Текст книги "Ярмарка тщеслОвия"

Мне и теперь эта песня кажется недурной. По крайней мере без вычур и всяких там кавалергардов и флигель-адъютантов, которыми он нашпиговал свои тексты, когда принялся сочинять для киногламурщины, косящей под девятнадцатый век.

Теперь мы собрались не в общаге, куда в прошлый раз без приглашения набилась куча соседей, а на частной квартире рядом с нашим городком.

Тимур Казбекович, явившийся вместе с Антопольским, был скромен и прост в общении. Своим глуховатым тенором напел нам под гитару, к общему удовольствию, с десяток своих известных песен, только вот каких – сейчас и не припомню. О чём говорили – тоже вылетело из головы. Зато рассказанный им смешной анекдот прекрасно сохранился в моей памяти.

…Влюбился комарик в слониху. Жаждет встреч. Прилетел к ней на квартиру, уселся на кнопку звонка. Требовательно так звонит. Дверь открывает хозяин, собственной персоной слон. Смотрит по сторонам растерянно: никого в подъезде. Затворяет дверь. Тут же снова звонок. Распахивает – никого. На третий раз пригляделся: комарик на кнопке! Такой важный, расфуфыренный, солидный. «Это вы звонили?» – «Ну я». – «Вам чего?» – «Люсю позовите». – «Жена ушла в магазин». – «Давно?» – «Только что. Может, что-то ей передать?» – «Скажите, Эдик прилетал!»

Вот, собственно, и все мои воспоминания о давней встрече с Тимуром Чурчхелавой. Не уверен, что это существенный штрих к его недописанному портрету, но, как говорится, чем богаты…

С удивлением, спустя годы, я читал собственные впечатления сентиментального в творчестве барда о расстреле в Москве в 1993 году из российских танков российского же парламента. Дескать, наблюдал он это – как футбольный матч, с интересом и удовольствием. Ничего себе, романтик синего троллейбуса, комсомольских богинь и благородных кавалергардов!

И чуть ли не большее изумление вызвал один его чувствительный стишок, опубликованный в те же годы «Литературкой». О том, как русские танки вторгаются на территорию древнего Иерусалима, а ему, поклоннику красоты и милосердия, в этот момент так стыдно перед Александром Сергеевичем за это неслыханное варварство.

«Крыша у нашего барда, что ли, поехала? – подумал я тогда. – Да и у газеты – такое печатать… Что за чушь! Какие танки? Как они туда попали? И, главное, зачем?!»

Ох, не прост оказался под старость Тимур Казбекович! Что-то у него из нутра, из самых-самых глубин, такое полезло, что Кафки не хватает понять.

Впрочем, пора бы закругляться с этими воспоминаниями.

Эжена Вознесенко вживую я видел дважды.

В первый раз, дело было в начале девяностых, мы столкнулись (по счастью, не нос к носу) в просторном и, что крайне редко случается, совершенно пустом холле ЦДЛ. Озябший, продутый промозглым зимним ветром, я зашёл в этот храм словесности, намереваясь попить кофе в нижнем буфете и что-нибудь перекусить, – а навстречу поэт-авангардист. Точь-в-точь такой же, как на фотографиях в газетах и в репортажах по «ящику». Дублёнка нараспашку, довольный, румяный и разогретый, – видно, прямиком из-за столика в Дубовом зале ресторана.

Мы неумолимо сближались, и я чисто механически отмечал, как меняется его лицо и выражение глаз.

Завидев незнакомца, он, конечно же, по привычке ожидал, что тот как-то поприветствует его, без сомнения, первого поэта современности. Тем более тут, в писательском клубе, где днём, в обеденное время, посторонних не бывает, а лишь коллеги-писатели. Наверное, мне положено было просиять от этого лицезрения, ну в самом крайнем случае – подать хоть маломальский знак, что я его узнал, – я же глядел равнодушно и хмуро, не выказывая никаких чувств. (Помню, не нарочно – просто так получилось, настроение было паршивое.)

