Несколькими годами позже, посмотрев отрывок (больше не выдержал) из фильма про Циолковского, в котором шестидесятник-многостаночник исполнял роль отца космонавтики, я невольно помянул товарищей из ЦК добрым словом. Правильно сделали, что не пустили в Италию этого пластичного, как циркуль, самодельного актёра: никакие классики неореализма ему бы не помогли.

К тому же даже наши товарищи атеисты понимали, что играть отрицаемого ими Бога – дело чрезвычайно ответственное, далеко не всякий отважится.

А вот Явнух нисколько не сомневался в себе, всерьёз собираясь ехать на съёмки. Ему всё (кроме славы) было нипочём.

Это он-то, разнообразный, натруженный и праздный… и как там… нецелесообразный, всю жизнь изображавший искренность, ускользающую как дым меж его длинных извилистых пальцев, – в образе Христа?!

Кстати сказать, вскоре после того фильма печально закончилась жизнь маэстро Вазелини – его где-то, вроде бы на каком-то курортном пляже, заколол в порыве страсти молодой ревнивый любовник.

– Все люди ложь, – произнёс кто-то слова, ставшие потом русской пословицей.

И далее вздохнул:

– И мы тож.

* * *

– …Ну ты и накрутил, – буркнул мой приятель Кришнаитский, сикось-накось пробежав опухшими глазками распечатку повествования, доведённого вот до этого самого момента.

– Зенки свои сначала протри, – в досаде ляпнул я ему. – Ишь!.. повозил носом по бумаге и думает – прочёл.

– Не бойсь, Маша, я Дубровский! – Паоло был невозмутим. – Может, я был чемпионом по скорочтению в нашей райбиблиотеке имени дедушки Крылова, а? Мастерства не пропьёшь.

– Или в адбиблиотеке имени бабушки Крупской!..

С немалым трудом я уговорил этого балбеса прочитать незаконченный текст, в котором, признаться, увяз, как легковушка в хрущёвской оттепельной грязи. Кришнаитский ссылался на идиосинкразию к искусству как к таковому – впрочем, скашивая поблескивающие глаза на пару пузырей с заветными тремя топориками на мутной, как похмельная картина мира, наклейке. Посуду с напитком я предусмотрительно выставил на его кухонный стол, заваленный археологическими артефактами былых пиршеств. Мне нужен был совет, а поэту Кришнаитскому страстно хотелось поправиться, – так что консенсуса мы вскоре достигли.

– Так что скажешь, болезный? – спросил я.

– Не плюй в колодец – сушняк замучит, – хмуро заметил непризнанный философ. – По существу дела, как говорят адвокаты, дело в существе. Застрял ты, дружок, на своих предварительных ласках – как второгодник на первой строке таблицы умножения. Чего топчешься-то? Не пойму. Сделал заяву – двигай предъяву. Сходил е-2 – е-4, так шарахни партнёра доской по башке! Разве не этому нас учил гроссмейстер Остап Ибрагим оглы Бендер?

– То есть ты считаешь…

– Да, считаю до трёх: коли снял «бескозырку» – наливай и пей!

Кришнаитский звучно сглотнул и, не спрашиваясь, заскорузлым ногтем большого пальца сковырнул алюминиевую крышку с бутылки. Немытая, как Россия в знаменитой подделке под стих Лермонтова, гранёная стеклотара вмиг жадно захлебнулась портвейном, и в воздухе шибануло густопсовым, как русофобия в нынешней отечественной культуре, ароматом креплёного пойла. Страдалец в два глотка опорожнил стакан, на миг вдумался в поступательное движение жидких градусов, затем порозовел – и сделался весел.

– Ну, надеюсь, всё понял, чудило?

– Да рассказывать мне почти нечего, – промямлил я. – «Мемуар» ведь – громко сказано. Не тянет о чепухе-то мусолить…

– Так начни с чего-нибудь приятного, как в баре с коньяка. Для начала пятьдесят – а там пойдёт. Короче, рассказывай – сначала мне, а дальше клаве.

