Текст книги "Тихие воды"

Спустя время, выбираясь из ванной, кутаясь в широкое, мягкое – и как это Норе удавалось превращать обычные жесткие полотенца в такую прелесть? – она вдруг подумала о Диме, от которого не слышала ни звука. Сколько она провалялась в ванной, она не знала – но вода успела остыть, и он уже давно должен был как-то проявить себя. Поскрестись в дверь, как нашкодивший щенок, она презрительно улыбнулась, скорее всего. Или постучать, как разъяренный мужчина, что маловероятно, конечно. Но не было ничего. Ни звука.

«Он меня бросил», – вдруг поняла она, неторопливо вытирая волосы полотенцем. – «После того, что произошло, он обязан был меня бросить».

Это было бы так логично, так естественно. Сколько еще он может терпеть? Он ушел – и она выйдет сейчас из ванной и увидит пустую комнату, разоренную, разворошенную – и ни одного его пиджака в прихожей, ни одной его рубашки, ничего. Квартира будет смотреться сиротой без мужчины, опрокинутая, изнасилованная. Он ушел, бросил, подумала, выдыхая и чувствуя облегчение пополам с какой-то непонятной тоской. Опять все вышло так, но хотя бы никто не умер на этот раз, хотя бы… Ада вышла из ванной, накинув все тот же светлый пестрый халатик, уже готовая заплакать от жалости к своей не сложившейся счастливой жизни, хотя его уход и стал бы для нее облегчением. Вышла – и застыла в проеме двери, держась за косяк и глядя на кровать.

Он спал. Как младенец, подложив руку под щеку, спал прямо в одежде на ее половине кровати. Спал и тревожно хмурился во сне. Спал…

Она ощутила, как внутри что-то оборвалось, надежда или что? Совесть?

Ада чувствовала себя обманутой, словно он что-то ей обещал, она чувствовала себя бессильной, она чувствовала презрение. И подумала – «я сама его брошу». Еще чуть-чуть, еще только один эпизод, чтобы решиться наверняка, и все будет кончено, и плевать, что она опять выйдет виноватой. В горле застрял ком. Она тряхнула головой, понимая, что скорее умрет, чем позволит ему еще раз дотронуться до своих волос, и пошла на кухню варить кофе. Ложиться уже не имело смысла – небо на востоке начинало светлеть, не говоря уж о том, что спать ей совсем не хотелось.

Она выпила кофе, привела себя в порядок, накрасилась, оделась, рассмотрела себя в зеркале – достаточно ли хорошо замаскированы следы усталости? – накинула пальто, подхватила сумочку и телефон, и ушла из дома. Так тихо, так быстро, он даже не проснулся.

***

Идти некуда – завтракать в кафе одной слишком тоскливо, а друзей у нее практически не было. Вероятно, это было совсем уж глупостью выходить одной в такое тревожное время. Но утром она чувствовала себя в безопасности, может быть, потому что основные кошмары ее жизни происходили по ночам. Она шла по мокрому, еще в снегу тротуару, глухо цокая каблуками, и вдыхая мягкий утренний воздух – очевидно, сегодня должен был родиться теплый день – подогретый вчерашним взрывом. Она задумалась об этом, ощутив, что ей кажется, что взрыв прогремел три миллиона лет назад… ну то есть очень-очень давно. Она шла, бесцельно, спокойно, не чувствуя холода и недостатка сигарет, оглядывая высокие, серые в утреннем свете здания города, выстроенного в одном цвете, гармоничного, идеального.

