Текст книги "Тихие воды"

Он кисло улыбнулся, все еще явно нервничая.

– Они хотят в следующем номере дать полную фотографию с монтажом, так что… Дима там будет уместнее всего смотреться, я полагаю. Вас давно видят вместе, он нравится Сайровскому, подает надежды и все такое прочее.

Ее словно ударили в живот.

– Подожди, но я же решила…

– Я помню. Извини, Ада, но сейчас не время для мелодрам. Как мне ни неприятно это говорить, но я тебе запрещаю. Он будет на завтрашних фотографиях. В общем, сейчас ты не имеешь права его бросать. Это все. А теперь иди, погуляй, выпей кофе, смирись с продолжением своего романа, – он посмотрел на часы. – Мы через полтора часа выезжаем.

Когда Арфов начинал высказываться в таком тоне, спорить с ним было бесполезно. Шутовство слетало с него как листья с деревьев поздней осенью, и он, фактически, оставлял собеседнику два выхода – сделать то, что от того требовалось, или отправляться в самостоятельное плавание с разными, но всегда предполагаемо неприятными последствиями. Для Ады вопроса о том, чтобы плыть самой, не стояло – она просто не знала, как это делается. Когда-то, много лет назад он взял над ней шефство и с тех пор был настолько незаменим, что она и представить себе не могла своей жизни без его руководства. Хуже того, его почти абсолютное чутье на время и на людей, позволяло ему с удивительной точностью просчитывать ситуации и извлекать из них максимальную пользу. Ада знала, ее успех во многом, конечно, определялся ее внешностью и талантом, частично зависел от удачного стечения обстоятельств, но самый значительный вклад в построение ее карьеры вложил Илья Арфов. И если он начинал говорить таким тоном, придется его послушаться, хотя все внутри у нее и рвалось от негодования. Она даже не знала, что бесит ее больше – то, что ей придется тянуть моментально ставшие ненавистными отношения, или то, что героический поступок Германа теперь припишут скучному Диме. А ведь он, ей почему-то стало так казаться, не был способен ни на что героическое даже в рамках собственной профессии.

Ада устроилась в приемной, в самом углу, схватила какой-то журнал, бездумно листала его, пила кофе, завтракала приготовленными «дорогой Нелли» тостами, едва ли утешаясь тем, что той уже недолго работать на Илью. Она по точному выражению своего агента пыталась смириться со своим романом, с тем, что придется так скоро встретиться с Димой, придется видеть его каждый день, каждую ночь, придется быть милой, позировать для фотографов и изображать счастье. Разумеется, Арфов раздует из этой ерунды сладкую любовную историю, и нужно уже сейчас подумать о том, как остановить его. Иначе он, разогнавшись, действительно, может выдать ее замуж, а ей останется только хлопать глазами и удивляться, как ловко ему удалось все провернуть. Иногда Ада забывалась, иногда становилась излишне самоуверенной, но с Арфовым так нельзя, с ним всегда нужно было держаться настороже. Ее же предупреждали.

