Текст книги "Тихие воды"

На блёстки дней, зажатые в руке,

Не купишь тайны, где то вдалеке.

А тут и ложь, на волосок от правды.

И жизнь твоя, сама на волоске.

Омар Хайям

«Шли и шли и пели «Вечную память»», – вертелась в голове строчка из какой-то давным-давно прочитанной книги. Каблучок левого сапога то и дело проваливался в грязный серый снег, туда, где подмокший край ковровой дорожки граничил с обочиной. Ада Фрейн шла вместе с людским потоком и останавливалась с ним вместе, постукивала в паузе туго затянутой в кожу ногой по посеревшему от тысяч следов красно-черному ворсу, стряхивая снег. А на следующем шаге оступалась снова.

«И почему не убрали дочиста, совсем?» – думала, зябко кутаясь в черные искусственные меха. Было время и думать и вспоминать – шли медленно, делали несколько шагов, останавливались, ждали. С усилием, там, впереди, проталкивались в узкие двери крематория, перед которыми нужно будет еще подняться по бесконечным ступеням, опираясь на спины и плечи сограждан, повернуть голову, предоставляя жадным зрачкам фотоаппаратов свое печальное выражение лица в идеальном ракурсе, чтобы в завтрашних газетах появиться символическим выражением всенародного горя. Но это не повод для беспокойства – Аде Фрейн удавалось в жизни немногое, но она всегда умела выходить на фотографиях так, как нужно. Потому сейчас с сосредоточенностью маленького ребенка она разглядывала чуть загибающийся край грязной дорожки под ногами, напоминавший, что нужно идти аккуратно. Упасть – когда вокруг столько людей! – не хватало еще. Могла бы держаться ближе к центру, но продолжала идти по грязному краю, чтобы вот так – в стороне от всех. Как стеной отгородиться скорбным видом, прямой спиной и молчанием. Была бы возможность, шла бы последней, отстала бы от этой толпы с ее унылыми, нескончаемым потоком журчащими разговорами. Но как тут отстанешь, если впереди полнеба скрывшая громада крематория, а позади тысячи человек, позади железные ворота. А там, за воротами напирает толпа тех, кто не получил вчера маленькой черной карточки, приглашавшей на прощание в Центральный Крематорий Столицы, кто ждал с самого утра, кому придется довольствоваться смутной надеждой, что под вечер пустят к покойнику. Страшно подумать, как они там мерзли с утра в это унылое межсезонье, когда время года еще само не понимает, чем ему быть: задержавшейся зимой или рано наступившей весной. Там зато плакала бы свободно, и не говорили бы вокруг о ерунде, и там можно было бы остаться одной, совсем одной посреди толпы. Но она была здесь, а не там, и на этом точка. Благодарить усопшего следовало за это, а еще организаторов прощания, включивших ее в список избранных, но то ли забывших, то ли просто не подумавших убрать снег вокруг ковровой дорожки.

Из-за спины раздались – не в лад взятому шествием темпу – дробные быстрые шаги. Кто-то спешил, проталкивался, кто-то умудрялся лавировать в толпе, нарушая мерный ход процессии. Ада уловила краем глаза, что справа из-за спины к ней приближаются остроносые, начищенные ботинки – педантично, ровно, чтобы не оступиться в грязный снег, не споткнуться ненароком. Ниже опустила голову.

– Ада… – Она узнала и голос, и ботинки. Конечно, кто-нибудь обязательно должен был подойти. Но тут не кто-нибудь. Тут Илья Арфов, ее друг, ее менеджер, ее персональный «агент-хранитель», как он сам порой в шутку себя называл.

– Что? – Спросила раздраженно, догадывалась, зачем он к ней спешил.

– Ты как?

– Не пила, – хрипло ответила, не глядя на него. – Тебя же это беспокоит? Как стеклышко. А теперь отвали, Арфов.

– Не злись, – он улыбнулся. Даже не видя его лица, она по голосу слышала, что улыбнулся. Испытал облегчение, не так ли? – Я знаю, ты переживаешь.