Новая Столица была построена уже после ее рождения, на месте одного из старых европейских городов. И кто теперь закончит придание единства облику страны, кто доделает перестройку старых городов, начатую Горецким? Идея безумная, расточительная, смелая – создать города в одном стиле, в одной геометрической правильности, соединить их прямыми ровными дорогами, соткать стеклянно-хромированную паутину, победить трущобы, антисанитарию, грязь, перенаселенность одних районов и запустение других, победить безработицу. Идея гениальная. Когда поднялся визг и вопль – она этого уже почти не помнила – об истреблении памятников и исторического облика, Первый Президент, тогда еще живой и энергичный, резонно ответил, что между культурой и комфортом людей, он выберет людей. Культура в головах, прошлое в головах, уверенно говорил он, а не в груде камней, которые давно пора сравнять с землей. Если бы ОЕ обладала большей территорией или меньшим населением, можно было бы подумать о сохранении этих резерваций. И что-то такое дальше. Ада не оценивала это критически. Вообще не оценивала. Ее собственный город начали перестраивать, когда ей было десять, а закончили, когда она уже оттуда уехала. Она не спорила – просто шла по Столице, залитой светом утреннего ласкового солнца, которое пока никто не брался переделывать, чувствуя как холодеют щеки и зная, что от ходьбы и улыбки, на них выступит прелестный румянец, который очень порадовал бы Арфова.

При этой мысли она огляделась и поняла, что сама не заметила как дошла до его офиса. Было это не так уж плохо – там ее напоят вкусным кофе и выслушают, если ей придет в голову чем-то поделиться. Арфов трудоголик и никогда не опаздывает, а подождать на удобном диване в приемной, куда ее, конечно, пустят, вовсе не самая плохая идея.

На улице никого не было – то ли слишком ранний час, то ли слишком поздний – а вдруг все уже были на работе? А может быть, сегодня объявлен выходной? Она редко выходила на улицу раньше полудня. Подняла голову, рассматривая высокое, красивого жемчужного оттенка здание, окруженное стеклом и металлом. Таких зданий было в городе великое множество, но номер дома и название улицы, не давали ошибиться. Ада поднялась по ступеням, постучала в стеклянные двери, которые не хотели открываться, лучезарно улыбнулась заспанному охраннику. Он торопливо поздоровался, слегка порозовев от ее приветствия, долго извинялся, объясняя, что сейчас еще очень рано, и в офисе, наверное, никого, он сменился в пять утра и с тех пор никто не приходил, но ей он, конечно, даст ключ, любой ключ, все, какие есть, ключи. Она рассмеялась, покачала головой, наслаждаясь тем, что ее узнали, отметилась сигналом сотового в электронном реестре посетителей, расписалась на книге, которую он читал – какой-то порнографический детектив, как она поняла, – пожурила его за то, что пускает всех, кого ни попадя, а ведь сейчас в стране неспокойно, выслушала торопливые заверения в том, что она не кто-то там, а самая что ни на есть, поднялась на лифте на двадцатый этаж, подошла к знакомой двери – точно такой же, как все остальные двери, вставила ключ в замочную скважину…

Дверь оказалась незапертой, и офис, вопреки домыслам охранника, не пустовал. На диване в приемной, укрывшись тонким пледом, дремал Илья.

Аду почему-то позабавила его поза – почти такая же, как у Димы, с щекой лежащей на пухлой ладони. Мужчины как дети, когда спят, – подумала она, и отогнала от себя мысль о том, в каких монстров они превращаются, просыпаясь. Тихо прокралась в комнату, где-то за секретарским столом обнаружила кофеварку, сделала две чашки крепкого и без сахара напитка, поставила на поднос и с торжественным видом понесла ему – своему агенту-хранителю, своему крестному отцу в этом бизнесе.

– Доброе утро, любимый, – проворковала, присаживаясь на край дивана и осторожно держа поднос так, чтобы Арфов ни в коем случае его не сбил, если вздумает просыпаться, вскакивая и размахивая руками.

Предусмотрительность оказалась не лишней – от звука ее голоса он подскочил с перекошенным ртом, чуть не выбил поднос из ее рук – и несколько мгновений на его лице читались все эмоции, вся его внутренняя сущность – как всегда у только-только проснувшихся людей. Именно поэтому, наверное, таким испытанием становится совместная жизнь, подумала она, протягивая ему кофе.

– Ада? Ты что здесь делаешь?

– Просто пришла проведать любимого мужчину, – шелковисто произнесла она, поправляя волосы. – А ты почему спишь здесь?