– Какой Клаве?

– Клавиатуре, тупица. Кого первым в натуре увидел? Небось Явнуха?

– Угадал, его самого.

– Трудно было бы не догадаться, – и он картинно вздел десницу, выпучил глаза и с вальяжным достоинством продекламировал свистящим тенорком: – Я земной шар десять раз обошёл, и ты хороша, и мне хорошо!.. Иначе говоря, десять тысяч лье вокруг себя. Или же того пуще: трое в лодке, не считая этих троих и собаки, да и лодки – кроме меня!.. В общем, давай колись, как было дело, – признательные показания сойдут за явку с повинной.

– Ну, попал я однажды через годок-другой после института в Москву, типа в школу по повышению квалификации, – начал я.

– Было бы что повышать, а школа найдётся, – прокомментировал не совсем уже твёрдым голосом Паоло.

(Когда только он успел ещё накатить?..)

– Не перебивай. Было это в начале семидесятых. Про наше обучение один мой сокурсник, Юрка, потом весьма основательно заметил в своей биографической справке: дескать, прошёл он там постградуальную подготовку. Во как!

– Чего-чего? Где он выкопал такой термин?

– Ничего особенного: постепенную, если по-русски.

– Всё равно бред.

– Зато как звучит! Недаром парень быстро сделал карьеру по международной части.

– Эта косая дорога меня привела в кабак!.. – ни к селу ни к городу хрипло пропел Кришнаитский.

– Цыц, кабацкий москвич!.. Кстати, мы сразу же дали Юрке прозвище: президент. Потому что на общем знакомстве он изрёк о себе: у нас-де в десятом классе был политический клуб, меня избрали президентом.

– А ведь тогда в стране и таких слов-то не водилось, всё секретари да председатели, – удивился Паоло. («Значит, ещё не окосел, – подумал я, – анализирует».) – Да Юрец твой просто пророк, отец русской демократии.

– Отец! – передразнил я. – Мать – татарам продать!

– Всё-таки не хватало нашему народу, в эпоху отсутствия телевидения, политкорректности. Лучины лучинами, но, откровенно говоря, в темноте жили. И собиратель поговорок Даль тоже хорош, мог бы кое-что и подредактировать… Ну, ладно, давай дальше, не тяни фокстерьера за обрубленный хвост.

И я поведал ожившему на глазах приятелю про одну девушку из нашей группы, по имени Даша, которая защищала диплом по творчеству ветерана рифмы и переводов с французского, имевшему обыкновение подписывать свои книги в шутку по-французски: Paul d’Antopole.

В миру его звали Павел Георгиевич Антопольский. Это был в почтеннейших годах маэстро, знававший со времён гражданской войны множество легендарных личностей, человек, несмотря на возраст, живого ума и пылкого, несколько театрального темперамента. Даша, родом из Новгорода, ещё с преддипломной поры сохранила с ним дружбу и, бывая в столице, навещала дома. И меня с товарищами однажды сводила к нему в гости.

Невозможно было не заметить, что в присутствии девушки хозяин таял, как масло на раскалённой сковороде, и сверкал глазами, словно скупой рыцарь перед открытым сундуком с грудой золота.

Однажды Даша, посовещавшись с сокурсниками, попросила маэстро привести к нам на вечер в общагу Явнушенского. Отказать ей старый писатель, конечно, не мог.

К тому времени я не очень-то следил за стихами Андрэ: поэт уже спускался под горку. Пик шумного успеха был позади. Стадионы давно не отвлекались на стихи от своего футбола, а конную милицию не беспокоили во время поэтических вечеров. Публика – дама переменчивая, кумиров она меняет чаще, чем перчатки. Старый эпиграммист Маршак нравоучительно, а возможно – и мстительно, заметил по этому поводу: «Ты старомоден. Вот расплата за то, что в моде был когда-то».