Давным-давно, словно в прошлой жизни, когда она только закончила театральный и несколько месяцев пробегала совершенно без толку по разным конторам, пытаясь найти себе работу, согласная сниматься уже не то, что в рекламе, а даже в порнографии, она, отчаявшаяся, пришла к дяде за помощью. Он был известным ученым, обласканным властью экономистом, с удивительной скоростью создававший научные труды в нужном стране духе, профессором и очень уважаемым человеком. Именно к нему, единственному оставшемуся у нее родственнику, Ада переехала в тринадцать лет, когда отец умер, а мать начала вести себя настолько вызывающе, что не нужно было быть доктором, чтобы понять, что ей нужна скорая психиатрическая помощь или она окажется под арестом. У Ады был небольшой выбор – социальный приют с потенциальной возможностью усыновления приближавшейся к нулю или родственники отца, и она предпочла Столицу, где ее приняли без особого восторга. У дяди и его пожилой, вечно всем недовольной жены не было собственных детей и, Ада подозревала, опеку над ней они согласились взять только для того, чтобы не платить налог на стерильность. Она жила в их большой и красивой квартире тенью, ходила в школу и ела за общим столом, но никто и никогда не интересовался ни ее планами на жизнь, ни ее друзьями, которыми ей, девочке из провинции, так трудно было обзавестись, ни ее проблемами. Они не беспокоили ее, она старалась отвечать тем же. Инстинктом кошки чувствовала всю шаткость своего положения в этом доме – чуть что, и ее отправят в приют, потому что у этих людей, которые превыше всего ценили свой комфорт, не было к ней никакой привязанности. Казалось, они каждый миг подсчитывают, не обходится ли им содержание племянницы дороже, чем налог, не прогадали ли они, не портит ли она своим присутствием их стерильно-правильный образ жизни. Именно тогда она научилась играть, улыбаться, когда хочется рыдать, скрывать каждое искреннее душевное движение, потому что, если позволить этим движениям жить и развиваться, они приведут только к истерике, к скандалу, который заставит попрощаться с красивым домом, Столицей и надежной когда-нибудь чего-нибудь добиться. Это желание представлять из себя что-нибудь значительное заставляло ее хорошо учиться и мечтать о большем. Когда после окончания школы с отличием, Ада заявила, что собирается поступать в театральный, дядя и его жена просто пожали плечами, договорились с ней о том содержании, которое будут выплачивать до достижения ею совершеннолетия, и распрощались на несколько лет. Они были недовольны, она это чувствовала, и не собирались позволять ей дальше жить в их доме, а ее это даже не обидело. Они не верили в нее, но она была благодарна за главное – они не стали ей мешать.

Ада поселилась в общежитии, где ей тоже особенно никто не интересовался, мало ли красивых девочек мечтают стать актрисами, и хотя она поступила без особенных проблем и учеба не представляла трудностей, она довольно быстро поняла, что на киноолимп ей не пробиться. Слишком невыразителен был ее талант, слишком призрачны связи, слишком стандартна внешность симпатичной девочки. А еще мешало, и это тяготило больше всего, ее воспитание, не позволявшее ей даже на секунду представить, что она начнет обольщать и соблазнять, отдаваться ради попадания в кинобизнес. У нее были поклонники, были приятели и приятельницы, но от всех она тщательно скрывала эту свою неспособность переступить через принципы. Она вовсе не была зубастой в то время, и почти не верила в себя. Ее поддерживало только то, что мимолетные романы никогда не оставляли пятен на ее репутации и подпалин в душе. А потом появилась Майя – высокая блондина с роскошными темными глазами лани и породистыми чертами лица. Иногда они смотрели на себя в зеркала, стоя рядом и обнявшись, и смеялись тому, как удивительно они похожи. Разные мастью, они своими классически красивыми чертами лица и фигур напоминали друг друга как родные сестры. Не то это внешнее сходство, не то полная противоположность их натур очень сблизили их. Ада, импульсивная, порой резкая и до ужаса романтичная, и Майя, холодная, циничная и крайне сдержанная – их даже называли девочки-шоколад, белый, молочный, такими близкими они казались. Они помогали друг другу ставить цели и подпитывались друг от друга энергией, необходимой для достижения желаемого. Они учились в одной группе одному и тому же – и обе подавали одинаково смутные надежды, обе не имели понятия о том, как пробиться наверх. Но если Ада, склонная то видеть все в черном цвете, то очаровываться верой в сказочно-счастливые финалы, больше времени уделяла беготне по кастингам, стараясь обаянием произвести нужное впечатление, то Майя, хотя и ходила вместе с подругой, гораздо больше времени тратила на составление Плана. Ада никогда не слушала длинных размышлений подруги и мало внимания обращала на накапливаемую той информацию о режиссерах, проектах, актерах и агентах. В какой-то момент именно Майя предложила Аде сходить к ее дяде, попросить его помощи, и хотя та отнекивалась и твердила, что это унижение будет абсолютно бесполезным, Майя знала – профессорский круг общения хоть и включает в себя очень ограниченное число представителей искусства, – но обращение к ему все же дает им шанс. По математически точному подсчету блондинки, этот шанс был не настолько мал, чтобы не пытаться.