– Мы все переживаем, – механически-заученная фраза сорвалась с губ вопреки ее желанию промолчать.

Именно такими банальностями она прокладывала себе дорогу в жизнь, именно с них всегда начинались ее неприятности – не все неприятности, конечно, и глупо было бы думать, что тогда, много лет назад что-то зависело от того, скажет она очередную глупость или нет, но сердце-то защемило. Слишком многое напоминало о прошлом.

Он словно прочитал ее мысли – как случалось с ним довольно часто – и сжал ее руку, неправильно интерпретируя прочитанное – что тоже порой случалось.

– О Вельде думаешь?

И ведь правильно уловил, что дело в муже, не настолько давно она его хоронила, чтобы не вспомнить теперь. Но, конечно, в главном Илья ошибся – она думала об их первой встрече, а не о тех скромных проводах, которые ему устроили. Промолчала, не желая об этом говорить и надеясь, что он куда-нибудь пропадет, просто исчезнет и выпадет из памяти вместе с мыслями о Вельде и необходимостью стоять в бесконечной очереди. Но он пропадать не собирался, существовал рядом необоримым обстоятельством – как и глупая дорожка под ногами, снег по обочине, ее усталость, желание закурить, угнетающее ожидание, невозможность сохранить хоть какое-то подобие личного пространства.

Он знал ее слишком хорошо и тоже молчал, ожидая, и она не выдержала первой – всегда не выдерживала. Заговорила:

– Как там, долго еще?

Такая тоска в голосе – Ада сама удивилась – вдруг прозвучала, что он снова встревожился, захотел поддержать и зачем-то сильно сжал ее замерзшие в тонких перчатках пальцы. Ада подняла голову, посмотрела на него, пытаясь взглядом выразить благодарность, которой не испытывала.

– Думаю, полчаса, не больше. Довольно быстро двигаемся, – оптимистично сообщил он, оживился, замахал свободной рукой кому-то знакомому в толпе безусловно знакомых ему людей. Его заметили – заулыбался, забывшись.

Она снова отвернулась, отдернула руку. В такой момент – и на виду. Как же она сейчас ненавидела это привычное состояние. И хуже всего, что в такой момент и на виду и не одна.

Но время шло и шло, и они шли шаг за шагом, медленно, чтобы дать впереди идущим проститься. Приближались к огромному, серого кирпича зданию по мокрой ковровой дорожке под начинающимся легким снегом. С одинаковыми, у кого-то лучше, у кого-то хуже получавшимися скорбными лицами, ощущая пустоту и торжественность момента. Партийные шишки прошли первыми – мрачная черная стая уже давно скрылась в темном проеме, в который теперь протискивались знаменитые на всю страну ученые. Хорошо, потому что следом за ними уже все сплошь знакомые лица деятелей культуры: признанных поэтов, закормленных государственными наградами писателей, уважаемых композиторов, модных режиссеров. А следом за мэтрами – ее коллеги и она сама – пестрая, даже если одета в траур, толпа актеров и актрис, скорбь на лицах которых отчего-то выглядела самой наигранной. Ползли, подумала Ада, как муравьи те, чья карьера еще недавно так сильно зависела от человека, который мертвый и ко всему безучастный теперь лежал – жемчужина в раковине – в здании серого кирпича.

Отчего-то ей хотелось плакать среди не плачущей толпы. Три дня назад они все, все, все, она знала наверняка, они все рыдали. Когда телевизионные и радиопередачи вдруг остановились, когда в кинотеатрах посреди сеансов включился свет, когда светофоры загорелись красным, останавливая слабый поток машин, когда приспустили флаги, когда детей задержали в школе, когда жизнь встала, замерла, вслушиваясь в новость, прочитанную диктором с покрасневшими глазами, в которых боль, – они рыдали. Умер. Умер и нет его больше – «на восемьдесят пятом году ушел из жизни знакомый и любимый всеми бессчетное число лет простоявший у кормила в юности много времени посвящавший прекрасный семьянин любящий отец заботливый добрый все на свете знающий автор многочисленных сочинений по глубине соперничающих с величайшими произведениями философов прошлого великий реформатор гарант свободы и независимости оплот процветания прекрасный человек всенародно любимый пожизненно назначенный» – умер, и нет больше на свете. Первого Президента Объединенной Евразии Олега Вячеславовича Горецкого. Так и звучало – сплошные прописные буквы.