Мне же как читателю Явнушенский уже сделался малоинтересен. И не то чтобы он стал писать хуже – а потому, что писал всё то же и всё так же. Прокручивался, как сбитая пластинка. Хотя темы по-прежнему были остры и актуальны, а экзотические адреса под стихами мелькали, как маски на карнавале, – всё это отнюдь не занимало. Ну что почерпнёшь в распластанной на поверхности земли луже? На память невольно приходила грустная реплика пушкинской Татьяны при посещении пустого сельского кабинета Онегина, с рядком недочитанных томиков на книжной полке, задёрнутой траурной тафтой, и пыльным бюстом Наполеона на столе: «Уж не пародия ли он?»

Этот диагноз сгущался, как маразм в тогдашнем воздухе страны. В красные дни календаря одни и те же застывшие деревянные лица, словно бы изготовленные из одной болванки, в одинаковых пиджаках и галстуках, с тупой партийной умудрённостью взирали на тебя отовсюду. Неужели они кого-то и на что-то могли вдохновить, как в том, видимо, была уверена наглядная агитация? Помнится, эти изображения в тонких рамках выставлялись на центральных улицах в оконных проёмах контор. Но при виде бессменных вождей на ум приходила лишь старая поговорка: «Не всё свету, что в окошке».

* * *

– Кончай травить бодягу, расскажи о вечере, – поторопил меня раскрасневшийся Паоло, уже прикончивший первый пузырь.

– Ну, значит, привела их Даша, входят втроём. Третьим был неизвестный мне поэт Тёмин. Явнушенский, сорока лет, выправкой – как петух, странно, что костюм не пёстрый. Тёмин, как они шутили про него, тёмен, хотя видом довольно приветлив и улыбчив. Маэстро Paul d’Antopole будто в трагической маске, с беспокойными страдающими глазами. И вскоре я понял почему: Даша, севшая между ним и главным героем дня, не отрывала взора от Явнуха.

– Так-так, всё понятно, – небрежно подал голос Кришнаитский. – И всюду страсти роковые! А ты что же?

– Скучно мне стало. Ребят набилась целая комната, и все, открыв рты, глазеют на живую знаменитость. Бутербродов полный стол девчонки нарезали – никто не берёт. Мы вина натащили, светлые длинные пузыри, – помнишь, болгарское «Ркатецели», самое дешёвое? – так и к стаканам никто не притрагивается. Немая, блин, сцена! В общем, смотреть тошно. Я поднял свой стакан, хорошенько отпил, вино лёгкое, с горчинкой…

– Да ты мне про вечер, а не про вино! – потребовал Паоло. – Про вино я и сам знаю.

– Кое-как расселись, тесно. Поднялся Антопольский. Маленький, сгорбленный, как сморщенный грибок с лысой шляпкой, а глаза неистово горят!.. Сейчас, объявил, перед вами выступит Леонард Тёмин!..

– И что? – перебил Кришнаитский. – Хоть строчку-то запомнил?

– Не-а. Ни словечка. Ну что-то в рифму, лирический лепет. Ты знаешь, я сидел и потихоньку дул вино. Отстранился, что ли? И выйти не выйдешь, всё народом забито, а слушать неохота…

– Ну а дальше?

– Отчитал Тёмин, и снова встал Павел Георгиевич. Глаза пуще прежнего горят, и страдает неимоверно… жалко даже его стало. Но держится. Я, говорит, уже лет двадцать-тридцать веду в Москве чуть ли не все поэтические вечера. И с недавних пор последним предоставляю слово Андрэ Явнушенскому. Всегда последним! Знаете, почему? После него никто уже читать свои стихи не может. Не слушают!..

– Как трогательно! – Паоло сковырнул вторую «бескозырку» и, дабы не терять времени, отхлебнул из горла.

Кришнаитский, как признанный в узком кругу поэт и непризнанный даже там же философ, если чем по-настоящему прославился, то одной своей опохмелкой. Можно сказать, вошёл в современный фольклор.