Я словно бы читал мысли Эжена Эженовича. «Вот… в Доме литераторов – не признают!.. Куда катится мир? Или… меня уже не читают?.. забыли?! Это же катастрофа… всей культуры…»

Вознесенко в те несколько секунд, пока мы сближались, лихорадочно менялся в лице: растерянно заморгал, побледнел, забегал глазами, челюсть отвисла.

Он был в полном изумлении, когда мы наконец разминулись.

Не иначе поспешил припасть к своей Озе, чтобы пожаловаться на тёмных и наглых современников.

А во второй раз я увидел Вознесенко как раз таки с Озой, рядом с Домом творчества в Переделкине. Я вышел на тропинку к электричке, а они стояли невдалеке, на обочине дороги.

Певец треугольной груши и любовных треугольников (в одном знаменитом его стихотворении мать с дочерью всё никак не могут поделить между собой общего любовника), брезгливо отставив большой палец книзу, ловил машину в Москву. Оза, метрах в двух от мужа, смотрела в противоположную сторону. А машины всё пролетали мимо…

Да, помнится, странно они стояли, будто отвернулись, не желая глядеть друг на друга. Впрочем, быть может, прежде сами на себя насмотрелись…

И напоследок – о единственной, если её можно так назвать, встрече с Робертино Известинским.

Опять-таки ЦДЛ, нижний буфет. Очередь у стойки бара. Сразу за мной штатный юморист Сан-Саныч Иванов, а за ним Известинский.

Сан-Саныч, узколицый, с длинной шеей, то и дело норовил заглянуть вперёд, за моё плечо, высматривая, остались ли ещё бутерброды с рыбкой (их первыми разбирали под водочку). И мне – эффект бокового зрения, что ли? – почему-то казалось, что его шея при этом вытягивается из воротника сорочки, как извилистая змея или же как перископ из воды, а глаза буровят содержимое тарелки с бутербродами.

Между тем Робертино Иваныч был совершенно спокоен и терпеливо ждал своей участи, явно готовый довольствоваться и теми хлебцами с нарезкой, что останутся, – пусть это будет колбаса или же сыр. Только вроде бы помаргивал он учащённо: кто знает, может, сочинял текст новой песни для Льва Лещенко?

Ведь и насчёт бутербродов – да и насчёт всего на белом свете – как в его бессмертной арии Штирлица:

– Наступит время – сам поймёшь, наверное…

В этой стране
(Полусны взъерошенного человека)

Если сейчас, понимаешь, не нальёте – лягу на рельсы!..

Парис Рельсин (ежедневное обращение к народу)

Помнится, лет за несколько до скончания прошлого века довелось мне побывать в командировке в лучшем, как поётся в песне, городе Земли. Это было довольно безумное время, когда на каждом шагу из репродукторов неслась реклама «Не тормози! Сникерсни!», отчего случалось множество аварий, а машинист одного из поездов метрополитена, говорят, под впечатлением, трижды без остановок пролетел кольцевую дорогу, пока не врезался в предыдущий состав. Как водится, на досуге я посетил Красную площадь, но впечатление вынес весьма сумбурное. Во-первых, там одновременно шли две шумные демонстрации, и если одна несла лозунги типа «Похороним, зароем глубоко!», то другая развернула транспарант «Телу Ленина верны!» Так что, не трудно догадаться, милиция с трудом сдерживала страсти. Кое-как пробившись к Спасским воротам, я был остановлен суровым объявлением: «Вход в Кремль без двойного гражданства строго воспрещён!» Такового же у меня отродясь не имелось, и милиционер у ворот, видимо, с одного взгляда это понял. «А что, с тройным можно?..» – вопросил я служивого, однако он презрительно ответил: «…одеколоном, что ли?!» – и прогнал меня прочь. В гостинице тоже отдохнуть не удалось. Сосед по номеру, взъерошенный мужик средних лет с какими-то раздёрганными (лучше не умею сказать) глазами долго шуршал газетами (кстати, я подметил, что скрип газетной бумаги на ночь глядя один из омерзительнейших на земле звуков), утих только за полночь, но во сне всё время ворочался, вздыхал, стонал и вскрикивал. Понятно, забылся я только под утро. Когда я разлепил глаза, в номере было пусто. На кое-как прибранной кровати валялся запечатанный толстый конверт. К нему была прикреплена лейкопластырем записка, написанная весьма неровным почерком, которую я воспроизвожу без изменений:

«Неизвестный друг! Когда я узнал, что вы издатель, я чуть было не подпрыгнул от радости. Вы, пожалуй, помните из школьной программы, как Пушкина в степи закружили бесы под видом метели? Вот так и меня заморочили всякие мутные видения и не дают спокойно спать. Чтобы избавиться от них, пришлось взяться за шариковую ручку. Ни в коем случае не читайте, что здесь написано. Иначе пропадёт сон и лишитесь аппетита. Просто издайте, я знаю: у вас есть такая возможность… А я навеки покидаю эту страну. И постараюсь обрести утерянный покой где-нибудь подальше. Только не знаю где, пока в колебании между Австралией и Латинской Америкой. Хотя, не скрою, и Южно-Африканская Республика привлекает моё воображение своей удалённостью от событий, сидящих в измученных циррозом печёнках. Может быть, и скорее всего, это – последняя моя воля. Не обессудьте!»

Разумеется, никакие мои попытки всучить конверт администрации отеля не увенчались успехом, ибо гостеприимцы справедливо опасались ядовитого или же бомбовитого подарочка от террористов. Пришлось мне эти записки, как я ни тянул, отдавать в набор. От последней воли, пусть и незнакомца, ведь не отмахнёшься! Но конверта сам я не вскрывал и, что в этих записях, до сих пор не ведаю. А зачем?

Березоффский через подставных лиц наладил производство паштета «Гнусинский». Похож на тот, что из гусиной печени, только пованивает. Пришёл в ресторан, подозвал официанта, а потом нагло хвалился:

– Я заказал Гнусинского!

Тогда Гнусинский через тех же лиц стал производить сок «Березоффский». Почти как берёзовый, лишь переслащённый, вроде ближневосточной водки. Пришёл в тот же ресторан, подозвал официанта, а потом небрежно поведал:

– Я заказал Березоффского!

Однажды они встретились за одним столиком. Заказали друг друга, разговорились, а на десерт заказали Листьева.

Рыпкин родился со взвешенным выражением лица и благодаря этому выражению сделал карьеру. Оно было настолько взвешенным, что устраивало всех начальников, встречавшихся на его служебном пути. Это говорило о том, что самим начальникам взвешенности не хватало, или же о том, что начальникам не хватало взвешенности в подчинённых. Короче, не прикладывая никаких усилий, но и не меняя выражения лица, Рыпкин быстро продвинулся.

Однажды Рыпкин зашёл в комнату смеха. Посмотрел в одно зеркало, в другое… Неожиданно послышался скрежет стекла. Кривые зеркала стали изменяться, пытаясь отразить взвешенность на лице Рыпкина, но в конце концов не выдержали и осыпались, как старые листья.

Штраф Рыпкина оплатил через подставных лиц Березоффский.

Шулеровский втайне гордился, что он – Вольфрамыч, хотя и сознавал, что в этой стране это отчество не очень привычно для уха. Больно русскоязычное. Однако он быстро понял, что главное – показать народу, что ты завсегда готов, и тогда у народа любое отчество сделается привычным и милым. В этой стране Троцкого звали – Давидыч, Ленина – Ильич, а Змея – Горыныч.