Но он мог и не отвечать. Наверное, Майя опять выставила его из дома вчера ночью. А идти ему – как и ей – было больше некуда.

– Так… вышло, – бросил он, подозрительно глядя на ее сияющее лицо и делая глоток кофе. – Ты отвратительно готовишь, ты знаешь? Я бы не взял тебя работать секретаршей.

Она рассмеялась, склонив голову к плечу.

– Не будь таким занудой. Мне и не нужно уметь готовить, пока я умею делать кое-что получше.

– Да. Но такую тебя замуж точно никто не возьмет, – пробурчал он, и продолжил ворчать. – Нет, ну как тебе удалось испортить кофе в кофеварке? Там же всего только и надо нажать две кнопки.

Она почувствовала себя задетой.

– Ну и не пей. Какая же ты свинья, Илья Александрович, – она прекрасно понимала, почему он срывается на нее, она вольно или невольно – и он не догадывался насколько сознательно – была причиной его проблем. Но это не давало ему права говорить ей гадости, верно? Поэтому она швырнула поднос со своей чашкой в стену, резко встала, и отвернулась. Кофе, действительно получившийся слишком горьким, растекся грязной лужей по чисто вымытому полу, осколки чашки раскатились по углам. Арфов чуть вздрогнул, но не испугался ее выходки, как испугался бы Дима, а просто пожал плечами. Он к ней привык и знал, что она способна и не на такое. А еще, она почувствовала спиной, устыдился, но извиняться, конечно, не стал.

– Сегодня у нас понедельник, да? – Зевнув, чтобы забить неловкую паузу проговорил он, пока она, отвернувшись, закуривала у окна.

– Вроде бы, – вяло пожала плечами, притворно сердясь, и чувствуя себя на самом деле уязвленной – это было так обидно, то, что он сказал, что она и виду не собиралась подать, как он ее задел. Протянула руку и включила телевизор, попав – ну, разумеется – на новости.

– …расследование загадочных обстоятельств вчерашнего теракта, – уверенно бормотала миловидная дикторша лет на пять моложе Ады. – Со своими комментариями выступил первый помощник а теперь исполняющий обязанности президента Ян Сайровский… – Картинка сменилась и уверенный в себе пожилой человек с весело блестевшими глазами и гривой седых волос заговорил об уже известных Аде обстоятельствах дела. Она сделала звук погромче, потому что Арфов, возможно, еще не знал новостей, увлеченный проблемами в своей личной жизни. Да и сама хотела рассмотреть этого Яна Сайровского, угадать в его голосе, жестах, мимике обещание, что все будет хорошо, что все будет как раньше, что он тот же Горецкий, только на несколько лет моложе, что он готов вытащить страну из той катастрофы, в которую она неминуемо скатится без чуткого руководства, что он вовсе не допустит никаких катастроф. Аде почти удалось.

– Что ты об этом думаешь? – Спросила она Илью, когда началась пауза – из экрана полилась легкая музыка и улыбающиеся дети распевали патриотическую песню – рекламы на телевидении почти не осталось.

– А что я могу об этом думать? Сумасшедшая… или хуже – заговорщица, – он чуть побледнел, при мысли о том, что вчера произошло. – Лучше, если она просто больная – плохо если нет. Ты с ней вчера разговаривала, дольно долго, громко и… Ада, а что конкретно ты ей говорила?

Он вдруг поднялся, нервно потянулся к сигаретам, уже предвидя всевозможные осложнения, о которых она сама пока даже не могла догадаться. Но ведь это было его работой – предвидеть и лавировать… и то, что он ни слова не сказал о Сайровском, с которым так удачно поладил Дима, тоже о многом говорило.

– Не помню, – соврала она, пожав плечами. – Какие-то банальности, ну… соболезнования, я думаю.

Он постучал пальцами по подбородку, что всегда было признаком напряженной работы его мозга.

– И надо же было тебе… Так, слушай. Ты вспомни все, что ей говорила, а? Потому что сегодня после полудня Комиссия, а еще расследование будет. Нет, я не думаю, что ты имеешь к этому какое-то отношение, но не исключено, что тебя решат вызвать, а кто-то – ты же знаешь сколько у тебя доброжелателей – может придумать что-нибудь… колоритное. Сама понимаешь.