Лучше одно унижение, чем порнография, решилась Ада однажды. И пошла, и встретила презрительный, умный взгляд серо-голубых, почти таких же, как у нее, глаз. Ей было холодно в его теплом кабинете и горько от того, что он говорил своим хорошо поставленным голосом профессионального лектора.

– Мне не нравится род деятельности, который ты для себя выбрала, – сказал он, потом отвел взгляд и продолжил своим ровным тоном, глядя куда-то в сторону высокого книжного шкафа, в котором, она могла поклясться, никогда не стояло ни одной запрещенной книги. – И еще больше мне не нравится то, что, зная об этом, ты приходишь просить помощи. Я даже не знаю, что хуже, если ты опустишься до самого дна или если прославишься, запятнав фамилию ученых, инженеров и учителей своей мерзкой карьерой.

Он был известен своей нелюбовью к богеме, и к этому моменту, сгорая от унижения, Ада уже готова была проклясть все на свете и сбежать. Но стояла на месте, судорожно стиснув зубы, потому что, кроме всего прочего, она была еще очень молода и очень наивна. Чудеса бывают, думала она, сказки могут ожить, и кто больше меня достоин того, чтобы волшебство пришло? И оно пришло. После паузы, которая была и вполовину не так тяжела, как его отповеди, дядя продолжил:

– Однако ты мне родная кровь, и я знаю, твой отец был бы доволен, он всегда отличался эксцентричностью. Так что, к несчастью, я могу тебе помочь. Есть один человек, я его не люблю, он меня тоже, но не признать, что он профессионал, я не могу. Я позвоню ему. Он не работает со звездами первой величины и не имеет успеха, но я уверен, вскоре его добьется. С его-то отвратительными моральными качествами и хваткой уличного торгаша. Я сделаю это еще по одной причине, кроме озвученных.

Сердце тогда забилось так громко, что она, кажется, едва ли могла расслышать его слова. Он может помочь, он поможет! А остальное, эта унизительная сцена, эта поза просительницы, это некрасивое пальтецо, которое он так презрительно окинул взглядом, хотя она старалась одеться как можно элегантнее к их встрече – разве это все имеет значение? Она готова была слушать и дальше, целый день так простоять, хотя ее и начинало жечь нетерпение от его всегда неторопливой манеры говорить и объяснять каждое свое слово.

– Он, насколько я знаю, никогда не пользуется доверием женщин, с которыми работает. Ты взрослая девочка и должна понимать, что я имею в виду. К тому же ты, к моему удивлению, еще и красивая девочка, хотя совершенно не умеешь это подать. Но в любом случае то, что ты красивая девочка, делает крайне важным, чтобы человек, от которого ты будешь зависеть, не пользовался тобой… в неблагородных целях. Арфову же, несмотря на всю его аморальность, я бы доверил собственную дочь, если бы она у меня была и оказалась так глупа и безрассудна, что решила бы пробоваться в шоубизнесе. К счастью, дочери у меня нет.

Она знала, нужно молчать, смотреть благодарно, и она молчала и смотрела, бедный воробышек, в этой роли в ее-то двадцать с небольшим лет ей не было равных. Это позже она станет элегантной женщиной, покорительницей сердец, а тогда она была – трогательное создание, тополиный пух, ребенок в развившемся теле… тем более, что дяде именно такой нужно было ее видеть, чтобы не заподозрить в аморальном поведении и не отказать с порога.