Шулеровский проделал такой опыт – надел кепи «Хайль Гитлер», китель «Джавахарлал Неру», ботинки «Гудбай, Америка» и показал народу, что завсегда готов. С тех пор он всюду слышал за собой любовный шёпот:

– Вольфрамыч пошёл!..

Раз Старотварская пугала Шулеровского фашизмом.

– То-то ты здесь пасёшься, лахудра, – просто заметил ей Вольфрамыч. – А вот бы тебя на историческую родину, сорняки в кибуце пропалывать. Небось живо бы жирок сбросила, что наела тут в психушках.

– Дурак! – обиделась Старотварская, и ей показалось, что в этой стране ей даже без лифшица тесно.

Рельсин долго путал тоталитаризм с тотализатором, пока Долдонис ему как-то всё не объяснил. Однако наутро Рельсин снова всё забыл и в телефонном разговоре брякнул Холю:

– Хельмут, с тотализатором всё покончено. Как другу тебе это говорю.

После этого Холь срочно созвал «семёрку». Хотя в конце заседания всё же выяснилось, что Рельсин имел в виду, с приёмом его в «семёрку» решили повременить.

Рельсин впервые увидел американского президента на долларе. Однажды ему представили живого. «Не похож!» – мелькнуло у Рельсина в голове, но он не выдал своих подозрений.

Мордатый моложавый мужчина протянул ему левую руку и сказал:

– Билл!

Рельсин задумался. Вчера он отрубился раньше обычного, всякое могло случиться.

– Билл! – повторил незнакомец и улыбнулся ещё шире.

«Ну, если кому и врезал, так оно только на пользу демократии. Но откуда он знает? – подумал Рельсин. – Ведь посторонних не было».

– Билл! – уверенно заключил мужик.

Он ещё улыбался, но взгляд был холоден, а белое лицо пошло красными пятнами.

«Вот работает разведка! – позавидовал Рельсин. – А эти… и на собственного президента стучат. Их, понимаешь, гаранта!»

Наутро Рельсин вызвал Багадина и приказал открыть ЦРУ все секреты.

– Всё равно узнают.

– А я уже открыл, – скромно, но с достоинством ответил Багадин.

Когда раньше у Бабцова спрашивали, где он работает, и Бабцов отвечал, то никто не мог понять, где он работает. Потому что Бабцов не выговаривал двух букв в кратком слове из трёх букв…

Теперь же никто не может понять, где Бабцов работал раньше, так как даже после ухода с РТР дикция у Бабцова не улучшилась.

Однажды Кознер задал Рельсину, Крапчуку и Жуткевичу один и тот же вопрос, придуманный телезрителем: «Назовите краткое нецензурное слово из трёх букв». (Передача была об игре «Что? Где? Когда?»)

Рельсин обиделся и сказал: «Президент, понимаешь, гарант, а не матерщинник».

Крапчук покраснел и крикнул: «Шовинизьм нэ пройдэть!»

Жуткевич ответил, что в игры не играет, занимается наукой, а на досуге собирает спичечные этикетки.

Тогда Кознер включил видеокассету, и загаданное слово оказалось – СНГ. По счастью, эфир был не прямой, и запись благоразумно положили на полку.

Споравольтова ещё в школе мечтала стать министром обороны. Она внимательно рассмотрела себя в трельяже и нашла, что в профиль похожа на Александра Македонского, а в анфас на Наполеона Бонапарта. С годами сходство всё возрастало, однако она с горечью убедилась, что в этой стране никто не знает великих полководцев в лицо. Даже Рельсин. Должно быть, Рельсин знавал из маршалов только Брежнева. Но на Брежнева была похожа Воннер, и тут Споравольтовой не светило. Она не удивилась, когда министром назначили Рвачёва, похожего не то на прапорщика, не то на бригадира кубанского колхоза.

– Вот увидишь, Кира, военная реформа у них пойдёт наперекосяк, – с гневом и болью сказала Споравольтова Факанаде.