Она равнодушно пожала плечами, уверенная в своей лояльности. Ада никогда ни словом, ни делом не предавала их идеалы, она никогда даже не позволяла себе сомневаться в том, что делает Президент. Так чего ей опасаться в самой справедливой стране на свете?

– Думаю, ты зря беспокоишься. Даже если меня вызовут, все очень быстро разрешится. Я же ничего такого не делала.

– Ну да, ну да, – пробормотал он и замолчал, допивая кофе. Ей вдруг стало его жалко.

Это был единственный человек, которому она могла доверять – они так сильно зависели друг от друга. Когда-то, восемь лет назад он остался рядом с ней в самое тяжелое время, еще перед ее замужеством, после скандала, верил в нее, бегал по студиям, предлагая ее, защищая ее. Может быть, он просто жалел потраченных на нее сил, может, сыграла роль его интуиция – и действительно она принесла ему за это время такое количество денег, как ни одна другая актриса своему агенту. Но он остался верен ей тогда, и, какими бы ни были его мотивы, она это ценила. Если бы она не знала, что в глубине души он ее просто ненавидит за все неприятности, что она ему причинила, она могла бы даже полностью на него положиться. Но он то ли не отдавал себе отчета в этой ненависти, то ли просто не принимал ее в расчет, умело отделяя эмоции от работы. В любом случае, если бы он помогал ей тогда из чисто альтруистических соображений, она бы ему не доверяла. Она не привыкла считать, что людям от нее ничего не нужно.

– А что с Комиссией? – Спросила только для того, чтобы его отвлечь.

– Да, как обычно, придем и будем доказывать, что фильм не надо сокращать вдвое. Там претензии к хронометражу и паре эпизодов, один с тобой.

– Тот, что с монологом, или без белья? – С любопытством спросила она. Цензурный комитет временами был непредсказуем. То пропускал откровенно эротичные фильмы, то резал за простое появление на экране без бюстгальтера.

– С монологом, – он отмахнулся. – Нам не так уж важно, зарежут его или нет, но режиссер взбеленился. Считает это ключевым моментом твоей роли, я ему обещал помочь.

Она рассмеялась.

– Ключевой? Он дурак, я давно это говорила. В моих фильмах все ключевые эпизоды происходят в постели.

Она не могла не понимать, что критики – их было немного и с годами они звучали все тише – утверждавшие, что играет она из рук вон плохо, правы. Она, наверное, умела лучше. Но что играть? Что? Пустые пафосные страдания, обнажения, преувеличенные сентиментальные страсти? Она старалась, как могла. Но если в фильме не было мелодрамы и сцены, в которой она раздевалась, фильм проваливался в широком прокате.

Она хотела, и не раз хотела все бросить. Она скандалила, швырялась сценариями с очередной патриотической чушью один в один повторявшей ее первый, неимоверно успешный фильм, но Арфов всегда умудрялся ее переубедить. Он просто выжидал, когда она проорется, а потом напоминал о… о чем угодно. Что не обставлена квартира. Что она не снималась уже полгода. Что смерть ее мужа и то, как она ему изменяла, уже почти забыто. Что ее любит и хвалит сам Президент. Все шло в дело – угроза разорения, лесть, напоминание о триумфах – все ее болевые точки. И она не могла ему сопротивляться. Ведь это создал ее, сочинил от и до, превратил из миловидной, но обыкновенной девочки только что закончившей театральный в самую популярную молодую актрису в стране. Ада и ее на тот момент лучшая подруга Майя пришли к нему по рекомендации, положили локти на стол, выпрямили гибкие спины и сказали – мы хотим работать. И Арфов, немного посомневавшись, взял шефство над обеими, а спустя каких-то полгода Ада уже снималась, а Майя носила обручальное кольцо.