Все тогда испугались. И минуты молчания три дня назад так легко перерастали в получасия, и каждый думал – и каждый боялся – а что теперь? А теперь – как? И Ада думала, думала даже теперь, когда жизнь перевалила через паузу, как через ухаб на дороге, потекла дальше, стыдливо поглядывая на покойника, из-под полы торгуя привычными радостями, пытаясь незаметно войти в колею, прийти в норму. Сегодня, когда уже никто не плакал навзрыд, все еще думала. Вроде бы слишком быстро утешились, отвлеклись, но не остановилось же время за эти три дня, и Земля не сошла с орбиты, и ничего не произошло – всего лишь умер старик, с которым у многих из тех, кто шел сейчас к крематорию, было даже некое подобие личных отношений. И плакать сейчас неразумно, если не непристойно. Оптимизм – это задача каждого гражданина, уныние – непозволительная роскошь в стране, которая каждый день совершает подвиг, оставаясь целостной посреди хаоса. Ада наклонила голову ниже, глотая обиду за мертвого и за себя, слезы глотая, и отерла холодными перчатками холодные щеки. Нормально было изображать скорбь. Горевать – ненормально.

– А доктор твой где? – Нарушил молчание Арфов, заметивший ее жест.

Она знала, он думает, что не его дело сейчас идти с ней, компрометируя себя. Не он должен быть рядом, а ее ухажер, раз уж она настаивает на том, что у них все серьезно.

– Не знаю. Я хотела побыть одна.

Но он не понял намека, считая, что с ним она почти что одна. Или, что к нему это не относится. Или еще что-то. Может, он и был прав. Но от того, что он так хорошо ее знал, становилось противно. Подумала, не спросить ли про его жену, которая, наверняка, неподалеку, ревнивым, яростным взглядом сверлит их спины, но сдержалась. Не стоило сейчас ссориться по таким пустякам. И замолчала так окончательно, что Арфов бросил попытки пробиться к ней. Вот закончится все, и тогда он попытается снова.

Наконец, дошли, преодолели ступени, поднялись плечом к плечу, обернулись к репортерам, предоставив свои лица в распоряжение прессы, втиснулись в полутемный зал след в след за коллегами, наступая друг другу на пятки, толкаясь и терпя толчки. Было темно, и тесно, и почему-то не теплее, чем на улице, но пахло как-то затхло. Неужели не могли позаботиться? А с другой стороны, что сделаешь, если с самого утра тут толпа народу, идут, идут, идут…

Только одно место в комнате было хорошо освещено – возвышение с гробом, окруженное невысокой решеткой. Великий покойник лежал там – старый, хрупкий, бело-блестящий, неподвижный, приковывающий взгляды. Ада встала у решетки, замерла, вцепившись в безучастный металл, смотрела – по пальцам рук можно пересчитать сколько раз в жизни видела его так близко. Смотрела и узнавала знакомое уже тридцать с лишним лет лицо отполированное смертью. Сейчас ей показалось, что он величественнее, выше, умнее, чем был при жизни, и она замерла, впитывая, запоминая его. Она чувствовала страшное облегчение, моментальное исчезновение испытанного беспокойства – и даже себе не могла объяснить, чего боялась. Может, она ожидала, что придется увидеть невысокого противного старика с трясущимися руками, слезящимися глазами, в выражении которых хитринка смешивалась с первыми признаками старческого слабоумия? Может, это, может, что-то другое. Но явно то, что могло подсказать ей, как неправа она была, все эти годы уверенно утверждая, что Президент ведет страну единственно правильным курсом. А теперь убедилась, что все в порядке – он в смерти принял свой истинный облик – можно успокоиться. Президент был прекрасен даже со всеми своими морщинами и седыми волосами, еще бы, он же заработал все это, беспокоясь о благе страны, о благе народа.