Факанада как могла её успокоила. Пригласила в буфет, взяла пирожных, фанты. Рядом за столиком торчал Шулеровский, нагло глядел на них и ухмылялся. Споравольтова роняла слёзы в стакан. Слёзы падали в оранжевую жидкость и зеленели.

Рельсин приметил Долдониса на одном из идеологических семинаров Свердловской области. Долдонис выступал в прениях без бумажки и вдруг выговорил название главной ленинской работы – «Материализм и эмпириокритицизм». Рельсин своим ушам не поверил: этого названия у них даже в обкоме, не говоря о райкомах, никто не мог выговорить наизусть. Однажды после актива, в охотничьем домике, они даже состязались на спор, кто выговорит это заглавие. Ни один точно не произнёс, все сбивались уже на третьем-четвёртом слоге. У второго секретаря вообще получилось чёрт те что – «вампирокретинизм». В КГБ три дня потом хохотали, но, отсмеявшись, допустили утечку информации: служба есть служба. Пришлось парня задвигать на связь и здравоохранение…

Рельсин вызвал Долдониса к себе и заставил повторить название труда, сверяясь по книжной обложке с профилем вождя. Долдонис без запинки выговорил и невозмутимо уставился на Рельсина. Глаза Долдониса были похожи на две стеклянные бусины нечистой шлифовки. В них не проглядывало ничего, кроме беловатой мути.

– Займёшься идеологией, – коротко распорядился Рельсин.

Слова оказались пророческими.

Когда Чупайса принимали в пионеры, стояла эпоха дефицита. Повязывали пионерские галстуки по алфавиту, а Чупайс в списке был последним. Ему не хватило. Хрюкину повязали, а ему уже нет. Чупайс покраснел так, что стал похож на рыжего индейца. Он выбежал вон и хлопнул дверью.

На следующий день он пришёл в школу в «бабочке». Учитель хотел выгнать его из класса, но тут вошёл директор с каким-то иностранцем. Все встали. Иностранец, скаля зубы, раздавал каждому по пластинке жвачки и сверлил глазками. Когда он дошёл до Чупайса, остановился и засиял, как серебряный доллар, который вдруг позолотили.

– Р-р-рыжий да кр-р-расный – человек опасный, – с акцентом, но вполне разборчиво произнёс иностранец и забрал Чупайса с собою в Гарвард.

Там Чупайс и узнал слово «ваучер», которое глубоко запало в его душу. Было в его звучании что-то гордое и одинокое. Как в рыжем пионере, который один остался на торжественной линейке без пионерского галстука.

Мордай в детстве любил ходить на ВДНХ. Однажды зашёл в павильон «Свиноводство в СССР». А поскольку мальчик он был подвижный, хотя и пухлый, то вскоре оказался внутри загородки. Неожиданно свиньи, от хряков до подсвинков, бросив корыто с кукурузой, окружили его, захрюкали и завертели хвостиками. Мордай, хотя и рос отважным, в дедушку (который перерубал в Гражданскую войну пол-Хакассии), почуял неладное и глубоко задумался. Между тем свиньи подступали всё ближе и ближе. Мордай заплакал. Хорошо, что рядом знакомилась с достижениями свиноводов делегация советских журналистов во главе с редактором «Правды» Сатюковым. Они бросились в загородку и выручили розовощёкого мальчугана. Так, вскоре после школы Мордай и оказался в «Правде». Там он понемногу и успокоился.

Другой случай произошёл с ним в доме академика Якоблефа. Обговорив дела, они подсели к телевизору, собираясь посмотреть программу «Время». И вдруг младшая внучка академика, завидев на экране Хрюшу, закричала:

– Дедушка, Мордай! Мордай!

Узнав об анафеме Хлеву Ягунину, Гробачёв избрал его своим духовником.

Однажды Гробачёв признался на исповеди Хлеву Ягунину, что больше всего хочет, чтобы Раиса Касимовна снова стала первой леди.