– Но прежде, чем я дам тебе его номер телефона у меня будет к тебе условие – ты больше никогда не придешь ко мне с подобными просьбами. И за деньгами тоже. Я бы хотел также, чтобы ты взяла псевдоним. Я не могу заставить тебя, но ожидаю, что твое уважение ко мне и твоей тете подскажут тебе, как поступить. Конечно, в случае твоих маловероятных удач, журналисты все равно узнают о твоей настоящей фамилии, однако вероятность этого настолько мала, что я хочу быть хотя бы спокоен насчет того, что фамилию нашей семьи не будут писать в титрах фильмов для взрослых.

Если бы он знал, как близка она была от этого, подумала. Если бы только догадывался… но ее прямой, честный, серо-фиолетовый взгляд был прозрачен и простодушен. Может быть, она все равно на такое не решилась бы, ведь не могла же она, в самом деле, предать свое существо. Если вдуматься, только расчетливая холодность и стремительность Майи все еще заставляли Аду пытаться, идти по скользкому льду.

– И еще одно, – напоследок прибавил он, проницательно глядя на нее. Ада ежилась, неужели еще какие-то условия? Она и так собиралась нарушить одно из установленных им правил, не собиралась брать никаких псевдонимов. Это фамилия не только ее дяди и его скучной как осенний дождь жены. Это ее фамилия, это фамилия ее отца, так и не достигшего известности. Дядя не имел права претендовать на право распоряжаться судьбой всей семьи, тем более, что это именно он много лет назад оставил родного брата без поддержки.

Но профессор заговорил о другом. Как будто хотел ей добра. Он ее предупредил:

– Илья Арфов хитрая бестия. Никогда не пытайся его надуть.

– В каком смысле? – Голос прозвучал хрипло, так долго она молчала. Но тут не удержалась – перебивать его во время лекции не стоило, но тут уже речь шла о важных вещах, о том, что ей понадобится, если она собирается действительно обращаться к этому Арфову.

– В любом. Не ври ему, не обольщай его, не играй с ним и не думай, что ты умнее. Он может показаться круглым дураком, шутом при встрече с тобой, но это далеко не так. Он видит насквозь людей, которые хотят, чтобы он с ними работал, особенно женщин и особенно молодых. Играй как можешь хорошо, если ты вообще на это способна, производи на него впечатление своими талантами, если они у тебя есть, но не думай, что тебе удастся ввести его в заблуждение, очаровать или провести. Если из тебя может выйти толк, он и так это увидит, если нет, то ваши женские штучки тебе не помогут.

Много лет спустя Ада убедилась, что это было одной из самых точных характеристик ее агента, которую она когда-либо слышала. Но и сейчас ей иногда казалось, что она может обмануть Илью, запутать, и порой, очень редко, ей это действительно удавалось. А тогда они с Майей и не думали о том, чтобы диктовать условия. Они понеслись, ослепленные мотыльки, девочки – молочный шоколад, белый шоколад – полетели на огонек, окрыленные мечтой. Они пришли к нему вместе, чуть ли не держась за руки, потому что, несмотря на всю свою браваду и веру, были напуганы перспективой жизни, которую он мог открыть им.

И тогда же в их дружбе возникла первая трещинка, незаметная постороннему взгляду. Ада не могла простить Майе, что ей пришлось пойти на поклон к дяде, хотя это и было в их общих интересах, и в качестве компенсации не стала рассказывать о последнем предупреждении. В конце концов, это могло быть глупостью, это могло быть неправдой, думала, зачем Майе эти сложности. Тем более, что, если блондинка что-то решит, ее едва ли остановит какое-то там предупреждение. А Ада верила дяде. Хотела верить потому, что мысль о том, чтобы отдаваться за роль, все еще казалась ей нестерпимо мерзкой. И еще потому, что это давало ей, более скованной и более застенчивой, чем Майя, хоть призрачный, но козырь в войне, которая еще не была объявлена, но постепенно назревала.