Он научил ее всему – как приручить камеру, как скандалить, как одеваться, как на пустом месте построить свою легенду, этот Пигмалион, конечно, имел власть над своей Галатеей, даже если иной раз она думала, что в их тандеме верховодит она. Она поддавалась на его уговоры раз за разом, а там уже включались правила, которые она сама не стала бы нарушать. Не сниматься полуобнаженной было нельзя – надо было постоянно доказывать – себе в первую очередь, – что ее тело все еще молодо и прекрасно. Стоит хоть раз отказаться и поползут слухи, что у нее обвисает грудь, что начались возрастные изменения, что она беременна, что неудачно сделала пластическую операцию, или еще какая-нибудь мерзость. И дублерши тут не помогут – вся страна знала расположение родинок на ее теле.

– Не говори так, – попросил Илья, морщась. Ее цинизм, кажется, задевал его. Но каждый раз именно он был тем, кто приносил ей сценарий и объяснял, почему ей опять нужно раздеться. С тех пор как кино стали создавать в рекордно короткие сроки, уделяя основное внимание спецэффектам, ее молодая, красивая плоть поднялась в цене. Людям время от времени хотелось отвлечься от компьютерных взрывов, прикоснуться к чему-то живому, теплому – например, к ней. Смутно Ада чувствовала, что некогда – когда-то давно – до революции в кинематографе произведенной компьютерными технологиями, ее место на киноолимпе было бы гораздо менее престижным – но каким, она представить себе не могла. Вроде бы то, что она делала, не было чистой воды порнографией, во всяком случае, это было порно классом выше того, что продолжали снимать на подпольных студиях. Не было это и искусством, поскольку привлечение зрителя вкусным – плотью, кровью или банальным сюжетным ходом – оставалось основой каждого сценария. Не было и просто развлечением, поскольку все ее фильмы носили ярко выраженный идеологический характер, и никто, она могла в этом поклясться, никто в их время не умел так, как она, блестеть глазами и завораживать интонациями, произнося бесконечные славословия в адрес их великой страны. Ее богатый интонациями голос как будто был создан для того, чтобы воспевать нечто высокое и прекрасное, и как говорил покойный ныне Президент, она сделала для идеологической борьбы столько, сколько и не снилось многим комитетам и комиссиям, созданным специально для этой цели. А это, как ни крути, многого стоило даже теперь, когда Горецкий умер, а она не так уж свежа, и ей все труднее повторять одно и то же, понимая, что зритель ждет не этих высокопарных слов, хотя и они идут в счет, а момента, когда она опять покажется на экране в прозрачной сорочке. Но спорить с Ильей Ада не стала.

Подъехал лифт, и вошла секретарша Арфова, высокая средних лет женщина, так туго стягивавшая саму себя, что, казалось, ей должно быть трудно дышать. Волосы на голове были гладкими, словно вылепленными из пластилина, а ее тело стиснуто жесткой блузой, узкой юбкой, старомодными туфлями. Она покосилась на них весьма определенно, вежливо поздоровалась, лишь слегка поджав губы, когда приветствовала Аду. Посмотрела на пятно кофе на полу и разбитую чашку и валяющийся поднос. Ада широко улыбнулась, видя ее тщательно стянутое в узел, зафиксированное негодование.

– Ну что, – как-то смутился Арфов. – Что-то мы засиделись здесь. Пойдем-ка лучше в кабинет. Нелли, дорогая, будь добра, принеси нам кофе и газеты.

Подхватив Аду, под руку, он торопливо нырнул в кабинет. Внутри она, уже не сдерживаясь, рассмеялась, прижавшись к двери спиной.

– И давно «Нелли-дорогая» стучит твоей жене?

Он резко вскинул голову, замялся.