– Она сама не своя, батюшка…

Тут Хлев Ягунин не выдержал и захохотал. Он хохотал до вечера, пока не вызвали психотерапевта и не сделали укол. Успокоившись, Хлев Ягунин сознался психотерапевту, что «батюшкой» его назвали впервые.

Впервые с шовинизмом Свонидзе столкнулся, поступая в университет. В списках сдавших экзамены он с трудом обнаружил себя под фамилией Вонидзе. Его долго не зачисляли на первый курс из-за этой провокации. С большим трудом ему удалось доказать, что он Свонидзе, а не Вонидзе. Все пять лет обучения декан так и не верил, что поступил настоящий, а не подставной абитуриент.

В другой раз на Савёловском вокзале хулиган обозвал его козлом. Несколько часов Свонидзе потратил на то, чтобы объяснить выродку, что он не козёл, а шоумен. Хулиган, это быдло, почти было поверил после литра купленной ему водяры, что Свонидзе действительно шоумен, но вдруг вырубился. Свонидзе долго ждал, когда он очухается, дабы убедиться в эффекте. Наконец мужик очнулся и первым делом брякнул: «А ты, козёл, откуда взялся?»

Так Свонидзе окончательно убедился, что у населения этой страны фашизм в крови.

Шулеровский терпеть не мог Менцова за то, что Менцов был здоровее, моложе и выше ростом, а главное – что он нахально лез в президенты.

– Долдоны! Местечковые акселераты! Чипсы, пепсикола! – ворчал Шулеровский, духарясь, а потом тряс кистью руки в воздухе, отчего казалось, что на руке дюжина-две пальцев, и стучал кулаком по трибуне. – Новое поколение не выбирает пепси-колу – оно выбирает Шулеровского. Меня! Президентом! Выбирает – и выберет! – орал он уже в пространство, гипнотизируя и организуя его, да и себя.

Тут Шулеровский успокаивался, сходил с трибуны и, не оглядываясь, прямиком уходил в буфет. Он любил толпу, но у подножия трибуны. Толпу у стойки он органически не переносил. И поэтому всегда покидал зал до перерыва.

Когда Хлев Ягунин впервые ввязался в Думе в потасовку, он почувствовал такое пьянящее, сладострастное остервенение, что с той поры втайне и въяве всё время ждал только одного – свары. Как мог сам вызывал её, стараясь действовать незаметно. И когда начиналось – никто раньше него не кидался в бой. Его пальцы сами, как когти, вцеплялись в пиджак врага и рвали, рвали, рвали мясо ткани, отворотов, каких-то накладных карманов, сорочек, тёплого белья. Когда дерущихся растаскивали, Хлев Ягунин был последним, кого удавалось отцепить от оппонента.

Уже потом, в своём кресле, развалясь, широко и счастливо дыша, он чувствовал на сухих горячих устах умиротворённую, как бы разрешительную улыбку. По телу разливался покой, нега баюкала разжимающиеся мышцы.

Одна была загвоздка – пальцы. Их так скрючивало, что Хлев Ягунин порой часами не мог разомкнуть сведённую судорогой кисть. Разомкнув же, обнаруживал вдруг у себя в руках то клок чьего-то пиджака с полуобломанной пуговицей, то сломанную шариковую ручку, то ещё какую-нибудь чепуху. Однажды, с трудом разжав кулачок, он увидел погнутую янтарную заколку с лоскутом цветистого галстука.

Так и собралась у него в доме коллекция странных вещиц – обрывков, обломков, осколков. Хлев Ягунин назвал её «Мои трофеи» и показывал друзьям-правозащитникам.

Обычно дольше других у полок с трофеями памятных стычек задерживалась Старотварская. Прихохатывая, она колыхалась от стены до стены и слепо, разливанно-сладостно пучила сазаньи глаза, увеличенные толстыми мутными стёклами очков.