***

В Объединенной Евразии, самой демократичной из стран земного шара, разумеется, не могло существовать никакой цензуры. Никому не было запрещено думать, говорить, писать или снимать что угодно, но ровно до тех пор, пока снятое, написанное, сказанное или даже подуманное не ставило под угрозу существование государства. Это было логично и справедливо, никто никогда не возмущался. Свобода твоего носа заканчивается там, и так далее и тому подобное. Никто уже не помнил, в какой момент оказалось, что сохранность государства зависит от столь многих вещей.

Ада Фрейн никогда не ставила под сомнение справедливость существования Комиссии, оценивающей, насколько тот или иной фильм будет способствовать распространению таких чудесных и нужных вещей как патриотизм, вера в главенство закона, любовь к искусству, уважение к естественным потребностям человеческого существа. Она знала, что такое заблуждения – знала на примере собственного отца, который всю жизнь прожил ни с кем, кроме родного брата, не поспорив и, тем не менее, стал автором запрещенной книги. Знала по опыту матери, ничем и никогда не интересовавшейся, кроме собственного мужа, и, тем не менее, сошедшей с ума и начавшей вести антиправительственную пропаганду. Да и собственные ошибки учили многому. Быть настоящим, преданным гражданином оказалось тяжелым трудом, ежедневным подвигом по обузданию собственных заблуждений и прихотей. Искусство призвано было помогать в этом подвиге, а не мешать, но хаос, из которого оно рождалось, нуждался в контроле сверху. Для того и нужны были комиссии, комитеты, советники, служба охраны, Арфов, наконец. Ада знала, что такое поддаваться собственным прихотям и капризам, знала, как далеко это все может завести, боялась этого и понимала – самое страшное, что никто не может доверять самому себе.

Она ехала молча в его машине, думала, как жить дальше. Он был прав, она чувствовала, он так редко ошибался, и нужно поверить ему, и нужно сделать, как он требует, пусть это и трудно и неприятно. Но она же не возмущается, когда режут фильмы с ее участием, она же не сомневается, что после работы Комиссии ее творчество становится лучше, а не хуже. Чем же так отличается ее личная жизнь, которую кроил и правил на свой вкус ее агент? Ведь что-то же она нашла в этом Диме, когда начала с ним встречаться, значит, снова что-то найдет в нем, значит, снова сумеет влюбиться в него. А если не выйдет, то она же актриса, она справится, а долго это не может продлится. Мир сошел с ума, мир осиротел, растерялся немного, но так не может продолжаться, все вот-вот наладится, станет по-прежнему, и тогда она снова станет прежней и сможет сама выбирать, кого любить, с кем встречаться, и Арфов будет только ворчать, но не противиться. А пока этот тяжелый, переходный период и нужно проявить благоразумие, нужно быть послушной. Бедняга Илья, каково-то ему приходится? Он столько лет плел свою паутину, проникал в самые закрытые комитеты, пил с самыми высокопоставленными людьми – и все ради нее. А теперь нити, глядишь, вот-вот порвутся, все держится только на привычке, но она слабый заслон перед новыми амбициозными девицами и новыми агрессивными политиками. Нужно затаиться, нужно выждать, твердила себе она, и хорошо, что рядом Дима, а не, скажем, Вельд, ведь последний, в отличие от первого внушал ей не скуку, а самый настоящий ужас. А кто может лучше ее нынешнего кавалера предоставить убежище, болото, в котором можно спрятаться, переждать? Она уговаривала себя, она повторяла раз за разом, что Арфов все знает лучше, глядя на его плечо над передним сидением, но все равно отчего-то ныло внутри отвращение. И отчаяние, если разобраться.