– С чего ты взяла? Нелли? Да быть того не может…

Она пожала плечами с легкой улыбкой, чувствуя, что день начинает выныривать из пучины бессмысленности и ужаса, как все постепенно налаживается. Ада терпеть не могла эту сушеную сливу за какие-то давно не важные мелочи, и считала, что Арфова стоит избавить от ее общества. Так они и жили: он руководил ею, оставляя иллюзию свободного полета; она старалась влиять на всевозможные мелочи в его личной жизни, создавая у него ощущение, что она его союзница, а ее интуиции и чутье на людей – удивительно точны. Она прошлась по кабинету, мягко трогая кончиками пальцев все выступы – корешки папок и книг в изобилии заполнявших шкафы, закрывавшие все стены, угол его большого стола, стоявшего у окна, мягкую спинку кресла. Мечтательная улыбка плавала по ее губам.

Арфов молчал, делая вид, что занят, перебирал папки на столе. Но она видела, что он хорошенько задумался. Этот умный мужчина предпочитал не подпускать женщин слишком близко, зная, насколько они могут быть непредсказуемы, опасны, как они умеют все портить, не доверяя самому себе в отношениях с ними. Он не подпускал к себе женщин, но двух гадюк все же пригрел на груди – собственную жену и свою лучшую актрису.

Проходя мимо, она скользнула рукой по его плечу – он просто попался на ее пути, как до этого шкафы с книгами и угол стола, но надо же было именно в этот момент распахнуться двери и появиться секретарше. Ада постаралась не расхохотаться, заметив выражение лица сушеной сливы.

– Ваш кофе. Утренняя пресса, – отчеканила женщина, устанавливая поднос на маленьком кофейном столике, и быстро удалилась.

Илья порозовел.

– Думаешь, она? – Словно они и не прерывали разговор.

– Ну я не могу быть уверена. Но ты видел ее взгляд? Словно она и не удивилась, нет, скорее просто поймала жирную рыбку к обеду. Ее можно понять – раннее утро, офис выглядит так, словно ты в нем ночевал, но что здесь делаю я?

Она старалась не смеяться, но предательская улыбка все время прорывалась. Пару раз ей пришлось даже сделать паузу, глубоко вдохнуть – так ее разбирал смех.

– Ну да, да, – пробормотал он, листая принесенные газеты и, наконец, отбросив папку.

– Я, кстати, хочу расстаться с Димой, – сообщила, просто чтобы как-то его поддержать. Не каждый день приходится узнавать, что правая рука стучит твоей благоверной. Сообщила для него, не для себя, но внутри вдруг что-то расслабилось, словно разжался кулак, словно груз свалился с плеч. «Поговорю с ним вечером», – подумала. И глубоко вдохнула новый, сладкий воздух освобожденности, неокольцованности, но Арфов не проявил к новости должного интереса. Обычно он реагировал весьма бурно, называл ее разрывы – особенно с теми, кого считал неподходящей ей парой, а большинство ее романов именно такими и были – «отличной новостью и прямо с утра», заказывал шампанского, выслушивал ее жалобы и всячески поздравлял. Он считал, что для такой женщины, как она, в порядке вещей порхать от одного любовника к другому. И хотя, по его мнению, каждый следующий ее ухажер был значительно хуже предыдущего, сам факт того, что она котируется среди мужчин, вселял в него уверенность. Он каждый раз так реагировал на ее разрывы, что ей становилось легче поверить в то, что она не стареющая, никому не нужная актриса, не способная построить близких отношений и удержать возле себя мужчину. Видя его реакцию, она всегда могла считать себя роковой красавицей.

– О… а что случилось? – Довольно сдержанно отреагировал он, листая какую-то желтую газетенку в поисках сплетен о вчерашнем вечере. – Отрок понял, с кем связался? Или ты, наконец, решила послушать меня, твоего старого мудрого друга?

Она надулась, почувствовав себя обманутой. Он должен был поддержать ее, а вместо этого начал язвить. Она ненавидела, когда он намекал на возраст Димы – он-то уж точно был среди тех, кто обращал внимание на то, что она старше.

– Ты свинья. Ничего не буду тебе рассказывать.

Роль лучшей подружки Илье, этому стареющему, лысеющему, круглому и улыбчивому мужчине шла не так уж хорошо, но за годы, что они провели рядом, он выработал такую линию поведения, которая не унижала его мужского достоинства и одновременно оставляла ему право быть сплетником. Только сегодня эта тактика отчего-то его подводила.