Обнадеженная, успокоенная, Ада обернулась к молчаливо стоявшим рядом с гробом, к жене покойного, кажется, заснувшей в своем инвалидном кресле, к одной из его дочерей, высокой, дебелой пятидесятилетней женщине, выглядевшей даже старше своих лет. Одетая в черные меха, та нескромно и непросто молчала, но в ее сухих, узких глазах Ада прочитала – не горечь и даже не страх – панику.

Ада Фрейн тряхнула головой, обретая растерянную уверенность, выпрямилась гордо – пусть все смотрят, она не упадет, не ударится в слезы – подошла. Смерила взглядом, в котором и соболезнование, и участие, и насмешка, и высокомерие. По извечной женской привычке сравнила с собой дочь президента и почувствовала себя лучше, убедившись, что она моложе, красивее, тверже, бесстрашнее. Протянула руку, выражая соболезнование коротко и громко – все громче и громче, пусть слышат, пусть смотрят.

– Он всегда любил ваши фильмы, – откликнулась дочь Первого Президента, и Ада кивнула, принимая комплимент как признание очевидного факта. Конечно, любил – она это знала. Ей рассказывали, что даже пересматривал некоторые из картин с ее участием по нескольку раз. Конечно, любил – иначе не видать бы ей таких гонораров, и постоянных предложений, и славы. Конечно, любил – и однажды разговаривал с ней лично, в тот самый раз, когда она видела его даже ближе, чем сейчас, пусть и всего пять минут, пусть и почти десять лет назад. Зато один на один, если не считать серых теней его охраны. Он называл ее милочкой, хвалил за патриотизм, обещал, что все ее проблемы решатся, и не может страна потерять такую одаренную артистку и красивую женщину только из-за недоразумения с ее женихом – она помнила, она была польщена. Тем более что была тогда – ничто, дебютантка. И даже если ей самой претило то, в чем приходилось сниматься, ему-то нравилось. А разве он не умнее, не старше, не опытнее нее? Он верил – и она поверила, пусть ненадолго. Конечно, любил – а кто не любил ее в эти годы?

– Крепитесь, дорогая, – громко ответила Ада самым сладким голосом, на который была способна. Липкий ужас в глазах дочери покойного затмевал горе, если эта женщина, вообще, испытывала его. Дочь молча кивнула – как же ее все-таки зовут? – и хотела уже отвернуться к следующему желающему выразить соболезнования. Но Ада не успокаивалась.

– Не время для слез. Он бы хотел, чтобы мы были мужественными, – опять банальности срывались с ее языка как слова хорошо заученной роли. Но она не могла остановиться, желая покрасоваться, желая прогнать этот страх из глаз собеседницы, желая запомниться. И еще упрекнуть дочь усопшего за равнодушие – или малодушие? – за недостаток душевности в такой момент. Почему эта женщина не плачет об отце, не скорбит? Почему она боится? И чего? Потерять все, чем владеет ее семья? Какая мерзость, какая же мерзость.

– Нам нужно быть мужественными, чтобы сохранить то прекрасное, что он оставил нам в наследство, то, над чем он работал всю жизнь, – получалось даже лучше, чем она хотела. Ни дать ни взять та заплаканная дикторша, только эмоциональнее, ярче, сильнее. – Нашу страну, нашу культуру, нашу свободу. Он был великим патриотом, гуманным человеком, истинным другом…

Готовая фраза чуть не сорвалась с языка – «если, конечно, это правда, что он умер», и Ада как всегда не знала, что это значит и кто это сказал, откуда это взялось в ее голове. Но, привыкшая к тому, что мысли ее чуть ли не сплошь состоят из цитат, не обратила внимания. Только поздравила себя с тем, что вовремя прикусила язык, а подоспевший Арфов уже уводил ее, взяв под руку, вежливо улыбаясь, соболезнуя, раскланиваясь, прерывая ее импровизированный митинг, чтобы она не сболтнула лишнего. Конечно, она сказала ему, что не пила, но разве ей можно верить? Когда Аде, вообще, можно было верить? Актриса врет, как дышит.