Однажды, на заре нового дня, он ворвался в дом своего знакомого, без спросу залез в бар, схватил первую попавшуюся бутылку, судорожно вытащил пробку и запрокинул в пасть. «Паша, ты с ума сошёл?! Это же напиток богов! Коллекционное вино, из лучших подвалов Бордо, тридцатилетней выдержки. Его надо по капельке, медленно, смакуя… Это, наконец, мне к юбилею подарили!..» – застонал хозяин. «Ничего, я горлом чую!» – небрежно бросил Паоло, гулко доглатывая мечту дегустатора.

– Так дальше-то что? – нетерпеливо обратился Кришнаитский ко мне.

– Ну, достал Явнух из портфеля пачку листов. Сказал, что прочтёт из новых стихов. И понеслось! Одной рукой держит стопку бумаги, другой картинно жестикулирует. Декламация – будь здоров, духарится, будто он в Политехническом. Довольно много прочёл.

– О чём хоть?

– Да не помню я уже ничего! И вроде не косой был…

– Совсем ничего, что ли?

– Нет, одно стихотворение застряло в памяти. Называлось – «Открытое письмо Косыгину».

– Кто такой, почему не знаю? – вякнул Кришнаитский.

– Как кто? Председатель Совета министров…

– А стих про что?

– Что-то про колбасу… Вроде бы перебои с нею… и сортов мало. В общем, когда полки в магазинах пустые, он как гражданин страдает, потому что народ большего достоин.

– Эт-то… он… правильно поднимает вопрос, – важно подытожил Кришнаитский, опуская опорожнённую тару.

Паоло уже порядком набрался, но ещё соображал. И, глумясь, задребезжал озабоченным шепотком:

– А что потом? А что потом?

– Суп с котом, – отмахнулся я. – Потом, когда Явнушенский завершил чтение, посыпались вопросы и комплименты. Один парень чуть ли не речугу толкнул: мы, мол, на ваших стихах воспитывались. Это я запомнил – потому что мне как-то стыдно стало. И за себя тоже, ведь и я пудами читал его вирши, и на меня, должно быть, они как-то повлияли. Хотя я всегда чуял внутри: не настоящее это, порченое, что ли…

– Кончай ты эту фрейдятину! – неожиданно твёрдым голосом возразил Кришнаитский. – Александр Сергеич, вот кто на нас повлиял, а не Явнух с Эженом Вознесенко.

– Это-то да, – ответил я. – Кстати, о Пушкине.

И я рассказал ему дальнейшее.

Когда Явнушенский окончил и речи утихли, вновь поднялся Антопольский. Его глаза неистово и страдальчески сверкали, лысина вспотела, сеть морщин напряглась. Стало понятно: сейчас будут стихи. И вдруг он раздельно, пылко и вдохновенно объявил:

– Я – прочту вам – Пушкина!

В полнейшей внезапной тишине, наступившей в комнате, у меня, долго и молча попивавшего до этого «Ркатецели», совершенно неожиданно для всех и для себя самого, так же громко вырвались свои слова, – да что там, я, вспомнив Антопольского, что после Явнушенского ничьи стихи уже никому не интересны, просто-напросто заорал дурашливым тоном:

– Как… Пушкина? После Явнушенского?!

Мгновение оглушительной тишины – и следом общий смех, шум.

И так минут пять, все словно бы разрядились, отошли от напряжения, что до этого не проходило у ребят, обалдевших от присутствия среди них знаменитости. Даже бешено страдавший от ревности Антопольский потеплел и рассмеялся, чему я порадовался, – и словно бы позабыл о чтении. А сам же Явнух, откинувшись на спинку стула и широко улыбаясь, аплодировал, повернувшись ко мне. Потом он поднялся во весь свой рост, распрямился и задумчиво, впрочем, не без картинности, сказал:

– Кто из нас, поэтов, втайне не примеривал на себе пушкинскую крылатку? Кто из нас не сравнивал свои стихи с пушкинскими, надеясь быть вровень с ними? Кто?.. – он умолк на мгновение, словно бы в поисках ответа. – Этот голос… – оратор повёл рукой в мою сторону, – этот голос провозвестит истину. Но, к сожалению, он был – иронический.