– Извини. Ночь была ужасная, – пробормотал он, уставившись в газету. Отвечал он механически и почти ее не слушал. – Я тебя поздравляю. Он совершенно тебе не подходил. Ты у меня умница.

– Я у тебя дура, – вздохнула она, надеясь привлечь его внимание хотя бы старой шуткой. – Мне нужно было выйти замуж за тебя, пока была такая возможность.

– С ума сошла? – Вроде бы как обычно отреагировал он, не отрывая взгляда от статьи, но тут же зачем-то добавил. – Вельд был покрепче меня, но и его не хватило даже на год вашей совместной жизни.

Ада вспыхнула. Кто, как не он, знал, как обстояли дела на самом деле? Она же все – ну почти все! – ему рассказала. И, хотя она принимала его постоянную потребность на людях шутить по этому поводу, ненавязчиво напоминая всем, как именно ушел из жизни ее супруг, создавая и укрепляя ее репутацию женщины, приносящей любовникам счастье и смерть в одном флаконе – здесь, наедине, он мог бы сдержаться. Мог бы проявить такт, в конце концов.

Она резко отодвинулась от окна и подошла к нему с твердым намерением вырвать из его рук треклятую газетенку и сказать в глаза все, что она о нем думает. Потому что он потерял всякий стыд, разговаривал с ней так, словно она не была его трофеем, и кзался увлеченным какой-то статейкой больше, чем ее личной жизнью, которая, по ее мнению, должна была быть для него на первом месте.

– Да что там, наконец, та… – Она уже протянула руку, но тут ее взгляд наткнулся на страницу, которая так привлекла его внимание. Ада замерла.

Треть полосы занимала большая, четкая фотография, под которой красовалась короткая заметка, поясняющая кадр. На фотографии была Ада – никаких сомнений – ее лицо было повернуто к объективу и, судя по всему, она была без сознания. Ее расслабленное, но очень привлекательно получившееся на фото тело поддерживали чьи-то руки, словно ее только что подняли с пола. На заднем плане виднелись искаженные ужасом лица людей, осколки, кровь, но рассмотреть того, кто стоял с ней, было невозможно – в кадр попали только руки и край темного пиджака. Но она-то знала, внутри что-то странно екнуло. Внутри что-то вспыхнуло. Внутри загорелось – словно она перебрала с алкоголем или слишком глубоко затянулась сигаретой. И воздуха вдруг стало не хватать.

– Что…

– Ты еще почитай! – Он с отвращением оттолкнул газету, схватившись за голову. – Говорил же я тебе, что это все закончится плохо…

Он причитал, но она не слушала, погрузившись в чтение. Всего несколько строк сообщали о том, что вчера во время взрыва пострадали не только прекрасные люди, но и прекрасные женщины, которые, к счастью, всегда могут рассчитывать на помощь настоящих, героических мужчин. Ни единого слова о Германе не было сказано, не было даже намека, хотя фотограф, конечно, видел, кто именно держал Аду в руках, и едва ли скрыл это от редакции.

– Да что такого-то? – Она удивленно посмотрела на Илью, складывая газету так чтобы не помять фотографию и осторожно опуская ее в карман пальто. – Я неплохо получилась и ничего обидного не сказано… даже ни слова о том, что я там напилась как свинья.

– Ты точно с ним не… Нет, нет. Конечно, нет… Так.

Он словно бы и не заметил ее движения, не пошутил насчет ее клептомании, не поинтересовался, что именно она хочет сохранить на память о своем обмороке, и Ада, уже приготовившаяся как-то объяснять свой поступок, удовлетворенно выдохнула, села в кресло, вытянув ноги.

– Нам сегодня на Комиссию. А еще мы ищем для тебя новый фильм – сейчас это и без того нелегко, время смутное. А тут еще такие сплетни – и на этот раз… как думаешь, сколько людей видели твой обморок? А то, как я увел тебя из зала? А сколько из них заметили, что именно Бельке… Ада, Ада, Ада, – его маршрут пролегал рядом с креслом, куда она села, и он вдруг остановился, схватил ее за руки. – Скажи мне правду, скажи, ты оказалась там случайно? И с ним тебя ничего не связывает?