Под руку Илья повел ее по проходу – выход находился ровно напротив входа в зал, но был шире и еще раз стоять в очереди не пришлось. Ада остановилась на улице, вдохнула сладкий после тусклого помещения воздух, на вкус напомнивший холодное молоко. Закрыла глаза, наслаждаясь мокрыми поцелуями усилившегося снега, ласкавшего ее уставшее лицо. Она не спала трое суток – слишком много для тридцатипятилетней женщины. Она бы сегодня валилась с ног, если бы предыдущей ночью не удалось немного поспать, да и то только благодаря таблеткам, которые дал Дима.

– И что это было такое? – Осведомился Илья, закуривая, недовольно глядя на нее, давая и ей прикурить. – Репетировала? Или так, экспромт?

– Отстань. Ты все равно не поймешь, – затянулась, укутываясь в табачный дым и неожиданно чувствуя себя намного лучше – не то оттого, что все закончилось, и можно было, наконец, покурить, освободиться от этого мерзкого чувства ожидания, от необходимости соответствовать, не то просто довольная своей выходкой. Огляделась в поисках своего волшебного доктора.

– А где Дима? – Королевские ужимки возвращались, как мокрый снег, налипая на каждое ее слово, каждую интонацию. Капризно протянутое имя любовника, строгий спрос с агента-хранителя, словно он не только мог, но и обязан был знать, где находится то, чего ей хочется, и как это немедленно достать. Словно забыла, что еще недавно он сам спрашивал ее о том же.

– Может и не пойму, но слушай, Ада… – Пропустил мимо ушей ее вопрос. Илья терпеть не мог ее нового любовника, уж точно не собирался искать его по ее капризу. – Сейчас время такое… надо быть потише. Понимаешь меня? Непонятно пока, непонятно… А на мероприятие я сам тебя отвезу.

Ада поморщилась – не хотелось ей никаких поминок, продолжения сегодняшнего спектакля. Хотелось выпить красного вина, закутаться в плед и с ногами забраться в кресло – и может быть, даже уснуть. А тут придется еще несколько часов держать спину и печально-обаятельную улыбку прикрепить к губам.

– Я домой хочу, – проговорила тоном обиженного ребенка, словно забыв, что на него это уже тысячу лет как не действует – если вообще когда-нибудь действовало.

– Ничего не знаю. Ты должна там хотя бы показаться. В понедельник нам на Комиссию, получать разрешение на выпуск. Да и все, что у нас есть – это ведь благодаря нему, необходимо подчеркнуть, что ты умеешь ценить внимание к твоей особе и быть благодарной. Пригодится еще, – бросил быстрый взгляд за плечо, на дверь, из которой они только недавно вышли.

– Знаю, – сама успела осудить себя за неблагодарность.

И правда – должна была. Скольким она была ему обязана, да?

– Как думаешь, что теперь будет?

– Понятия не имею, – он понизил голос, оглядевшись, взял ее под руку и повел к выходу с территории. Там, за задними воротами должна ждать машина. Он не был бы ее агентом-хранителем, если бы не умел предусматривать все на свете, и, в первую очередь, ее ссоры с мужчинами, которым полагалось ее подвозить. – И никто не знает. Наверное, назначат исполняющего обязанности, выборы начнут готовить… Только все это мне не нравится. Суета, толпа, хлопоты, непорядок. Так хорошо было, а теперь…

Она согласно кивнула. Бывало по-всякому, конечно. Но в стране все было хорошо. Никакого терроризма (почти), никаких кризисов (почти). Тихо. Можно жить.