Они выехали заранее, а пробки – какое смешное слово из забытого прошлого – исчезли и, она надеялась, больше никогда не повторятся. Вчерашняя толкотня на дороге была словно символом беспорядка, который уже четвертый день властвовал в стране. Подспудно набирал силы и крушил потихоньку, исподволь все связи, которые установились между людьми. Эпоха перемен, переходный период, вспоминались какие-то формулы, но, что они означали, она только теперь начинала понимать по-настоящему.

Даже Комиссия, внешне сохранявшая привычную форму, внутри как-то размякла, словно продавливалась – только пальцем коснись. Вроде бы сидели все те же, уже привычные строгие лица все за теми же длинными белыми столами, все так же пили свою минеральную воду, все так же перекладывали из одной стопки в другую бумаги – то сценарий фильма, то смету, то какую-то еще документацию. Все так же мелькали черные машинописные буквы, исчерченные красными чернилами, все так же поднимались до спора голоса, пронзительные – женщин, глубокие – мужчин, все так же смотрели глаза, большинство из-за стекол очков, и она наблюдала эту картину уже очень много лет, так что знала весь этот ритуал наизусть, но сегодня в нем что-то шло не так.

В начале ее карьеры ей всегда приходилось отбиваться от обвинений и вопросов, и она, даже улыбаясь, даже пробуя шутить, чувствовала себя глубоко виноватой. Словно она сделала что-то плохое, хотя чаще всего она просто выполняла распоряжения режиссеров, предписания одобренного этими же комиссиями сценария или указания собственного агента. Но фильмы походили друг на друга как близнецы, и претензии всегда были примерно одинаковыми. Когда-то ей пришлось пройти немало таких комиссий – сначала перед пробами на роль, потом при согласовании сценария. Позже, когда она завоевала любовь руководства страны и приносила стабильный успех почти любой картине, ее участие в подобных обсуждениях свелось к минимуму, ей начали доверять. Арфов теперь брал ее с собой только в случае, когда нужно было, чтобы ее репутация, сияющая улыбка или почтительно-униженно обхождение повлияли на какой-нибудь спорный момент. В этих вопросах она всегда доверяла ему абсолютно, все равно спустя годы, так и не смогла разобраться во всех тонкостях. Ей было непонятно, почему одно слово считалось удачным и патриотическим, а другое – порождающим сомнения, а потому подлежащим устранению. Со временем ее начало даже развлекать подобное времяпрепровождение.

Она вдруг вспомнила себя на одном из первых таких собраний, когда еще тряслась от ужаса, а Арфов говорил и говорил, а она улыбалась, сияя глазами – от испуга, от сознания торжественности момента, от веры в то, что эти люди, неотличимые один от другого, знают так много, судят так верно. Она тогда произвела хорошее впечатление, Арфов одобрительно кивал, и она взяла этот взгляд на вооружение и уже не ходила на подобные встречи неподготовленной. Как-то инстинктивно сразу нашла верный тон, правильную дозу восхищения, лести, ужаса и сознания собственной безусловной неидеальности. Она правильно почувствовала, что должна быть перед ними виноватой, ведь если все сделать слишком хорошо, зачем нужна будет комиссия, что будут делать все эти люди, которые за годы так сроднились со своими белыми столами, что Ада иногда, искоса, по-детски опускала глаза, смотрела под столы, пыталась убедить себя, что у них есть ноги, что они не вросли в свои белые кресла. Опущенные глаза тоже нравились комиссии. А она была – такая молодая, такая свежая, просто разрывающаяся от желания играть и счастья, что ей предоставлена возможность, переполненная неизрасходованными запасами любви. Это спустя годы в ней что-то стерлось, и энтузиазм превратился в маску, в привычную роль, выученную так хорошо, что она не требовала никаких усилий. Да и зритель всегда привыкает, подумала, к актеру. Если год за годом смотреть один и тот же спектакль, то невольно начнешь помогать исполнителю там, где он от скуки начнет недорабатывать. Она любила комиссии за то, что они видели в ней всю ту же девчонку, переполненную глупостью и свежестью. С ними она вспоминала, как тогда одним взглядом, тягучим, тлеющим взглядом в камеру могла заставить сердца биться чаще. Он и сейчас был при ней, но из него исчезла прелесть находки. Годы словно выветрили из нее что-то, оставив голый остов, скелет ее существа. И наполнялась эта форма сплошной ерундой. Помимо своей воли она запоминала все, что слышала и уж тем более говорила. За последние годы она услышала и произнесла столько чепухи, что, кажется, и сама превратилась в чепуху.