Несмотря на хмель, уже порядком меня сморивший, я поразился гибкой, мгновенной и точной, единственно возможной в этом неожиданном случае реакции Андрэ Явнушенского. Всё-таки лев ораторства, горный орёл публичной полемики!

Ребята тем временем наконец выпили вина, взялись за бутерброды, расслабились. А тут и Павел Георгиевич принялся декламировать, с нарастающим катарсисом в тоне:

 
Я вас любил, любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем…
 

Кришнаитский, между тем ухмыляясь, сверлил меня иезуитским взглядом:

– Колись, грешный, ёкнуло в сердчишке-то от тщеславия? Что тебе сам Явнух руками плескал за твой пьяный выкрик?

– Откуда ж я помню? Ну, может, и было что-то похожее, так дурак же ещё был, молодой… Сам не понимаю, как ляпнул…

– …А залакировать?! – воскликнул Паоло, мгновенно переключившись на хмель насущный.

Пришлось доставать из кейса эн-зэ в виде недопитого коньяка.

Мы чокнулись стаканами.

Гранёный их стук был глух и близок сердцу и слуху.

– Ну, будем!

– Будем!

* * *

Вишенкой к нашему самодельному поэтическому торту, испечённому тогда в общаге, несомненно, стал для меня короткий рассказ Даши.

Пару слов о ней. Всем в нашей компании она была добрый и надёжный товарищ. Лёгкая походка, русая голова, смеющиеся и грустноватые одновременно глаза, – девушкой Дашка, должно быть, походила на полевой цветок. Но мы познакомились, когда она уже перешла из той поры в следующую.

Через два-три дня Даша поведала мне со смешком, как провожала гостей до машины. Впрочем, в тот же вечер, когда она вернулась с проходной и мы, кто не разбрёлся по комнатам, пили чай, я заметил некоторое смятение на её лице. Недавнее оживление исчезло, былой румянец поблёк.

В общем, на правах хозяйки поэтического вечера, она вела под руку к воротам самого дорогого гостя.

Весенний вечер, тёмная липовая аллея. Явнушенский не торопился, и они чуть поотстали от Антопольского с Тёминым.

Неожиданно поэт предложил девушке продолжить встречу где-нибудь в уютном месте, скажем, в ресторанчике ближе к центру Москвы (наш учебный городок располагался на окраине). Даша неуверенно отказывалась – он настаивал. Тогда она решительно заявила, что не вернуться к ребятам в общагу и вдруг пропасть – было бы неловко и нехорошо.

Явнух оборвал разговор и замолчал. Наконец у самой проходной, подпустив в тон голоса своей обычной мировой скорби (это уже как мне представляется), он изрёк:

– У меня в городе есть хорошая знакомая. Ждёт к себе в любое время суток. И позволяет величать себя любым именем, какое я только пожелаю…

Драматическая, хорошо выдержанная пауза. Молодая спутница, с которой они познакомились всего несколько часов назад, раскрыв глаза, в недоумении ожидает, что же он скажет дальше.

– …Сегодня… я буду… называть её… Дашей!

Рассказчица резко хмыкнула – и больше не произнесла ни слова.

Ну и я, вспомнив этот, казалось бы, забытый казус, промолчу.

Без комментариев так без комментариев.

* * *

Через пару недель у нас был новый гость. Как-то Даша спросила, кого бы ещё зазвать к нам, – Антопольского ведь чуть ли не все коллеги по перу чтут как учителя, да он и действительно долгие годы преподавал в Литинституте.

Я ответил ей:

– А давай Чурчхелаву. Песен послушаем!

Всё-таки это был бард моей юности. И, хоть далеко не всё нравилось, кое-что ведь зацепило. К примеру, ранняя его песенка, типа городской романс:

«Горит пламя, не чадит. Надолго ли хватит? Ах, она меня не щадит, тратит меня, тратит. Быть недолго молодым, скоро срок догонит. Неразменным золотым покачусь с ладони. Потемнят меня ветра, дождиком окатит. Ах, она щедра, щедра… Надолго ли хватит?»