– И чего ему вздумалось умереть… Хотя Дима твой мне говорил, что уже несколько лет, как налицо все признаки слабоумия, а в последние дни он был совсем плох, хоть и говорили, что идет на поправку… Но посмотреть на него – старая развалина, – он говорил совсем тихо, но она все равно вспыхнула, разозленная его словами, отдернула руку. Еще и не похоронили даже, а уже грязь – и такая опасная. Странно было представить, что даже такой циник как Дима стал говорить об этом с кем-то, кроме нее – а она обычно не слушала. Еще три дня назад не осмелился бы. И Арфов не осмелился бы слушать, не то, что повторять. Но сейчас все не так – в головах что-то переключилось. Даже у осторожного Ильи страх куда-то пропал, несмотря на его собственное недавнее предупреждение быть потише. А самое удивительное, он даже не понимал, даже не заметил, как перестал бояться повторять подобные гнусные сплетни. Как снег под ногами, память крошилась, таяла, пригретая солнцем. Вчерашние слезы и страхи сегодня ни для кого ничего не значили. Страна, очевидно, на всех парах неслась к катастрофе, масштабы которой не могло охватить даже воспаленное воображение Ады Фрейн.

Он придержал перед ней створку ворот, и она выпорхнула, стрельнув глазами по сторонам – профессиональная привычка, а вдруг и здесь притаились репортеры? Но никакой прессы, только вереница поджидающих вдоль обочины автомобилей, да серые лица службы охраны, следящей, чтобы никто из желающих попрощаться не проник на территорию без разрешения. Обернулась через плечо, напоследок.

– 

Больше таких глупостей при мне не повторяй! Неужели нельзя проявить хоть

немного уважения?

***

В машине было неожиданно тепло, видимо, Арфов знал о ее скандале с Димой больше, чем пытался показать. И предвидя возможность того, что везти Аду придется ему, позаботился о том, чтобы водитель не выключал двигатель во время ожидания. При нынешних ценах на электричество, это было если не крайней роскошью, то, во всяком случае, недешевым удовольствием. Ада блаженно потянулась, стягивая с плеч мнимо-меховую накидку, вытягивая ноги, насколько позволяло расстояние до спинки водительского сидения. Развалилась довольной кошкой, льнущей к теплу, вытащила сигареты, покосилась на Илью, занявшего сидение рядом с водителем, взглядом сообщая ему и о своей благодарности, чуть улыбнулась – он-то на нее не смотрел. По его немного расслабившимся плечам догадалась, что Илья в целом доволен ее поведением и в ближайшее время выговоров не предвидится. Все, что он собирался ей сказать, уже было сказано. Ада прильнула щекой к прохладному стеклу, на секунду закрыла глаза, наслаждаясь очередной сигаретой и несколькими мгновениями покоя. Вот сейчас, еще секундочку, и нужно будет снова встряхнуться, завести неприятный разговор, может быть, поскандалить, потому что за ним числился маленький должок, а его хваленая предусмотрительность, судя по всему, была ничем иным, как мерзким шпионажем, в котором она давно его подозревала, но никак не могла уличить.

Машина плавно тронулась, Ада открыла глаза, мягко улыбаясь плечу Арфова. Сколько она его знала, Илья всегда был страстным автомобилистом, но с некоторых пор за руль не садился, особенно, если предполагалось, что в машине с ним поедет его подопечная. Не доверял он и автопилоту, который мог бы вести автомобиль по кратчайшему маршруту до места назначения, но, во-первых, с удручающе медленной скоростью, а во-вторых, автоматика не могла бы свидетельствовать о том, что между ним и Адой ничего непристойного не происходит. Жена не давала ему покоя со своей бессмысленной ревностью, и он всегда старался обеспечить себе алиби, чтобы в любой момент иметь возможность доказать Майе их с Адой пристойное поведение.

Пепел упал прямо на обивку, но Арфов ничего не заметил, и Ада постучала по сигарете, надеясь, что еще что-нибудь упадет. Нужно еще понять, с кем он успел поговорить. С Димой? Это было бы весьма плохо, так как меньше всего она хотела, чтобы ее мужчины нашли между собой общий язык. Или с Норой, приходившей убирать ее квартиру? Еще хуже, от любовника она устала куда больше, чем от домработницы и расстаться с ним ей было бы куда легче. Но не успела она открыть рот, чтобы привлечь к себе внимание, не успела толком разозлиться, как Илья потянулся к панели, и на спинке впереди стоящего кресла вспыхнул экран.