А тогда, впервые, все было по-другому, тогда слова, срывавшиеся с ее губ, были новыми, словно только что придуманными, только что сотворенными, ее голос звучал новорожденным. Ее азарт и энтузиазм были не наигранными. Они и сейчас оставались такими, конечно же, напомнила она себе. Ее вера, ее патриотизм при ней, и нет никакой необходимости сомневаться в них. Но лицезрение собственного мужа, запачкавшего своей кровью и мозгами ковер в гостиной, многое меняет в мировосприятии женщины. Хотя было бы несправедливо считать, что в ее опустошенности, выскобленности виноват только Вельд.

Машина шла ровно, не отвлечься, Арфов молчал, напряженный, в ожидании тяжелого дня – это ей только и нужно, что улыбаться и быть милой, а ему придется биться за режиссера, за фильм, за их общее счастливое грядущее, и она даже посочувствовала ему. Молчал экран – по телевизору только крутили раз за разом кадры взрыва, кадры похорон, кадры торжественного вечера, объявление о том, что Сайровский назначен исполняющим обязанности, и снова кадры взрыв, кадры похорон… Ничего нового не сообщалось, Ада знала, почему. Разве готово общество узнать, что дочь Первого президента – рехнувшаяся старуха – пожертвовала собственной жизнью и искалечила столько людей? Искалечила и жизнь Ады, если вдуматься, но думать об этом не хотелось. Она все уговаривала себя – Дима не так уж плох. А потом вдруг вспоминала его облик, как он трогал ее волосы, как был самонадеян, как критиковал Германа, позволял себе сомневаться в службе охраны, и ей становилась невыносима сама мысль о том, что она теперь у него в заложниках. И подумала – надо было рвать раньше, пока он не заразил ее этой своей насмешливой глупостью. Пока она могла не беспокоиться хотя бы о том, что происходит вокруг. Пока ее уверенность непоколебима. Знала, как легко начать заблуждаться – и не хотела этого, но теперь, как теперь быть?

А Герман Бельке в ее воображении постепенно приобретал все больше черт, контрастировавших с Димой, он демонстрировал уверенность не в себе, а в своем деле, и за эту уверенность она была ему благодарна. Сама не заметила, как получилось, что она думала о нем – так часто, почти каждая вторая мысль – о нем. Но мысль чистая, простая, сияющая в своей платоничности. Так ей казалось. Мысль стерильная. Ее охватывала дрожь, но она списывала это на восторг.

Так они и хороводили в ее голове, мужчины. Один мертвый, другой недостижимый, третий – раздражающий. Неужели и правда, что женщина только и думает, что о мужчинах, а больше ни на что она не годна? Ада не знала.

Они вышли из машины, не потрудившись ее закрыть – укоренилась привычка. Угонов было слишком мало, чтобы об этом беспокоиться. Неожиданное появление у кого-то такой роскоши, как электромобиль, немедленно привело бы в действие закон соседского глаза, кто-нибудь обязательно сообщил бы в полицию, моментально угонщик был бы пойман. И хотя сейчас мир сходил с ума от неизвестности – привычки и заученные жесты придавали всему видимость порядка. «Прошлое надежно законсервировано в нас. Мы сами – наша демократия», – мелькнуло в голове, но Ада не стала развивать эту мысль. Сейчас стоило немного собраться, чтобы не подвести Илью, и, может быть, умаслить его этим, чтобы он подумал еще раз, вспомнил, как сам смеялся над «ее доктором», отказался от своего плана.