Он заглядывал ей в глаза, и она рассмеялась, нервно, потому что то, что он считал величайшей бедой, ей самой казалось волшебной сказкой. А в сказки ее отучили верить самым изощренным, самым мучительным способом, и она уже не собиралась попадаться на этот крючок. Одно дело мечтать о чем-то, фантазировать, успокаивая нервы, вызывая сон, а совсем другое, считать, что всему этому суждено осуществиться. Так не бывает. Он политик, он начальник службы охраны, он идеал, не человек, не мужчина. Он недостижим, как умершие легенды прошлого. Она стеснялась даже думать о нем, как о мужчине – чувствовала, что так далеко она даже фантазировать не имеет права. И их ничего не могло связывать. Поэтому она уверенно ответила – нет, конечно, что за глупости – а про себя твердо решила, что газету надо вытащить из кармана, только незаметно от Ильи, и оставить в офисе. Ни в коем случае не забирать с собой.

– Так, хорошо, хорошо. Потому что если что-то… ты же мне скажешь, девочка моя? Скажешь? – Он схватился за телефон, не дожидаясь ее ответа, и начал набирать чей-то номер.

– Алло, Гречин? Так соедините меня с ним немедленно! Что за люди… Привет, это Арфов. Ты видел, что твои напечатали о Фрейн? – Гаркнул он в трубку, и Ада сообразила, что он звонит редактору желтой газетенки.

– Нет, это ты послушай меня. Возьми газету. Взял? Открой ее на пятой полосе. Видишь фотографию? Смотри внимательно, да, да, – Арфов набрал в грудь воздуха, но сейчас он был слишком зол, чтобы бояться. – Как думаешь, кто этот мужчина на фото? Не знаешь? Что ты за редактор, мать твою! Так ты спроси своих остолопов, что они наделали… Нет, они слишком тупы. Что ты мне заливаешь… Хорошо, я тебе скажу. Это один особый человек. Да не в том дело, не женат он… Ну я подожду-подожду, давай.

Он обернулся к Аде, зажав рукой микрофон.

– Этот кретин даже не знал, кто на полном снимке, выпускающий обрезал фотографию, ну хоть у кого-то там есть подобие мозга, но только подобие, иначе бы они вовсе не стали бы печатать. Сейчас ему принесут оригиналы, посмотрим, как он запоет. А, да, я слушаю. Посмотрел? До тебя доходит. Нет? Как думаешь, что станет с твоей туалетной бумагой, если – когда – это попадет ему в руки? А с твоей тупой башкой?

Ада зажала рот рукой, восхищенно глядя на Арфова. Он сам в ужасе от перспективы связи между ней и начальником службы охраны, и тем не менее запугивает этим же своего обидчика. Он был умен, ее Арфов. Иногда ей казалось, что ей стоило бы у него кое-чему поучиться. Превратить угрозу себе в угрозу другому. Она чуть не зааплодировала.

– Да я понимаю, что уже не отозвать… Какое, к чертям, мужество, ты что, издеваешься? Опровержение… ну попробуй опровергнуть. Я посмотрю… придумай, что хочешь! Мне плевать, я тебя предупредил. Монтаж? Можно попробовать… «Раскрыта личность таинственного спасителя»… Да, неплохо, банально, но неплохо, домохозяйки будут в восто… что ты говоришь? А, верно. Позвони мне через полчаса, я скажу, кто нам подойдет. И ты же понимаешь, да, что теперь за тобой ржавеет?.. Я подумаю, но как минимум больше никаких публикаций об абортах и беременности – мы сообщим, если что, да. Тебе первому, да. Я перезвоню.

И Илья нажал отбой на телефоне так, словно швырнул перчатку в лицо обидчику.

– Ты прекрасен, – рассмеялась Ада. – Как же мне нравится, когда ты становишься таким вот бессовестным подонком.