Хорошенькая дикторша, сидя за столом, беззвучно шевелила губами, а за ее спиной шли кадры, которые вся страна безостановочно смотрела последние три дня. Новости и развлекательные программы, которыми славилось телевидение, стыдливо уступили место пространным рассказам о том, как много сделал для страны покойный. Видимо, чтобы благодарный народ не забыл своего вождя и его заслуги неприлично быстро.

– Сделай громче.

– Не наслушалась еще? Подожди, доедем, речей будет предостаточно…

– Я сказала, сделай громче, – потребовала снова. Злость, отогревшаяся в теплой машине, вроде бы стихшая, снова заледенела в голосе. И Арфов, свернувшаяся в панцире улитка, покачал головой, подчинился.

«…начало века было омрачено не только многочисленными экономическими кризисами, сотрясавшими государства, располагавшиеся на территории нашей великой страны. В то время евразийцы ошибочно полагали, что экономического объединения достаточно для того, чтобы противостоять многочисленным угрозам, идущим с Востока и Запада. Оказавшись между двух великих игроков, – речь о США и Китае, – Евразия сотрясалась от местных, локальных конфликтов, вызванных нашествием эмигрантов из арабского мира и стран Африки, а так же бедственным положением, в которое попало коренное население благодаря притоку дешевой рабочей силы. Белый человек, поставленный в положение вечно извиняющегося экс-рабовладельца в США, уничтожаемый и унижаемый мусульманским миром, не мог найти свой кров и на собственной Родине, в Европе и европейской части России. Белый человек должен был быть уничтожен, стерт с лица земли иными расами, и наша великая история, великая культура должны были быть поглощены благодаря гнусной политике мультикультурности, пропагандируемой продажными политиками Европы и, в меньшей степени, на территориях бывшего Советского Союза».

Ада знала это место наизусть. Так начинался один из трудов покойного президента, не то его автобиография, не то его исторические сочинения, она никогда не обращала внимания на источник. Скорее автобиография, он ведь никогда не отделял свою личную жизнь от жизни страны, которую создал, свою историю от истории века, с которым родился почти одновременно. Так и нужно, думала, только так и нужно – что мы, если не иллюстрации, не микро-повторения глобальных процессов? Мы только соль, растворенная в море, и каждый наш шаг вершит историю, и каждый вздох истории вершит наши судьбы. Где она почерпнула эти мысли? Родились ли они в ее собственной глупой голове? Не нужно, не нужно об этом думать, и она достала зеркальце, принялась прихорашиваться – как здорово, что удалось все же поспать накануне, хитрые косметические приемы уже почти не помогали от черных кругов под измученными глазами…

«Вооруженный конфликт, разгоревшийся, когда мне едва исполнилось пятнадцать лет, и получивший позднее название Третьей Мировой Войны, поставил перед евразийцами роковой вопрос – стоит ли продолжать бороться за то, что народу Евразии не нужно и никогда не было нужно. Действительно ли белому человеку необходимо принимать участие в войнах между почти полностью поглощенными негроидами Соединенными Штатами, относящимися к нам с презрением азиатами, постепенно объединяющимися под игом Китая, и разобщенным, но крайне опасным мусульманским миром? Я никогда не утверждал, что одна раса лучше другой, что одна культура важнее другой, но факт состоит в том, что с эволюционной точки зрения белый человек почти не имеет шансов сохраниться как вид, потому что и негры и азиаты естественным образом будут доминировать над нами генетически и фенотипически. Речь шла уже не о националисических идеях, не о ксенофобии, но о борьбе за то, чтобы Венера Боттичелли не казалась нашим внукам как женщиной с другой планеты. Что касается мусульман, то их религиозный фанатизм, их сжирающая все на своем пути культура, их агрессия – в арабских странах шли нескончаемые вооруженные столкновения, а расцветший буйным цветом терроризм распространился по всему миру – заставляли предполагать, что они объявили войну всему человечеству».