Они прошли по длинному коридору, в конце которого маячила сутулая фигура режиссера, нервно теребившего в руках какие-то бумаги. На его еще молодом лице было написано нервное возбуждение – и Ада поняла, что для него это, возможно, первое подобное собрание. Вспомнила даже – его первый серьезный фильм. Ей не понравилось с ним работать – скучно – но в целом, он был неплохом руководителем. Не мешал ей играть, как она хотела, не портил настроение, требуя, чтобы она делала все, что он скажет. Даже с пониманием отнесся к ее отказу раздеваться полностью и позволил прикрывать правую грудь волосами и ночнушкой – а то и локтем. А для нее это маленькая победа многое значило – оставлять хоть что-то для себя, хоть клеточку своего тела – это было роскошью, которую она не так часто могла себе позволить. Она давно не была той застенчивой девочкой, которая верила, что секс для карьеры – это страшный проступок, которая была напичкана устаревшими принципами, но маленькие девочки ведь никогда никуда не исчезают. Каждая женщина знает – все, что она делает, на самом деле, оценивается и переживается маленькой девочкой, живущей внутри.

– Здравствуйте, – нервно промямлил режиссер, кивнув Аде и посмотрев на нее с некоторым страхом. Она улыбнулась – в этом и состояла ее миссия здесь, разве не так? Улыбаться, щебетать… краем глаза она заметила, что и Илья преобразился из надутого властелина ее судьбы в смешного, полнеющего человечка с отменным чувством юмора и крайне гибкой спиной.

– Доброе утро. Слышали новости? Все произошло так неожиданно, – она принялась поправлять волосы, рассматривать свое отражение в маленьком зеркальце, словно по мановению волшебной палочки, оказавшемуся в руке, хлопать ресницами. Играла роль красивой женщины, озабоченной только своей красотой, очаровательно глупой и пустой. «Мы все – это просто наши привычки. Все будет хорошо, – подумала. – Мы так привыкли жить спокойно, что вскоре все придет в норму. Поправится, обязательно».

Вошли гуськом в открывшуюся дверь, поздоровались с каждым из шести членов комиссии – кое с кем даже довольно нежно. Трое мужчин, трое женщин – в серых, невыразительных костюмах, средний возраст около пятидесяти. И еще хороший знак, что шестеро. Фильм, который стоило зарезать, рассматривал обычно один человек, максимум двое. И едва ли в присутствии актрисы и режиссера. Директор картины запаздывал, но его ждать не стали.

Расселись, началось обсуждение сцен, всех сцен, отмечали удачи, и через несколько минут Ада заскучала. Сидела, откинувшись на высокую спинку жесткого стула и время от времени строила глазки, когда тон обсуждения становился уж больно горячим. Слова она старалась не слушать – не хотела запоминать очередную порцию ерунды. Зато по интонациям слышала, когда стоит вступить в игру, а когда – притихнуть. Сидела, думала ни о чем, а на лице в это время держалось выражение внимательного участия и интереса. Спустя какое-то время она вдруг осознала, что рассматривает одну из женщин – высокую, моложавую, моложе, чем остальные члены комиссии. Она была некрасива – тяжелый подбородок, слишком сухопарая фигура, но явно следила за собой и – как это Ада сразу не заметила? – чем-то отличалась от остальных членов комиссии. На ее лице было написано не плохо скрываемое равнодушие, не скука, а высасывающий душу интерес. Она цеплялась взглядом как обезьяна пальцами, она искала в их лицах что-то, известное только ей, говорила мало и явно не симпатизировала их компании. Ей все равно, осенило Аду, что я самая знаменитая актриса в Евразии, ей наплевать на мою лояльность и на то, что мои фильмы любит президент… любил президент.