Пуховка мягко прошлась по светлой коже – лето впереди, холодное, мутное евразийское лето, с его туманами и дождями, но, если выдадутся солнечные дни, нужно побеспокоиться о защитных масках, не хватало только загореть. Уже много лет только совсем светлая, молочная кожа считалась признаком здоровья. От природы Ада была скорее склонна смуглеть, и с этим небольшим недостатком приходилось бороться не на жизнь, а на смерть.

«Глобальные катаклизмы сопровождали этот ложный путь истории человечества. Многочисленные землетрясения и цунами в Японии, перераставшие в техногенные катастрофы, сделавшие острова непригодными для жизни, поставили под угрозу интересы Китая и США – так начался первый в череде конфликтов первой половины века. Азиатам не хватало территорий, места для жизни, США не хватало денег и рынков сбыта, арабским странам не хватало крови, и только обделенный Белый нуждался в доме. В семье. В теплых летних вечерах на своей, пропитанной историей земле. И тогда мы решили, что пора бороться за то, чтобы каждому нашлось место на земном шаре. Пора бросить притворство. Пора дать отпор всем тем, кто, подобно древним гуннам пытался уничтожить цивилизацию, не желая, в отличие от прежних варваров, ассимилироваться, принимать правила игры, которые были установлены здесь веками».

В зеркальце отразились глаза, правый, левый, стрелки были нарисованы идеально ровно. Ада сощурилась по-кошачьи, репетируя свой фирменный, томно-лукавый взгляд. Ее классические черты были бы скучны, она сама это знала, если бы не эта неожиданная вспышка серо-голубой радужки, при определенном освещении приобретавшей фиолетовый оттенок. Выражение ее глаз было приручено, как бывают приручены мелкие животные и птицы, оно никогда не принадлежало ей полностью, но часто оказывалось послушно ее желаниям. Она чуть улыбнулась, обновляя блеск на красиво очерченных губах. Удовлетворенная, вздохнула, захлопнув зеркальце. Она была красавицей, так говорили все, она и сама это знала, но, чтобы не забывать об этом ни на секунду, все еще требовались усилия. В ее семье, когда-то давно, ее убеждали, что важна не внешняя красота, а ум, эрудиция, принципиальность – то, что молодой женщине, как она теперь знала доподлинно, не нужно совершенно. И понадобились годы, годы и потоки слез, чтобы научиться отделять зерна от плевел, чтобы научиться видеть себя такой, какой ее создал Господь.

Дикторша переводила дух, пока на экране шли кадры старой съемки – голодные, измученные лица людей, изуродованные, разрушенные города, глаза детей, граффити на грязных улицах. Теперь такого нигде не увидишь – надо всем господствует чистота и порядок, ровный светло-серый цвет домов и темно-серый цвет асфальта, а еще стекло, очень много стекла. «Старые города разрушили, новые города построили. В новых городах здания были выше, площади шире, парки больше, монорельсовые вагоны бежали в них быстрее, но ходили реже», – вспомнилась ей цитата – и снова из какой-то много лет назад прочитанной книги. Вот и вся суть их новой жизни в двух предложениях, и как все-таки здорово умели некоторые писатели предсказывать будущее. А все же ни один из них так и не угадал, как им будет житься в этой новой реальности.

Предсказывали, предсказывали катастрофы, ущемление личности, господство технологий, потерю души – и не сбылось, технологии топтались на месте, катастрофы, хоть и случались, не носили такого уж разрушительного характера, и разве где-нибудь хоть кто-нибудь молился богу так организовано, как это делали граждане ОЕ? Прекрасна была их жизнь в дивном новом мире, прекрасна, и надо не забывать оптимистично улыбаться, поддерживать тех, кто тащит страну в светлое завтра на своих сильных плечах. В ОЕ же их стараниями, несмотря ни на что, порядок, покой и уверенность, что завтра будет ничем не хуже, чем вчера. И ничего, что с транспортом сейчас так трудно – ходить пешком полезно, дышать свежим экологически чистым воздухом – полезно.